«МАДМУАЗЕЛЬ»
Я – мужчина средней поношенности, не лишенный способности видеть мир в розовом цвете, несмотря на битую-перебитую проруху-судьбу, но вот не знаю, как профукал я свою жизнь... А приключился со мной такой случай.
Шел я по улице, как всегда, без дела и без правил, шел, грустил и вдруг вижу - девчонка голубей в парке кормит недоеденной булкой, а я с авоськой, в которой груша недогрызенная, да бутылка перцовки, знакомый чувак из богатых подарил, где-то вместе общались, а где, не помню.
Ну, да ладно, жизнь штука долгая. Ан нет, не долгая уже. Еще недавно василек-васильком, а счас чудище огородное, по ветру шатает, и фамилия-то – Шатило, кому говорю все лыбятся, думают - кликуха.
Ну вот. Как увидал я девчонку эту, так забрало меня, прямо тоска! Подошел, смотрю и давай кругами ходить, а она хоть молодая, а сразу просекла, что к чему и спрашивает: «Чего тебе, дядя?», и улыбается и глазенки строит. Эге, думаю, нельзя так на мужиков-то смотреть. То ли глупая, а то ли уж с умыслом, поди разбери их, молодых да ранних, насмотрятся порносайтов и пойдет ихний бабий грипп по всей Рассеюшке аж до Чукотки!
Осенило меня, думаю: ну кормит она голубей своих, пусть кормит, вдруг не сразу уйдет, а парикмахерская-то в двух шагах, пойду побреюсь, на морде-то щетина двухнедельная, рожа подзаплывшая, но форс еще держит. Последний полтинник в кармашке своем отыскал и в стригальню, а там Люська.
- Ты чего? – спрашивает.
Я говорю: «Сколько лет, сколько зим! Откуда ты-то здесь взялась. Я уж думал ты в Америке.
Чего! На фук мне ваша Америка. Мне и здесь хорошо.
А я глаза прищурил и говорю: «На фук, не на фук, а хотела, с этим, в клетчатом пальто, у которого голова на боку».
Она губы бантиком и укоризненно так говорит: «Гражданин, попрошу стричься, за вами уже очередь»
Я ей любовно так отвечаю: «На пострижку денег нет, а морду побрей».
- А чего дома-то?
- Брей, говорю.
Вдруг Люська занавеску отдергивает, в окошко заглядывает и говорит: "Ага, Шатило у нас всегда на малолеток был слаб. Ну, смотри, а то время сейчас строгое – и заурчала – «По тундре, по железной дороге».
Народ в очереди затрепыхался, наверно решил, что видит перед собой «вора в законе», а я то, а я то уж сам не знаю – кто я?
Выбежал я из парикмахерской сам не свой, а она уже голубей не кормит, а сидит на скамеечке, в книгу уткнулась, уж не знаю, читает ли, или ждет кого, а может и меня. Подошел я и говорю: «Пардон, мамзель» А она мне» «Надоели вы мне со своими пардонами, сил нет, говори по-русски, и так словно цыркнула сквозь зубки – дядя!
Ну дядя, так дядя. Пускай я ей дядей буду. Стукнул по карману, пошарил по другому, вспомнил, конечно же, денег нет, ни шоколадки девке, ни мороженого, а она мне: «Чего мнешься, мороженого я себе сама куплю. Курить хочешь?
Ох, как курить охота, подумал я, но стерпел.
- А вы, что – говорю – курите, мадмуазель? Так для ваших щечек это очень даже вредно.
Она на меня посмотрела пристально и опять улыбнулась, а уж улыбка у нее – флаг корабля!
Купила она себе мороженого, выкурили мы с ней по сигаретке. Хорошо стало. И пошел я ее провожать. Двухэтажный деревянный дом, внизу обгорелый, лестница на второй этаж скрипучая. Входим мы. Она еще раз пристально посмотрела на меня и говорит: «Посиди, дядя. Сейчас супу разогрею».
Господи, думаю, как суп-то есть. Она как увидит, так подумает, что я неделю не жравши, ну ничего, стерпел.
Сидим мы, суп хлебаем, а я и говорю: «Ну что, мадмуазель, учишься-то как?» А она улыбается своей волшебной улыбкой и отвечает: «На одни пятерки я учусь, дядя. Можешь посмотреть», и приподнимается так, как будто хочет дневник показать, а я ее ручку своей лопатой так и накрыл. Она мне говорит: «Пусти, больно, не убегу». А потом резко вскочила и к двери, а там и вправду шаги.
- Мамка моя из поездки вернулась!
В квартиру входит пропитуха средних лет и кривым голосом говорит: «Кто это у нас в теремочке живет? – и сама же отвечает – я мышка норушка! Я не растерялся и говорю: «А я комар-пискун!»
Тут школьница засмеялась, мамку свою, проводницу бросилась обнимать.
Матушка харчи из сумки достает: вижу, всякие деликатесы: сальцы, зельцы, буженины. А она: «Мужчин кормит надо хорошо, давай дочка…
Думаю, что за черт. Чужой мужик с дочкой сидит, она и не спрашивает, как так и надо. Чудеса. Вот нагуляюсь как в сказке.
А мамаша так важно и заявляет: «Не знала я, что вы мил человек будете. Бутылочки и не купила.
А я: «Мое почтенье, говорю. Бутылочка у меня есть», - и достаю дареную перцовку.
Матушка сразу оценила и говорит: «Моряк!»
Я удивился: «Отчего это, моряк?»
- У моряков, - говорит мать – всегда выпить есть.
Потом вскрикнула: «За знакомство!» Выпили по первой, любовь моя – школьница не отстает, глазом не моргнула.
Матушка говорит: «Второй тост у нас с доченькой завсегда один и тот же».
Я испугался ее зловещего шепота и говорю: «Какой?»
- За тех, кто в море!
Хлопнула мама стопку и заплакала.
Мадмуазель моя говорит : «Батю вспомнила, моряка».
Потом песни пели. Потом мадмуазель ушла в другую комнату, а осоловевшая матушка, схватив меня за рукав, сказала: «Ты приходи, всегда приходи с бутылочкой и дочку мою люби. Мы ведь без мужика живем, опоры-то нет, да и ханыги всякие пристают, бичи. А то и будет она у меня как я, безмужняя.
Я вздрогнул и говорю: «Да ты сама-то?»
- Я уже все отгуляла, отбегала. Мне ничего не надо.
Я подумал, получается, что она дочку свою как бы и продает. Хмель вышел. Глазами по стенам провел и вздрогнул. Стоит моя ненаглядная в дверном проеме, улыбается. Глаза жгучие, большие, как море морское. Эх!
Понял я, что пора уходить. Встал тяжело, с неохотой, карамельку несжеванную под стол выкинул. Вышел. Прошел по скрипучей лестнице во двор, обернуться боюсь. И тут меня как обухом по голове – даже имени ее не спросил: сказочник, дурак, ловелас, пьянь, курилка! И вдруг моя ненаглядная из форточки мне кричит: «А звать-то меня Лена! Ты приходи к нам еще, дядя!»