Стучат колёса электрички,
шумит наполненный вагон.
Воскресный вечер. По привычке
кто ест, кого вгоняет в сон,
кто обсуждает выходные,
бранятся бабушки в углу,
а выпившие, заводные –
играют в карты на полу.
А тамбур курит: ругань, вспышки,
дым коромыслом, суета…
Вдруг входят в наш вагон парнишки
с седым мужчиною в летах.
Безрукий – в курточке внакидку,
и на груди – аккордеон,
что на протезе – с рыжей скрипкой,
седой – он в форме без погон
и с бубном. Шум. Троих не ждали,
всем не до них. Однако те,
переглянувшись, заиграли
в вагонной шумной тесноте.
Средь дребезжания и вскриков,
хоть не для музыки момент,
мелодию рыдает скрипка,
чуть вторит аккомпанемент,
в руках седого скромный бубен
считает ритм: раз, два, три –
сплетенье мыслей, чувств и судеб,
как жизни сложное пари.
Смертельным вихрем страсти сильной,
преддверьем будущих потерь
звучит тревожный вальс из фильма
«Мой ласковый и нежный зверь».
Не измеряемые в герцах
и в тонах музыкальных нот,
затронутые струны сердца
свой музыке ведут отсчёт.
И в общей праведной печали
(или нашёл какой-то стих)
в вагоне люди замолчали,
ребёнок плакавший затих,
проснулись спавшие, капусту
сосед мой перестал жевать…
А кто-то: «Это же искусство!
Ведь вот дают, ядрёна мать!» –
сказал от сердца, как отметку
поставил строгий педагог.
И словно людям на заметку:
«Вот это да! Я б так не смог!»
Вагон вдруг ожил. По порядку:
кто в кошелёк, в карман, в рюкзак –
тот вынул мятую десятку,
а этот дал всего пятак.
Благодарили, даже слишком,
как будто чувствуя вину
за трудную судьбу мальчишек,
афганца, за свою страну,
за нашу власть (такая стерва,
не любит свой народ родной!),
а может, просто сдали нервы
или устали в выходной.
Потом поплыл перрон столичный –
вся публика пошла к дверям.
И снова стало всё привычно:
обычный привокзальный гам.
2004г