Однажды вечером выходишь на улицу и чувствуешь дыхание весны. Или воздух после дождя, которого не ждал, о котором забыто было, пылью, быльем поросло, и вот задышало это самое… Или видишь в небе полную луну, огромную и низко над горизонтом, желтую и светящуюся очерченным во тьме кругом, – высоко в небе глубокой ночью, освещающую облака, обращая небо в зеленое-голубое море-океан, движимый ветром… Тогда она поменьше, повыше, побелее. Вот – перемены!
И поскольку свежесть впечатлений и восприятий не оставляет ничего, кроме настоящего, то, на самом деле, ты ОКАЗЫВАЕШЬСЯ:
Просыпаешься в незнакомом мире,
который что-то смутно напоминает,
и прозрачно, чисто
обещает
какую-то настоящую
даль
…и ты идешь.
Воздух после дождя, который прошел (когда только успел, откуда взялся)? и в этом случае погода не по погоде, нашествие события, маленькая нежданная интермедия, опять попавшая в точку, то бишь, явившаяся даром и благодатью. Прекрасной музыкой, звучащей откуда-либо в тему и в тон, той нотой!..
Той нотой раскрылся цветок,
Качается в ветках
Пространство
Идущих ног.
На ремни путнику
Порезаны перемены,
Полосы в пояс,
На суставы и плечи
По книге анатомии Адама Кадмона.
Зачем это я оттуда иду,
Чтобы подумать об этом
Во время прогулки плаща и брюк (и шарфа),
Ориентируясь
Указательными пальцами по сторонам
Света, экранам, полотнам
И зеркалам.
Кто-то представил меня здесь
Возле рамы, вкопанной в землю.
Белая высота и призрачное дыхание чего-то не решающегося воссуществовать. «Да или нет», – кружится одинокая человеческая фигурка в потоках бескрайнего чистого воздуха – неба. Это не взгляд, а в застывших глазах, распахнутых вширь, отражения клубящегося отсутствия. Не голос, а тихая, едва показавшаяся улыбка, слово-молчание, дорога, открывающаяся вдаль за горизонт одним изначальным и чистым взмахом ресниц, – согласие. Я буду. Я согласен. И вот – Я.
Осенним кленовым листом в окно вплывает Моцарт, снижается, чуть качаясь, как голова кобры, на диван, закидывает одну штанину за другую, и спрашивает каково мне, не открывая чуть смеющихся губ, и взглядом мудрого бога вытягивает мою душу как фокусник, и я рассыпаюсь мириадами осколков по его глазному дну!
Капли, клавиши перемигиваются
Десять тысяч зрачков под ногами в луже.
Музыка.
Щелчок диафрагмы.
Дыхание
Зверь в грудной клетке,
Перед дождем.
Брошены кости!..
Раз! Два! Три!
Представление начинается.
***
Наброски – печенье из ног и рук
В различных позах и любых
сочетаниях
В окнах многоэтажной больницы.
Поезд стучит по рельсам
мирозданья,
По насыпям глаз
И взглядов с тысячью выражений,
Шевелящихся
Как отраженье листвы в стеклах
зеленой машины.
Ветер треплет волосы и полы платья,
Унося в пустыни пылинки
Развеет бесследно их человеческий запах.
***
Скольжение в отражениях пустоты.
Город N, сотворенный поцелуем Иуды.
Торт «Слава Октябрю» в картонной коробке:
Синий, желтый, красный, зеленый, белый.
Коричневый. Белый.
Ослепительно-белая зубная паста наполняет твой рот. Этот цвет… Безалкогольный спирт. Коричневый налет, приходится чистить каждые пятнадцать минут, – конечно, если выкуривать в день по пять с половиной пачек.
Этот дом – кристалл земляного общества. Ты смотришь в большое квадратное зеркало, материя глаз. Твое матово-красное платье (умерщвление тела, дурная привычка…)
Сны
Напротив скрипит овес бутылки, и это то же самое. Водка «кристалл». Спи. Синтетика – это вполне определенное явление. Покой. – Размораживание воздуха. Возвращение назад, чтобы проверить.
Пища духов
В тот день желто-красные трамваи ездили под виноградными тентами в проводах. А еще… иногда люди делали вареники. Похоже на помолвку и забытую за ненадобностью свадьбу. Плавают где-то в подсолнечном масле, а внутри – перченая картошка. Лифты, поросшие коноплей, ездили по городу вверх и вниз.
