О чем шумит Громотуха часть вторая

* * *


Стремятся в даль седые облака,
Подвластные изменчивому ветру,
И вольная, бессмертная река
Теряет след за горизонтом где-то,
Поднимется от проливных дождей,
От засухи июльской измельчает,
Но не уменьшит скорости своей –
Сама природа с ней не совладает.

Уносится, строптивая, вперед,
Грохочет, извивается на камнях,
С собою увлекает и зовет,
В далекий путь бесстыдно так и манит.
Невольно залюбуешься рекой –
Рекой, что катит воды бесконечно,
С презреньем отвергающей покой,
Бегущей без оглядки, быстротечно.

Движение ее и суета
Рождают в голове чудные мысли:
«Замри хоть на мгновение, река!
Зачем, куда несешься ты так быстро?!
Какое счастье в этом видишь ты?
Какую радость в действии находишь?
Таишь в себе какие-то мечты
И, чтоб они сбылись, вперед уходишь?

Неужто не устанешь никогда
Стремится к неизвестности далекой?
Ведь ты течешь, неся с собой года
И пряча тайны в омут свой глубокий.
Остановись! Или замедли бег!
Нам, людям, не угнаться за тобою!»

Мы издавна в борьбе – из века в век
С прекрасной, непокорною рекою.

И отвечает гордая река:
«Стоять на месте в жизни невозможно.
Идут года, меняются века,
И все в природе так же суматошно.
Тварь божия другую тварь родит,
И времена меняются, и нравы,
Сам шар земной на месте не стоит –
Бездействовать он не имеет права!
Жизнь – вечное движение и труд,
Борьба, сопротивление, упорство!
Стоят на месте озеро и пруд,
И путь в их жизни все легко и просто,
Они существование влачат,
В тоскливой спячке дни свои проводят,
Не движутся – как мертвые молчат,
И жизнь сама их стороной обходит.

А я – река! И этим я горжусь!
Я ни минуты не стою на месте,
В водовороте времени кружусь,
И весь огромный мир – со мною вместе!
Я столько повидала на веку,
И столько обошла в пути препятствий,
Что бег замедлить просто не могу,
Я рождена для бесконечный странствий!»

Ах, матушка-река, как ты права!
Все движется, все мчится на планете!
Растут цветы, деревья и трава,
Рождаются и вырастают дети.
Тебе ль не знать об этом, Громотуха?
Не ты ли это много лет назад
Шумела так приветливо и глухо,
Встречая трех Савельевых-ребят?
На берег твой так часто прибегали
Антошка, Федька, Ванька – братаны!
Рыбачили, купались, загорали,
Ныряли вниз, до самой глубины.

Ты помнишь безрассудного Антона,
Который всю деревню изводил –
Шутил над кулаками беспардонно,
В змеиные ущелья заходил?
Запомнила ли Федю-честолюбца,
Что от насмешек братовых страдал
И к змеям шел со смелостью безумца,
А после по мальчишески рыдал?
Конечно же, ты помнишь и Ванюшу –
Спокойного, как заводи твои,
Бесхитростную, трепетную душу,
Мечтающую с детства о любви.

Ты знаешь их – родных, но очень разных,
И любишь их чуть больше остальных,
Весь ход их жизни – сложный и не праздный,
Тебе был ближе судеб всех иных.
За ними зорким оком ты следила,
Как любящая мать за детворой,
На берегах своих ты их взрастила,
И каждый из ребят по праву – твой.

Ты в дальний путь Антона провожала,
Слезами истекая по нему:
Струилась вслед за ним, неслась, бежала,
И долго снилась в снах потом ему.
Твой старший сын родимые пенаты
Оставил раньше всех и жил вдали –
Молоденький орел, птенец пернатый,
Взлетевший в высь мятежную с земли.
Он улетел бесстрашной, вольной птицей,
Но ты не потеряла связи с ним –
Ты чувствовала все, что с ним творится,
И там всю жизнь тобой он был храним.

Своею материнскою любовью
Согрела ты и младших сыновей,
Которые остались здесь, с тобою,
И с каждым годом делались взрослей.
В простой, до дыр заношенной одежде,
Все лето по-крестьянски – босиком…
Ты видела их радость и надежды,
Любой секрет их был тебе знаком.
Ты ощущала их переживанья,
Делила с ними горе и печаль,
Подслушивала тайные желанья,
Что в сердце просыпались невзначай.

