«Ира и Женя – сестры»
(Из тетрадки первоклассника)
Фактографическая поэма
С поэтической генетикой,
Метафорической психологией
И нервно-паралитической любовной дрожью
(a la HARD LOVIN’ MAN)
Это было в июле, у края обрыва в август. Я сдал все экзамены; полугодовой марафон, уже успевший стать моим образом жизни, был окончен; я еще катился по инерции. И вот – с корабля на бал. Я встретил сестер после семи лет (прямо как у Маяковского) совершенно другой оперы. Я начну с любого места. Итак...
Женя.
Ее образ ведет магию языка
К стеблю женьшеня
И саду полевых ромашек;
Колодец посреди пустыни,
Куда заглянувший путник
Просто
Забывает про свою жажду,
Видя нечаянно приоткрытую дверь –
Вход в сказочный грот.
Она твердо знает честь
И настойчиво, учтиво, неуклонно...
Как будто зная,
Кого – единственно –
Она ждет.
Никто не переступит этого порога,
Хоть любоваться может,
Имеющий глаза,
Из отдаленья, чтобы не спугнуть
Прекрасную жар-птицу.
Загадачно-стыдливо опущены ресницы,
Улыбка искренней,
Простой и доброй радости
Часта, чиста.
Она пекла пирожки и словно
Застенчиво просила, как та
Яблонька: отведай моих яблочек.
Луна с подолом Млечного Пути!
На черном фоне неба
Она бледна; тем более
Отлив каштановых волос,
Зачесанных назад,
Открытый лоб,
На белом, как яблоко на разломе,
Наливе ее лица
Тем розовей румяная заря
Шампанского, которого излишек
Сестре перелила...
Как утреннему солнцу,
Осыпанному лепестками
Аленького цветочка.
Я очарованно смотрел, как на знамение
Того, что было, есть и будет,
На эту встречу кубков двух сестер.
Из глубины моего личного ада мигрени,
Забытого, когда я их увидел,
В блаженном головокруженье
Мозг мой лепетал, как тот
«Сезам, откройся!» –
Ира, Женя...
Два личика на Ка!
В них все сквозило чудом
Русских джунглей.
Тогда мое личное время
И пространство
Коромыслом индейского холма
Выгибалось к смыслу новому,
В топоте диких табунов архетипов.
Там я висел на дыбе дива
Магией чисел между ведрами –
Прорубью и кипятком.
(А Женя сарафано-хороводно улыбалась
и просила в гости приходить).
В моем мозгу их образ –
Как икона «Борис и Глеб» мой личный...
В моем мозгу – клочок хитона яви.
Ах, Ира!
Кармен бы ей служить могла
Розой в волосах...
Дитя, смугла...
Я никогда не видел орешка
Крепче этого!
Среди предметов школьных
Она любила химию;
Наверно,
Она бы поняла меня,
Когда б ее назвал
«экзотермичной».
Умей плясать на углях, если хочешь
Смотреть в ее глаза,
Не модно-леденцово подведенные,
Как черные полоски
Из глубины чашечки цветка
Так просто...
Вокруг сестры винограда лозой виясь,
Такого крепкого, такого хрупкого орешка
Вишенка...
Ира, Ирка, Ирочка, Иришка,
Рыбка, солнышко – все это о ней.
И – baby, babe[1]...
Ей подобен звук яблока,
Ладно пойманного в ладонь.
Но я не назову ее совершенством,
Потому что в нем нет места чуду.
И я не назову ее «гением чистой...»,
Потому что, что есть все это
рядом с ней?!
Никогда никакие князи
не могут
Даже поцеловать кусочек грязи
на ее галошах,
Ибо это – другая, настоящая реальность.
Я люблю сочно алую розу в навозе!
Ей подобен упругий бутон
Только-только начавший распускаться,
С серебряными каплями росы
На бархатных лепестках.
Ей подобно... Но возможно ль описать
Ее образ подобьем?
Ведь она – бездонный ключ Жизни,
Ее не избыть.
В этом маленьком, крепком
на ключ,
Хрупком на зуб орешке
Лежит бесконечность. Плохо лежит.
Словно скала в долине.
Как яблоко в ладонь
ложится ладно,
так ты –
the only girl that makes me world
to file in with your hand.
I’m here, baby,
Back in your arm.
Hear my scream?
Cry of love![2]
Ира, Ирка, –
У тебя такие маленькие,
Нежные ножки;
Я люблю вновь и вновь
Представлять тебя,
Как ты шла по горячему песку
Детскими пяточками,
И сказала: «Ну, вот, дитё
ножки запачкало».
- печально-кокетливо-скучающе-наивно
и так серьезно...
И здесь – твой знак.
Проникновенно и небрежно,
Кокетливо и вечно женственно,
Сиюминутно, однодневно, – бабочкой, и –
Лед вечности дыханьем расплавляя...