Осень приходит, а с ней – чума. На улицах сухими листьями осыпаны дохлые крысы. Птицы скоро на юг, крутящимися в холодном небе стаями, как искры костра… Зима на носу, пора созывать пир.
Праздники
Послушайте!
Титаник. Ползали на спинах по январскому снегу, крича трескучему пространству морозной и звездной ночи. Наблюдатель из прошлого видел: осенние листья иллюминаторов, многоточиями украшавшие большой зеленый корабль в ночи разреженной зимнего воздуха, в ночи гущи моря.
Летающая тарелка. Течи света, выбитые сучки в стволе дерева мира.
Противоестество
Вызов
Диссонанс людей
Отдельной реальности города.
Серое зловещает, катится
Невидимая темень
Смятение
Сироп цвета
Больно смотреть.
Пропасть.
***
Журчанье воды. Звенящий ветер
Веет в углу ночи
Метет незримо – разреженно
Сусеки, где светящегося зерна
Тихим светом уверенности
– по щиколотку.
Туннель
Где-то сбоку вверху
Из космоса.
… Врубающихся в небеса над
Северным полюсом,
Там, где за миг до удара
Монстры курили опий.
(Какие-то монстры курили опий?)
Курили опий.
Путешествие
Вой ветра в зеленых подземных венах
Во сне.
Вуаль нефти и запах сирени
Опутывают сочный плод
Окутывают войлочной рябью тело.
В хрустком комфорте
Многообразное движение одного «я». Снова снег, и ветер, и метель, машина, и слова в движениях губ, и земля, и те улицы под ногами. Мечты, музыка и воспоминания, сны, струи влаги, застилающие виденья. Только что или давным-давно, все равно, что вот-вот. Мы, пришедшие так, как заключение, обращенное в двоеточие змеей, закутанное шелковыми покрывалами, в твердом стволе космоса в прятки играющие черви. Стеснение одежд, мешков и веревок…
Памятка
Кусок льда, метелью сунутый под ребра. Он находит себя в аэропорту, чтобы скрести огромное стекло вечности, рвать когти. «Прочь отсюда». В буйную бурьянную поросль бесконечной ночи.
Несколько дней ожидания
Мальчик. Ты должен сложить слово «вечность» из этих льдин в океане. Капала вода. Он уже смотрел в свое отраженье на плещущейся жидкости, навсегда забыв склонившуюся над ним. «Герда», – его голос постепенно разгонялся в бесконечности застывших глаз. Они расширились… Моим глазам мир подарил стекло.
Материя
В начале была зеленая ветка мая и белый свет дня над поверхностью океана. Шелест листьев. За окном.
Теперь та зелень, можно вспомнить, в борще и салате, потому что я обрел плоть. И начались шахматы, желтые и черные клетки; черные брюки на паркете, ходьба и разговоры в комнатах, обставленных полированной мебелью, пылесос.
Он чувствует себя телевизором: на треноге и с антенной. Одно тонкое щупальце из центра экрана, жало, хоботок, две руки. Выбоина от копыта в центре груди. Ницше.
Весной здесь шли дожди,
И ноги и колеса оставляли
В грязи глубокий след.
Теперь на летним солнцем залитой тропинке,
Они как веками укрытые глаза…
Я стою. Глаз, живой, стоит на подставке, мертвой. Глаз – это капля, унесенная из первого Океана. У человека, у коровы – глаза влажные. Есть мясо. Зрачки – кристаллы. Жизнь. Универсальный растворитель.
Огнь всепожирающий.
Взгляд сущности – трехмерная обоюдоострая реальность, – нет, четырехмерная, –пришедшая заглянуть в призрачное туманное пространство. На меня. Башня высоковольтной передачи торчит из мглы. Знакомство. Тайна. Рельсы. Разговоры с самим собой.
В чулане, на чердаке, – причудливый хлам, та же мебель, но здесь не ступала нога пылесоса.
Жилое помещение.
Острие присутствия входит в плоть холста.
Волосы человека в автомобиле, движущемся на бесконечной скорости по дороге, обтекаемые воздухом. С открытым верхом. Его глаз видит и отражение на внутренней стороне его солнцезащитных очков боковым зрением, как в стекле зеркала заднего обзора видишь машину позади.
Уют в открытом море. Туман.
Ветер в заснеженных холмах.
