Город под лысой горой называется Ницца ,
Гору ту видывали знаменитейшие живописцы,
Но никто не выписывал неустанно
Как ставшую жертвой амбиций Сезанна
Знаменитую Сент- Виктуар ,
Пикассо, Матисс, Ренуар,
И столь почитаемый в этой местности Жюль Шере
Не задерживали взгляда на плешивой горе,
А писали себе морские пейзажи –
Лодки, паруса, пристани, пляжи,
Или концентрировались на заказных портретах
Мужчин в костюмах и дам в туалетах,
Местные же художники , прячась в тени великих,
Расхватали развалины в плюще и ежевике,
Мельницы разные, пекарни…
И вместо горы черт-те что на заднем плане,
И даже отец мой, безусловный мастер высокогорного пейзажа,
Лишь по недоразумению не выставленный до сих пор в Эрмитаже,
А для меня так лучший художник бывшего Ленинграда,
Который мог галерею двенадцатого года
Заполнить портретами пиков Победы и Поражения.
Который гору мог расписать из любого положения,
При виде горы испытывал мучения , выпадающие на долю клептомана
При виде оттопыренного кармана
И более не мог ни о чем говорить,
Забывал, что хотел закурить,
И выстраивал гребни,морены, жандармы, рандклюфты с бергшрундами…
Получались вершины то стройными, то пышнотелыми, то полногрудыми,
Представлял их блондинками или оторвами рыжими,
Но коль скоро гора – она женского рода, конечно не лысыми.
Отчего же у меня все строго наоборот,
Не успеваю прочувствовать курортных красот
Я не вижу ни моря, ни яхт оглушительно-белых,
Ни даже туристов , от солнца и волн очумелых.
Да что это море, хоть в мертвый сезон, хоть в живой,
Когда все мы ходим под нею, под лысой горой,
Гора отовсюду, идешь ли, плывешь ли, видна,
Хоть с берега моря, хоть может быть, даже со дна.
И если меня attendez – окликают - monsieur ,
Я с полоборота конечно же вижу ее.
Вспотевшую лысину вижу, морщины на лбу,
Бровищи такие , что Брежнев закрякал в гробу,
Умище такой, что Эйнштейн, сотню раз облысев,
Не смог бы вести с ней на равных ученых бесед.
Но я не Эйнштейн, и не царь, и не червь, и не раб,
Я к ней поднимусь, завяжу диалог, и не раз,
Увижу я Вар, что течет куда Данте велел
Сквозь песню шестую, и надо ж, в раю обмелел,
И Альпы увижу – их преодолел Ганнибал,
Аврелиев путь , что века у подножья петлял,
И мимо горы, вверх и вниз , то отрог, то овраг,
Дорога вела и купцов, и солдат, и бродяг.
Поднимем глаза от дороги, посмотрим на юг :
Там Корсику видно, и слышно, как песни поют,
От Корсики пара шагов до Елены Святой.
Хоть старую песню про мир на ладони запой.
Весь мир на ладони, и тут уж неважно , на чьей,
Гадай, хиромант, чернокнижник, колдун, судьбочей,
Извилисты, тонки, размашисты или грубы
Все линии жизней, измен и капризов судьбы,
Разочарований, восторгов, разладов, обид,-
Все перед тобой, ни одна из них не убежит.
Не сможет соврать , от ответа уйти на покой,
Пусть даже прикинется глубоководной рекой,
Скалистой грядой, или тропиком рака с клешней,
Ухабистой будет, прерывистой или сплошной.
Она не уйдет ни на дно, ни в песок, ни за кадр,
Предскажет, что близок, что виден, что вот он – закат,
Что ночь наступает, что тысяча их на дворе,
Откормленных, майских, а значит, на Лысой горе
Заблеют кобылы, а овцы ударят в галоп,
Заснут хироманты, астрологи за гороскоп
А впрочем, хоть маг черно-белый, хоть я напророчь,
Все знают и так, что случается в майскую ночь.
Закат догорит, и слетятся за майским жуком
Нечистые силы – партком и профком, и местком,
И древняя нечисть в полете пристроится к ним –
Все те , в ком узнать мудрено уже фавнов и нимф.
Здесь души заблудшие, души , нашедшие кров,
Здесь призраки рыб, побывавших в сетях рыбаков,
И отзвуки запеленгованных криков души,
Доверчивый лепет и разноголосица лжи,
Скорлупки непонятых шуток, несдержанных клятв,
Перчатки не поднятой щупальца злобно искрят,
Нечистые силы ведут вкруг меня хоровод,
Приветствуя весь для разврата собравшийся сброд,
Кричат – испекли для тебя мы, Семен, каравай,
Не думай в кусты, а присоединяйся , давай.
Забудь, что за город таращит огни под тобой,
Орлом назови его, лебедем, чайкой, совой ,
Да мало ль созвездий парит, огибая Луну,
Возьми хоть Тельца, и в Павлина переименуй,
У скорости света отнимем четыре нуля
И пусть до рассвета застынет , недвижна, Земля.
В полете зависнет летучая мышь до утра,
И брови чуть сдвинет, и лоб чуть наморщит гора,
И утро забрызжет , вгоняя в телячий восторг,
И можно на западе видеть вчерашний Нью-Йорк,
Почувствовать кожей нехватку созвездий на западе,
В Америке ночь, да и мне не пора ли назад идти ?
Да я уж и так, я спускаюсь с горы, я внизу почти,
Легко забываются произошедшие глупости.
На спуске споткнуться легко , незазорно и выругаться,
И мне невдомек, как из ночи над городом выпутаться .
Где Ницца, платаны ее , листопады июльские ?
Лягушки в колодцах? Дубочки с листочками узкими?
Ветра из Сахары, и с ними дожди канифольные,
Шары у кафе, и у стойки восторги футбольные,
Лаванда охапками и Дед Мороз под акацией,
И пробкостояние с видом на море закатное,
Старушки на пляже в мехах, что лопочут о девичьем,
А Ниццы не видно с горы – лишь ненужные мелочи.
И я вспоминаю : дела, rendez-vous, я спешу, лечу,
Мне не до стихов, но вернусь, обернусь, напишу еще,
Слова отыщу, украду, угадаю, подслушаю,
Про город под Лысой горою, про полночи душные,
О влажных оврагах, домах , что зависли над бездною,
А слов не найдется – одними бровями поведаю
О Ницце январской, туристом не виденной, будничной ,
Но сверим часы, и простимся под выстрел полуденный.
За мною рассказ, где смешаются жизнь и предания…
Звучи , артиллерия вслед, a toute suite, до свидания.