Посвящается одному человеку, в надежде, что эта история совсем не про него. Посвящается мне.
Цвет прозрачных лепестков. Нежный розовый цвет – губы, застывшие в счастливой детской улыбке. Рассеянный взгляд больших ярких глаз в жестких длинных ресницах, летящие брови. Спирали, завитки, кольца, колечки падают на высокий лоб, спускаются по румяным скулам – льняная пушистая грива. Наивно-милое личико, - тем обиднее становится, что у такой очаровательной головы нет продолжения. Прядь волос сбилась на глаза, но руки, чтобы ее поправить, нет. Беспомощен на пыльном полу этот кусочек пластиковой красоты.
А здесь – какая-то надменность, суровость, напряженность в плотно сомкнутых губах, в неестественно тонкой талии. И безобразные куски оплавленной резины на двух проволочках вместо ног.
Их тут много: беспорядочно разбросаны по полу десятки, сотни маленьких тел, неуклюже распластанных, в цветастых игрушечных платьях. Искромсанное ли ножом лицо, или вырванные руки, обритые волосы или причудливо изломанное тело превращают каждую изящную фигурку в какое-то странное, неполноценное, пугающее существо, и на искусственные белоснежные улыбки смотреть страшно и омерзительно. Пластиковое кладбище неощущаемой боли и ненастоящей красоты.
В противоположном углу, у двери, сидит Он. Сжавшись, обхватив колени руками, как будто сросся со стеной. Туда-сюда, туда-сюда – судорожно бегает дрожащий взгляд, боится за что-нибудь зацепиться. Он громко и сбивчиво дышит и мнет отечными пальцами край штанины.
Кукловод. Он всегда желал только одного – защитить. Оградить чудесных маленьких созданий от извращенного алчного мира, который в своей неистовой гонке неизбежно уничтожает все красивое. А Он – делал Их неподходящими, неполноценными для таких безумных игр, лишал возможности в этом участвовать. Он сам продолжал ощущать Их живыми и прекрасными даже сваленными в кучу с оторванными руками, ногами, головами и продолжал любить.
Но теперь… Рука судорожно стискивает измятую материю. В этот раз что-то пошло совсем не так, совсем неправильно, и Он не знает, что именно, и это наводит на Него панику, и Он дрожит все сильнее. Его трясет, а Она, на расстоянии какого-то метра, лежит издевательски неподвижно. Серое лицо и обмякшие, безвольные черты. И – о, как мерзко! – Она не улыбается. Не улыбается, как все остальные, не смеется, как смеялась вчера вечером, поливая в саду цветы. Ему это кажется отвратительным. Смерть не только не украсила Ее, но, как будто, даже не освободила. Она совершенно не оценила Его поступка: заостренное лицо выражает не кокетливую приветливость, а застывшую муку. Нет, Она ничего не поняла. И Она виновата в том, что творится с Ним в эти ужасные минуты. Куклы – Он не знал, что Они бывают такими неблагодарными.
Шуршит по стене дрожащее колено. Раз – и все затихает. Конечно, Он будет выше этого и сильнее. Будет продолжать свое дело, даже если неразумным не дано понять, что для Них на самом деле лучше. Даже если Они станут терзать Его душу, как сейчас это делает Она.
Кукловод закрывает глаза, глубоко шумно вздыхает и откидывается к стене.