Дюймовочка, слезкой талая, алая,
Ручеек девятого вала,
Буря в стакане, аквариумная рыбка
В океане; умница, лань,
Солнце туманное, омут кристальный.
В твоих детских руках –
Карта мира игральная.
Не по воде, а в зыбучих песках,
По колено в руде,
И еще непонятно в каких
Гущах фейных, бурьянах лилейных,
Грозах усмейных,
И белых стихах.
Неприкаянная рыбка золотая!
Милое дитя, испуганною ланью глядя,
Как мой взгляд моцартом – кленовым листом
В твои широко раскрытые глаза влетает,
Опускается в бездну тебя, узнавая
знакомые знаки...
А то, –
Одинокая львица,
Точно сталью змеиной сверкающий взгляд
Уничтожает меня – не как дуло –
Отведен от меня.
Но, мне кажется, я видел огонь
Притяженья и ветер рискованного страха,
Когда ты смотрела на меня,
Как на дуло фотоаппарата,
Наведенного на излучины твоей души.
В тебе горит дремучий лес
Угольком солнца – цветком папоротника...
Где искать мне тебя?
На Ивана Купалу?
Ведь с «вечерами на хуторе» ты –
Одной крови,
Малороссийское сердечко.
Дико, страшно. Мохнатые руки
Тянутся со всех сторон
К моей упавшей звездочке.
Ты – мое родное чудо,
Мое провинциальное, региональное,
Мое психически наиреальное чудо.
Наши корни узлами лежат глубоко
В наших душах; и это тайна.
***
То был мой личный Судный день –
26 июля 1992 года. Мне было знаменье:
я шел по пыльной пустыне города,
мозг жарой гнил в черепе...
И тут вдруг из-за угла
солнечным бликом
во весь опор
несется
красно-желтый трамвай.
Отрывок сквозняка зефира
осени
на озерно-змеистых рельсах.
Я жду второго пришествия в дом сестер.
Дай мне еще один шанс!
Отплачу сторицей...
***
И было:
I can’t see your face in my mind:[3]
Так обморочила проклятая бесовщина.
Я пытался нарисовать твое лицо
На холсте моих сомкнутых век,
Но холст залапал жирными пальцами
Мир – телевизионный абстракционист.
***
Где искать тебя, знаю ли я?
Из семи лет седла выбит,
Влюбленная в сушу рыба,
Молю: не втянула б опять колея.
Ира, Ира, Ира...
Набатом стучи, наборщик!
Вира!
Подо мною балласт корчится,
Удаляясь – от мира – Я!
Это правда? Люблю ея?
Я был героем. Я и есть герой.
Тобой разбуженной горой
Мой мозг гудит, как пчелиный рой.
Мне бы только найти
За что зацепиться.
Но ни пола, ни потолка.
Я повис – не на дыбе –
В петле пустоты.
Я боюсь опоздать. Я боюсь,
Что уже опоздал. Что миг
Проморгал подходящий.
Как все сложно! Все на волоске,
Все на ниточке шелковой.
Только бы, только бы
В твоих бесконечно прекрасных руках,
В твоих бесконечно надежных руках.
Или, тоскуя, не зная о чем,
Сеешь сорняк на заветные тропы?
Земли под ногами не чую.
Я боюсь, что не найду слов,
Что ты не поймешь...
Столько всего лезет в голову
На безрыбье!
Я боюсь на секунду забыть...
Ну, а если и ты – лишь приманка
И такая же жертва, как я
Для какого-нибудь закулисного
Паука-тарантула?
Но – я верю – сделай шаг,
Дай мне руку:
Мы вдвоем откроем все двери,
И пока наш костер будет гореть,
Дикие звери
Не осмелятся подойти ближе.
И мы переживем эту ночь,
Я увижу тебя, утренним солнцем,
Купающимся в струях рос
В долгой траве...
Мы найдем наш родник,
И напьемся живой воды.
Мне нужно так мало...
Я ведь не Гольдмунд!
Да будь ты монашкой, я был бы
Покоен,
Довольствуясь любованьем.
Ну, а это – любовь?
Но я знаю: время придет,
И равновесие ты не удержишь;
Это невыносимо! Я не хочу даже думать
О том, что ты можешь стать
Чужою
«женой»,
что твоей диадемой гностической, скифской,
какой-нибудь homo sapiens волосатый
будет гвозди вбивать,
и в объятиях тискать
тебя, и кровь твою, солнышко, пить,
причащая тебя переменой фамилии,
светлую память мою топтать,
и храпеть на твоих лепестках
осыпанных.
Милая!
Как видишь, я откровенен предельно.
Я-то знаю – это не зависть самца,
Я не собака на сене (экая пошлость!).
Просто
На поверхности земли лица
Я не вижу
Ни царя, ни червя,
ни другого, какого кролика,
который был бы достоин
тебя
хоть на самую малую толику.
Ну а я?
Я хочу быть с тобой. –
Твоим хранителем...?