Я был бы негативом, квадратиком темной блестящей пленки… Несколько раз во сне я проникал в существование мира двумерных отражений, где все движется и переливается цветами, светом и тенью, все застыло. Там все едино, нет отдельных вещей, лишь отражения, там я стоял и ходил. Бездонная поверхность, где равномерное все лишь намечается, в равновесии нерожденного. Живая стена, пульт управления. Осень.
Куда капают капли?
На дно.
Остров Огненная земля.
Открытые книги, подсолнечное масло, наркотики, резкий ветер, вода из-под крана, белый корень, тема и вариации.
Куда падает капля?
На дно.
Достоверные происшествия из жизни: со мной случаются случаи.
Как-то я бросил курить. Это было в деревне, летом, я целыми днями читал книги, а когда приехал назад в город, соскучившись по друзьям, увидел на вокзале огромное количество людей с сигаретами, – бумажными цилиндриками, гладкими и маленькими, они горели, источая удушье. Мне стало страшно, и я снова начал курить.
С лестницы загремели слова
Колесница несет громовержца
Эхо над пропастью, встав на дыбы,
Застыло.
Холодильник
По пустым улицам однажды рано утром пошел дождь. Прямо по улице идет он, человек, на работу, заглядывая в окна, где еще темно, уткнувшись в мокрые камни под ногами. (Клокочет, клокочет бездна желтой яичницы на сковородке). Прожевав бутерброд с маслом. И жидким чаем, крепким чаем. Вышел на лестничную клетку, тускло освещенную электрической лампочкой. Утробной сиреной взмывает лифт в тишине раннего утра, зажегшись изнутри кромешной тьмы внизу. Под землей. Прожевать лампочку, закрыть дверь снаружи. Вызвал лифт. Теплится жизнь, теплится жизнь в человеке, идущем впотьмах на работу, ногами уткнувшись в мокрые камни. Все. Поехали! Он свернул за угол…
Русская философия
Магазины закрываются в семь часов. Это вызывает у него холодный пот. Он ничего не понимает. Начиная падать лицом вниз, успевает достать изо рта сигарету. Она стоит, зажата меж средним и указательным его пальцами, перпендикулярно земле, и дымит ровной струйкой прямо в небеса. Рот полон земли, сухой и потрескавшейся, как соленая рыба. Пошел дождь, сигареты в кармане промокли, земля вытекает изо рта, превращается под ногами в слякоть, хочется пить. Мороз по коже – и через секунду ударили заморозки, мокрая грязюка заледенела на ботинках. Он не может двинуть ногой. Что делать, он не знает. Так и стоит, не в силах даже закурить, покрыт грязью и льдом. Только глаза остекленело движутся по полю зрения, как дворники, или, скорее, хоккеисты. «Замерз до нитки» – подумавши так. С хрустом ломается одежда, он растирается снегом, который тут же идет. Млечный Путь завален снегом, навстречу ему едет человек в санях, пылающих белым огнем, при встрече они свиваются в смерч и вспыхивают в верхнюю точку. Тьма. Нет.
Софист
Подхожу, вижу книжный ларек, то есть лоток. Вижу много полок, уставленных массой книг. Затем подхожу ближе, вижу корешки, блестящие по отдельности. Продавцов вижу, покупателей. (Я не знаю. Того, что ничего не знаю.)
Что-то не то, вижу буквы в книге, потом полки, потом деньги, потом книжный ларек, не то лоток, потом названия книг, потом я начинаю думать, какие из них хороши и вижу номера страниц, следует ли из этого что-нибудь типа, что надо считать деньги. Спотыкаюсь, опаздываю на трамвай… Вот так вот нервничают в городе.
***
Статуя Свободы склонилась над его сумеречным челом, погруженным в книгу о пище богов. Он – это Электрик, чикагский гангстер. «Чтобы понять силу и движение, нужно упорно двигаться», – послышался ему голос, будто исходивший из-под земли, из грунтовых вод, поросших кустиками вкусной земляники и здоровыми кувшинками. Земляника, она росла сквозь трещины асфальта, на котором стоял его чемодан. День был ветреный. Светило туманом размытое солнце, капли стекали по стеклу, в другой комнате играл Вагнер. Бездумно поднявшись, он вдруг почувствовался вырезанным из газетной бумаги заголовком, подброшенным вверх языком огня. Он лежал на воздухе, как положено, с ускорением 9.8 упав с крыши небоскреба в мягкий бассейн реки Куры, мутной, полной рыбы, живой и дохлой, мертвой, затонувших автобусов с азербайджанскими народными утопленниками, спортсменов и белого хлебного кваса… (Я стою в дверях у окна застекленной лоджии. Я падаю в свою теплую собственную постель). Капли, тем временем, по одной падали с потолка ему на темя. Такой была пытка, определение. «Моцарт встает», – буквы медленно исчезали на замедленно горящем клочке. Из могилы, батарейки сели на мель, – часы вылетели в трубу. «Наши продули», – подумал он, и в нем пробудился сопливец. Проснувшись наутро, дождался, пока опять стемнеет, и снова уснул. Бодрой походкой двигался он в пространствах сна человеческого, ибо сопливец в нем встал обеими ногами, пробудившись в то утро (а хоть бы и вечер?) Бабочки порхали среди зеленеющих рощ, как диафильмы средь бела дня. Белый свет падал из окна, освещая смятую постель сквозь ветвь, зеленеющую листвой. На полированном столе стоял стакан сырой воды, и белела таблетка.