Все на твоих глазах происходило:
Менялся средний сын…И от тебя
Стал отдаляться вдруг неотвратимо.
Страдала ты, негодника любя.
Он, Федор, больше всех тебя тревожил
Крутой амбициозностью своей.
Высокомерный, гордый, но ничтожный
И самый непростой из сыновей.

Он раньше всех в душе расстался с детством,
Усвоив для себя один закон:
Оправдывает цель любые средства.
И как же добивался целей он?
Ты видела, река, как это было –
О совести забыв, он шел вперед,
То хладнокровно, то с горячим пылом.
И как собой, смышленым, он был горд!

Потом упал – хотел спасти Антона,
Но, брата выручая без души,
Он все равно был белою вороной,
Давно увязнул в подлости и лжи.
Но ты, река, могла ли отказаться
От своего строптивца в трудный час,
Успев к нему за годы привязаться?
Ведь жизнь дает на исправленье шанс!

И правильно, нашелся вскоре случай
Себя лихим героем показать,
Когда войны сгустились злые тучи…
Но, мать-река, кто мог бы предсказать
Такую непонятную ошибку:
Ванюша, младший сын, любимец твой,
Что с детства волновал тебя не шибко,
Вдруг стал твоею главною бедой!

Ивашка, белобрысый одуванчик,
Веселый лучик солнца на земле!
Отзывчивый, хороший, добрый мальчик,
Один из лучших в маленьком селе!
Сердечный…Самый тихий, самый славный,
С теплом и лаской в голубых очах!
Могла ли ты представить, боже правый,
Что станет он слугой у богача –
Безбожного и страшного тирана,
Сгубившего немало душ людских?!

Такого не ждала ты от Ивана,
Как не ждала от сыновей своих
Вражды друг к другу – непонятной, жуткой!
Ты верила – не Ваня здесь виной.
То Федор, разъяренный не на шутку,
Метался, одержимый сатаной.

И вновь, река, ты слезы проливала,
Но ничего поделать не могла –
Любила ты и Федьку, и Ивана,
Но от раздора не уберегла.
Они, когда-то глупые мальчишки,
Давно забыли детские года
И пережили много – даже слишком!
Былого не вернуть им никогда.

Они, ты видишь, сильно изменились,
Ведь жизнь не больно баловала их,
В сраженьях с ней они ожесточились,
И не вини, река, детей своих
За то, что суждено им ошибаться,
Наламывать дрова, рубить с плеча.
Нельзя всю жизнь идти – не оступаться,
Ведь жизнь – она как пламя горяча!

Не ты ли говорила: жизнь – движенье?
В ней все кипит, меняется, растет,
В ней каждый день то взлеты, то крушенья,
И время быстро движется вперед.
Казалось бы, еще вчера гремела
По всей стране гражданская война,
Вчера еще земля от ран горела,
И властвовал над миром сатана.

Ну а теперь вокруг себя взгляни-ка:
И воздух чище, и свежей трава,
И в деревнях спокойно, мирно, тихо,
И вновь земля прекрасна и жива.
Живет народ и горестей не знает –
Он навсегда прогнал капитализм,
Сильнее, шире крылья расправляет
И интенсивно строит коммунизм.

А как же наши главные герои,
Которых мы оставили тогда
Потрепанных злодейкою-войною?

Продолжим нашу повесть…Шли года…










ЧАСТЬ ВТОРАЯ


 Глава 1
 «Федор»


Запутанная штука эта жизнь!
Так сложно ладить с ней на самом деле!
Как белка в колесе вертись, кружись –
И все же не достигнешь нужной цели.
Все хорошо… Все на своих местах…
Живется тихо и вполне привольно.
Так отчего на сердце пустота?
И почему в душе так неспокойно?

Закончилась война как страшный сон,
Есть дом, жена и земляной участок.
О чем же еще думать может он?
Не это ли земным зовется счастьем?
Жилось ему отнюдь не хуже всех,
И мог бы он считать себя счастливым,
Однако ж, если счастлив человек,
Бывает ли на сердце так тоскливо?
Казалось бы: свой хлеб, своя земля,
Но этому душа уже не рада.
Устроена хорошая семья…
Но все не так! Не так! Не так, как надо!