Т.е. I wanna be your dog...[4]
Однако,
Как правило,
Наивны собаки –
Не знают хозяина,
А я – знаю тебя
Лучше, чем ты сама.
Я стану водой,
стану водой для тебя,
Чтобы лелеять лодку твою,
Укрывать тебя волнами нежными...
Потому что мне ближе к телу
Ни сума, ни тюрьма,
А ты, ты сама.
Я – твой воздух; я – тьма.
Я несу тебя, солнышко ясное,
На крыльях ночи,
Покуда есть мочи.
Ведь только во тьме – свет.
А пока есть ты, смерти нет.
Много лгут поэты!
Притворно ль сетуют
На ту, что лишила покоя?..
Я же, стало быть, не поэт.
Я – застоявшийся конь, –
Хвалу пою добрым шпорам.
Напрямик, через лес,
Ни в кусты, ни в объезд,
По кратчайшему пути
Гоню к тебе.
Все, все позади,
Наг, распластавшись по степи,
Когти рву, едва ртом хватая
Слов гроздья.
Но слова только тянут ко дну.
Все напрасно... тебя одну,
Тебя одну, ягодка,
Вдруг не найду
В словесном стоге я?
Не оставь, отзовись, откликнись, молю...
Ведь без тебя, что же теперь я?
Пустое место! Без надежды на чудо,
Страус без перьев.
Смешон? Наплевать! Я – Андрей,
Размалеванной индейцем саламандрой,
Всех времен и народов изгой,
Я вступил на тропу любви.
Я хочу крикнуть: «Ау!»,
Но, как в страшном сне,
Не разлеплю губ.
Так муха отдирается от липкой бумаги,
Так – я завяз в болоте нелюбви.
Пустота
Из-под каждого листа
Волчьей ягодой смотрит...
Ох, далёко-высоко
Залетел я...
Ты, словно походя – мимо моей двери,
Оперлась о стену и случайно
Нажала звонок,
И прошла.
Я вернулся в комнату,
Оцепенело и вкопано,
И со всех сторон на меня
Неподвижной свиньею
Прет мир.
***
Но отхлынет, нахлынет – откуда,
Попробуй, пойми.
И я снова не узнаю себя.
Кто я? Нарцисс или Гольдмунд?
Полу паук – полу лебедь...
То это, то то меня манит.
Вот сегодня,
Будто, морской ветерок,
Во мне повеяло топью сочной
Языческой люби...
А вчера я был как Андрей –
Рублев: «Да разве ж без любви можно?»
***
Моя хорошая, добрая, ладная,
Ты совсем не изменилась
С тех пор, как ты была ребенок.
И тот же взгляд –
Как у Христа с иконы,
А сквозь него – мадонны
Станционе и Мурильо.
Ты могла бы спасти мир...
Но зачем, и какое бы это имело значенье?
***
Ну, чего же я сижу?
Или это я так, – сублимирую?
Или тебя хочу увязать
«сладкозвучною лирою»?
Нет! Видит Бог,
Я хотел лишь тебя позабавить –
Ну, чтобы не скучала, как сказал
Поэт.
Ах, если б только тебе было интересно
Прочесть сию неврастеническую поэму!
Чем выше слои космоса, тем более – театр.
Я – лицедей
До мозга костей.
Как висельник, повешенный
Низко над землей, ноги тянет,
Змеей, вылезая из кожи вон,
Но тем, затягивая петлю.
Так подлинность
И лицедейство идут параллельно
Колокольным звоном
Над уличным шумом
Так таинственно, грозно,
Погремушкой безумной;
Влюблено и жалобно,
Лунно и струнно –
Как упорство наивных детей, –
Косой о камень,
Виском о вечность…
Ну, только не думай, что я струсил,
Что готовлю себе к отступлению тыл!
Мои жемчуга – не фальшивые бусы.
Возьми – их и меня, – а я буду ковать,
Пока не остыл, пока не остыл...
Пока
есть
ты.
Вместо заключения
А вот, представь, Ирочка: сижу я у себя дома и смотрю телефонный справочник (не личный, а учреждений). Адрес твой и телефон я, понятное дело, знаю наизусть; и вот, смотрю я адреса, телефоны магазинов и т.п., что находятся недалеко от тебя: Текучева..., Доломановский... Подбельского... и испытываю при этом наслаждение узнавания знакомых знаков, оттененных подразумеванием цели, как когда ты перечитываешь книгу, которую читал вот здесь же – в детстве... 135! Два дома от тебя!
I’m a spy
In the house of Love...[5]
(Это стихи не мои, а Джима Моррисона; ты слышала Doors?)...
[1] Дитя, крошка
[2] Единственная девушка, которая создает мне наполненный мир своей рукой.
Я здесь, мое дитя, снова в твоих руках. Слышишь мой вопль? То плач любви!
[3] Я не мог представить твое лицо
[4] Я хочу быть собакой твоей…
[5] Я наблюдатель в доме Любви…