«Чикагские гангстеры не дрем», – вывела его трость на сыром песке. ЛЮТ.
***
Смотрел на дождь, выйдя на террасу. Очередной, который идет снаружи, подобно одеянью, падающему снова на пол с ее плеч. «Ты выпил таблетку?» – спросил голос за спиной. Он же, не отвечая, двинулся вон из дома, где спал сын.
Наташа! Хлеб в хлебнице, сыр в холодильнике. Погода… Настроение… Будь умницей. Скоро буду. Ячейка общества. Экспресс-кафе. Синее, пьяное, верхний этаж, ванная, свет не вкл.
Папиросы 1 пачка. Сигареты с ментолом. Шахматы одна коробка. Газета. Спички две коробки. Фауст. Тетрадь и ручь. Очки.
Его убили. Жил себе человек, никого не трогал, его убили. Убит человек. Экзема. Мертвое убивает мертвое…
Меня уносит в эльфы, я уменьшаюсь. В моем лабиринте, увитом темными деревянными лестницами. Ну и что?
Ветер в заснеженных
Холмах.
Мое тело теперь становится длиннее, чернее. Я засыпаю, как пьяница, на крыле самолета, на лоджии. За окном идет дождь. Во сне… Куда капают капли? Нападают…
Я живу на восьмом этаже, в подводной лодке. Черепки разбитой амфоры лежат на дне, выдержанное было вино ее количественным превосходством толщи планктона поглощено. Солнце встает над поверхностью. Сверкающие блики забивают глубь. Пьянь микроорганизмов, теплеет.
Марево призраков,
лелеемых золотой бездной…
Стеклянные птицы
в огне сфер
окна пространств
течет время. Темнит
И бьет ключом…
И путем талого снега
сейчас на нет сходят
холмы.
Огромное солнце над морем,
сводящим с ума
поверхностью ее божественных
арабесок,
веснушек и в бесчисленных
искрящихся кристаллах –
солнечных зайчиков.
Вспомнил тут же
Белые перила моста вдруг стали салатными сегодня, в новолуние. Однажды утром я выглянул через решетку, и прутья ее зарябили в открытых глазах античными колоннами, и я вспомнил себя в древнем Риме. Однажды я проснулся, в белых просторных трусах. Вышел на лоджию, закурил, и увидел цилиндрическую машину, что стояла внизу. «Этого достаточно», – молчание.
Эй, что они делают тут?
А ну-ка посмотрим.
Варят смолу,
Ходят туда сюда.
Возгласы раздаются.
О чем это мне говорит:
– Ты слишком пуглив.
Что скучаешь?
Крик
О, восхитительное путешествие внутри коричневого тростника! Кремниевая пещера, червь в яблоке, бесконечные шелковые покрывала, неизвестная тьма. Дельфин, диафильм. Я почувствовал себя чесноком в мясе. Себя. Себя. Чаем в термосе. Тьма и отражение. Тьма отражений.
Закрой глаза:
комья душ – потемок,
хранящих вспышки,
рассыпаны среди покрывал.
Черным жемчугом,
свалявшейся шерстью…
Горящая головня
залетела в окно,
и мы в немых объятьях
друг друга.
Всезнающие могут лишь спать
рядом.
Пробуждение…
Перистые облака.
Дельфин толкает носом парус.
Небо – расписной фарфор
китайский.
Белой розы лепестками
облака
рисует ветра кисть.
Закрой глаза.
Внутри тебя шелка струятся,
точно тонкая рука по клавишам
немого пианино.
