Давным-давно, не помню точно срок,
Когда Звезда узнала смысл Света,
Когда Вода придумала Поток,
Когда Поэт постиг размер Сонета,
Тогда еще все было Глубиной, Бездонностью,
Зияющее-опасной, но восхитительной
(Эпитет, жаль, не мой),
Как, впрочем, все, что Вечности подвластно.
Давным-давно, или вот-вот, на днях,
Ты приходил ко мне беспечно-новый,
Ты помнишь, в тех неприбранных сенях
Наш разговор ужасно бестолковый.
Когда-то утром, иль в кромешной тьме,
Ты узнавал лицо мое другое,
И мы несмело отдавались пустоте,
И не боялись в творчестве застоя.
Нам скрипками казались перекрестки,
Как струны и смычок – дороги, ходоки,
И сцен дощатых пыльные подмостки
Мы исходили в кровь содравши каблуки.
Мы не давали клятвы наугад,
И жертв не приносили пустословя,
И каждый день нам был обоим рад,
И ночи не были синонимом покоя.
Ты приносил свои мечты в руках,
И их вплетал мне в волосы неслышно,
И сердце било барабанами в висках,
И все твердило – ваше время вышло.
Но было слишком рано для того,
Чтобы поверить в этот вздор могли мы,
Наперекор и вопреки, ни для чего –
Щека к щеке прилаживали глыбы.
Ни тяжести, ни изнурительных потуг,
Наш замок был сложен из белой кости,
Дыханием согрет, благословен, как звук
Шагов прозревшего без ненавистной трости.
Прозревший пробужден, и пробужденный зряч.
Невидящий, иссохший, опустелый…
Проснувшийся слепец… дитя играет в мяч,
И мы с тобой – уже почти что в белом.
Наш самый яркий, самый синий цвет,
С узорами – безудержно морскими,
С ракушками в песке и горстями монет,
И со стихами на святой латыни.
Ты мне дарил жемчужины забот,
Твоих забот – не призывающих к ответу,
И ждали мы весну, как дети – Новый год,
Но почему-то сразу наступило лето.