То ли ветер притих во дворе, как ребенок в кроватке,
То ли выел огонь содержимое библиотек —
Дурнота на корню. И ее бесконечные грядки
До истерики радуют глаз, словно танцы калек.
Чтой-то жить неохота. Совсем. Ни шутя, ни серьезно.
Ни шустрить по аптекам, спасая никчемный кредит.
А бывали деньки — доверял я здоровью навоза,
И глядел свысока на неряшливость мраморных плит.
И зубами скрипел, обнаружив пустыню в предметах,
Мои руки не знали ни милостынь, ни черенков.
Это ль были стихи? А теперь — не мои амулеты.
И саднит зазеркалье отсутствием черновиков.
Потому и смешно, что когда получаешь на блюде
По заслугам предмет, то считаешь себя мудрецом.
«Берегите себя…» — так завидовать могут лишь люди,
Значит, самое время терять человечье лицо.
Так тянись же, улыбка моя, за сестрой Гуинплена,
Коли есть еще смыслы в гантелях да в реве трибун.
Невеликих идей кутерьма, да горохом — об стену.
Только рта не зашить. Ни на крюк, ни на плаху. Канун.
Что же песен не хочется вовсе? Наотмашь отшиблен
Пафос истин в душе. И дождями размыт горизонт.
Чародеи колдуют, чтоб я мелочами завшивел.
Просто чудо-игра. Значит, сопли пускать не резон.
Значит, мне не мерещится эта игривая бойня,
Эти камни в чужих огородах да вилы в боку.
Улыбнись Дионисом и не зубоскаль, как покойник,
И скорее расслабишься — килькой в томатном соку.
Молодей же душой — в зеркалах не увидишь плешивин.
Вряд ли дело в петле. Пусть совсем заржавеет топор.
«Берегите себя…» — прозвучит и почти не сфальшивит,
Но аукнется дрожью, как смертной душе приговор.