Жил-был мальчик, он был гениален,
Но не так, как все дети – для мамы
Нет, ни мама, ни папа не знали,
Старший – да, ну а этот – не самый:
Ни карьеры, ни денег, ни славы,
Два развода, и водки порядком,
И слова вразнобой по тетрадкам,
И записаны как-то коряво.
А собратья клевали и пели,
Снова пели и снова клевали,
Он же был, не шучу, гениален,
Только видел всё в вони и в пене.
Бог чужой – вроде сточной канавы,
Мать о сыне – пусть воет, дешёвка
И себя он с другими на равных,
Не жалея, тянул на расправу -
В те же плети, за ту же верёвку.
Припечатывал рифмой неходкой,
И размазывал в жиже вонючей,
Забирая всё глубже и круче,
Змеем мудрым, но всё же ползучим,
А полёта иллюзию – водкой.
Только были иные минуты -
Были тихие строки без грязи,
Он скрывал их, подобно заразе,
Он стирал их и был безобразен,
И кощунствовал злобно и мутно.
Половина осталась поэта,
Человека почти не осталось,
Вот и всё. Удалось. Состоялось.
Ну и хватит. Довольно об этом.
___________
Задним числом поняла, что некоторые ритмические и смысловые переклички есть с "Балладой о цензоре" Давида Самойлова. Только у него другая история, в чем-то проивоположная - о бездарности, обретшей гениальность. И эпиграф-не эпиграф, две строки, отчасти объясняющее родство:
Трое суток он был гениален,
а потом надорвался и спятил.