Сначала Анна… «Верная» жена!...
На ней женился Федор на гражданке.
Не помешала лютая война
Веселой, шумной свадебной гулянке.
На славу раззадорили людей,
Захочешь – не придумаешь нарочно!
Все было здесь: и тройки лошадей,
И пляски до упада под гармошку.

Во всю гулял Кружилинский отряд,
Сам Поликарп, о молодости вспомнив,
Забыл про все на свете, говорят,
И лихо так цыганочку исполнил,
Что половицы чуть не повредил.
Все было так задорно и чудесно!
Весь дом таежный ходуном ходил…

Но Федору вино казалось пресным.
Он тосковал, веселью вопреки –
Душа, видать, не этого хотела.
Все в этой свадьбе было не таким,
И не такого жаждал он удела.
Какой-то фарс, нелепость и обман,
Сплошная бутафория и только!
Все нереально – и хмельной дурман,
И крики оглушительные «Горько!».

 

И Федор удивлялся сам себе:
Зачем ему нужна вся эта свадьба?
Все кувырком пошло в его судьбе…
Припоминалась барская усадьба
И все добро, что находилось в ней,
Исчезнувшее, сгинувшее в бездну.
Аж сердце начинало ныть сильней,
На нервах отдаваясь точно резью

То ли женился слишком рано он,
То ли совсем напротив – слишком поздно,
Но, так или иначе – все здесь сон.
Все глупо, примитивно, несерьезно!
Все было бы и чинно, и с душой,
Кабы справляли свадьбу в доме барском,
Кабы Кафтанов был сейчас живой
И с ними пировал, хмельной и праздный.
Но нету Михаила Лукича,
Со всем добром он канул в вечность, грешный,
И от заимки в Огневских Ключах
Осталась лишь зола да головешки.

Так странно…Так обидно…Все не так…
Не так, как он мечтал об этом раньше.
И раздражался Федор: «Вот дурак!
О чем еще жалеешь? Перестань же!
Теперь иная жизнь и мир другой,
Давно пора опомниться, смириться,
Уйти в веселый праздник с головой,
Послать все к черту, до смерти напиться!»

И чтобы мысли все свои прогнать,
Он хлопнул самогонки два стакана,
Поплыл и перестал соображать,
Все стало безразлично и туманно.
Там, где-то рядом, праздник проходил,
И он, кажись, здесь главным был героем.
Сам эту кашу сдуру заварил,
Зачем-то свадьбу сам себе устроил.

Нужна ли ему Анна без отца?
Теперь-то чем она его манила?
Лишь тем, что не давалась без венца –
Одно лишь это было в ней и мило.
Уж как был расторопен, как удал –
А все ж таки пришлось терпеть до свадьбы!
Но Федора тяжелый ждал удар…

Да, кто мог знать, кто мог предугадать бы,
Что Анна (благочестия пример!)
Окажется на пробу не девицей?!
Шок был такой, что Федор протрезвел
И с неизбежным не сумел смириться.
Он вспомнил день, когда Иван пришел
И к ним в отряд привел с собою Анну.
В лесу им, видно, было хорошо!
Сдалась ему…Кому, как не Ивану?

- С кем ты успела?! С Ванькой?! Отвечай! –
Едва лишь только утро наступило,
На Анну Федор в ярости кричал.
Она в ногах валялась и молила:
- Не спрашивай! Не спрашивай! Прошу!
Забудь про это, Феденька, родимый!
Я не могу ответить…Не скажу…
Я – честная…Ты у меня – единый!
Ты жизнь моя, я господом клянусь
И сотни раз ты сможешь убедиться –
Я за один твой волос удавлюсь,
Я стелькой буду пред тобой стелиться!

Кидалась Анна Федору на грудь
И заливалась горькими слезами:
- Забудь про это, Феденька, забудь…

А он смотрел холодными глазами
И больше ничего не говорил –
Не спорил, не кричал, не возмущался.
Стоял, серьезен и непримирим,
С последней теплотой в душе прощался.

Последнее, чему еще он верил,
Фальшивым оказалось, как весь быть.
Как не сорваться? Как не стать тут зверем,
Когда весь мир из грязи состоит?
Опять Иван… Уже в который раз
Он к Федьке в жизнь непрошено вторгался,
И хоть он сам в тюрьме сидел сейчас,
Но словно и оттуда издевался!