Школьные истины
Это хрупкое, звенит как бокалы, когда над крышей пролетает самолет. Гомункул. Homo sapiens. Простое повествование. Медведь напек оладьи.
Дети, они никогда бы не поверили, что они уже не в океане. Они не распознают мебель. Тело отделяется, отдаляясь, душа летит в небо, сухое и сверкающее блеском.
Долгие честолюбивые догадки, любителю которых повезло, и пала зима, и целую зиму огонь пожирал его. О, это было как три стреноженные вишни в некоем прелестном ушке. Все время была острая настойчивость сверху. Странно!
Кстати, вы никогда не пробовали бегать по утрам? А завтракать по воскресеньям? Товарищи! Должно работать.
Автобусы похожи или на акул, или на алюминиевые кружки, или на желуди, или на финики. Но они похожи: это хрупкое… Осторожно! Это хрупкое. Все это.
То, что невозможно присвоить. Имеешь тело. Удивительные мы все-таки люди: варим вареники. Архетип глиняной кружки.
Когда проезжают машины, не смотришь на сидящих в них людей. Смотри!
Когда проезжаешь дворы, ты не заглядываешь в них. Хоботок взгляда может, подобно бильярдному кию, бить мелькающие окна, проникать в них, в каждое, по одному. Что потом?
Так.
Центр зеленого поля – футбольный мяч – голова… Одна. Хорошо.
Цвет «черный» – честный, ибо он поглощает свет.
Чай лежит на дне, под толщей чая. Как раскрытая книга, в комнате с открытой дверью.
Небо застыло студнем
ракушечного перламутра.
Сумрак наполняет
с востока.
Лед твердеет.
Traditional
Жареная картошка, запахом напитавшая комнату, сообщает животу и позвоночнику устойчивый по своей природе земляной цилиндр. Иди смотреть головой футбол по телевизору. Наши ведут. Переключать каналы. По вкусу. На беду. Ладно.
Во тьме фонари: сигареты подземных голов,
забурившихся под апельсиновый слой почвы,
Выпускающих дым, как обрывки пугающих слов
Нагромождает шаман ледовито-восточный.
Чуешь? –
Ночью душа сотревожена дрожью коры.
Виденья короткими волнами пробегают по волосам.
Внизу живота настороженные жиры
Закипают и вьются, как змей навевает оса.
Матовым златом испускает луна радиацию.
Она лишь прибор, самобытный и необратимый.
Жирными пальцами золото тучи мацают.
Шаг от окна – и бесшумно получишь в спину.
Слизистая прикована к утробно-подспудному космосу,
Кишащему призраками синих ломовых копий,
Врубающихся в небеса над Северным полюсом,
Там, где за миг до удара монстры курили опий.
Поиски, писки; через барьеры миров
Охота невидимо ломится. Заиндевелый герой
Бежит в бесконечность. Видение падает в ров
Ореховой чащи, меж подкоркою и корой.
В трубке протяжный гудок.
Кусты
Узнав, что тот, растущий вдоль тротуара, и таящийся во время вечерней прогулки под коротко подрезанным покровом листвы, словно искромсанным острыми торчащими ветками, очень тесный, царапающийся, темный, и в то же время таинственный, огромный и совсем другой мир, называется «кусты», я был несколько удивлен, так как предполагал для них иное название, вполне определенное, и очень точно соответствующее производимому впечатлению. Хотя я и не был в состоянии ухватить звуковую форму этого тайного имени.
Впрочем, «кусты» – тоже было неплохо, хотя дело и портилось, как всегда, наличием производных уродцев вроде «кустарника» (что-то проносящееся мимо окон поезда). Короче, мое-то имя для этих кустов было именем собственным, только их с их вечерней тайной обозначающим. Также и со всем остальным: трудно было соглашаться, что слова связаны между собой какими-то родовыми отношениями. «Вечерние кусты сирени» – вот это словосочетание примерно передает загадку, которой я был очарован.
***
Тень частокола на земле,
Рябь ветром колыхаемой листвы
Сквозь трепещущие на грани ресницы.
Ветер гонит пыль,
очков солнцезащитных нет.
Фрагментами кино
Дробится странный мир.
Как слово из чужого разговора,
Заброшенное ветром в мозг,
Как лист опавший – в пруд.
Холодное, как пот, сверканье солнца,
Слепящий отсвет от пруда,
Озноб, холодная вода,
Сквозь голые стволы дерев,
Бросающие четко,
как кресты кладбища,
Очерченные тени.