Конечно, Ванька! Кто же мог еще?
Он с детских лет за Анной волочился!
И вот, в конце концов, проклятый черт,
Хоть исподволь, но своего добился!
Недаром Анна нынче космы рвет
И головой об пол в смятенье бьется –
Знать, согрешила, а теперь ревет
И со стыда ни в чем не признается.

Но Федор подтверждений и не ждал,
И без того все было слишком ясно:
Из-за Ивана он впросак попал!
Над ним смеялись – дерзко и ужасно!
В то утро он сидел как неживой,
Выслушивая Анины рыданья…

И зажили они как муж с женой –
Трудились ладно, мирно, со стараньем.
Но Федор ничего не мог забыть,
От Анны с каждым днем он отдалялся,
Измены с Ванькой ей не мог простить.
(И, если честно, даже не пытался!)
Он на словах не выражал упрек,
Как должное терпел заботу Ани,
Но только верить ей уже не мог,
И этим ее душу сильно ранил.

Ее непоправимая вина
На сердце тяжкой болью отдавалась,
Еще недавно пылкая, она
Теперь, как Федор, каждый день менялась.
Как будто высыхала изнутри,
На первый взгляд не сразу и заметишь,
Но лишь в глаза получше посмотри –
И тотчас в них отчаяние встретишь.

Увы, не без причин… Их первый сын
У Федора не вызвал восхищенья.
От чувств его и вовсе след остыл,
Осталось лишь холодное презренье.
Презрение, что жило с тех времен,
Когда схлестнулась Анна с Ванькой где-то.

К тому же русый, светленький Семен
Был не похож на Федора-брюнета.
Разглядывая детские черты,
Сам Федор думал: «Вовсе не похожи!»
И осеняло: «Ванька! Это ж ты!
Такой же белобрысый, белокожий!»

Конечно, где-то в глубине души
Он сознавал нелепость обвиненья,
Но, не прощая Анне давней лжи,
Он просто растравлял воображенье
И на Семене зло свое срывал,
Не бранью, не побоями, а хуже –
Он сына как отец не признавал…

Крепчал мороз, и лютовала стужа
Меж Федором и Анной все сильней,
И Анна все сильнее увядала,
Все в новом свете встало перед ней,
И пелена как будто с глаз упала.
Как жить? Ей, Анне, стало все равно –
От мужа она видела так мало!
Уже давно в объятиях его
Она не загоралась, не пылала.

И Федор это тоже ощущал,
Сам видел, что становится немилым,
Он делал свое дело и молчал,
И Анна ничего не говорила.
Сначала ночью…А потом и днем
Они почти общаться перестали.
Все тяжелее было им вдвоем,
Все реже встреч теперь они искали.

И приходило Федору на ум,
Что упустил он раньше свое счастье,
Взяв в жены Анну, счастье обманул –
От этого теперь так и несчастен.
Все было по-другому бы сейчас,
Женись он в свое время на Анфиске.
Была на то возможность – и не раз!
Теперь она жила довольно близко,
Но за Кирьяном замужем была.
Их свадьба состоялась чуть позднее.
В семье на лад, как видно, шли дела…

АНФИСА… Он встречался редко с нею…

Собою Федор так же был хорош,
Кирьян все так же некрасив и робок.
Пахали и засеивали рожь
Кирьян Инютин с Федором бок о бок.
Работал каждый на своей стерне,
Здоровались, не отходя с участка,
Держались друг от друга в стороне,
Хотя встречались, в общем, очень часто.

Анфиса, видя Федора, всегда
Глаза свои шальные отводила,
Украдкой улыбалась иногда,
И быстро, без оглядки уходила.
Она цвела как майская сирень,
Как будто быт не ел ее нисколько,
Сентябрь на дворе или апрель –
Она лишь краше делалась и только!

Могла ли Анна счас сравниться с ней?
Конечно, нет – и Федор это видел.
Он замыкался, делался мрачней,
Как будто чем-то бог его обидел.

Но раз однажды на исходе дня
Сидел в раздумьях Федор у посева,
Как будто сердце кто рукою мял –
Оно стучало глухо и болело.
Кафтановские пашни вспоминал
И урожая полные завозни…
Ах, что сейчас бы Федор не отдал
За то, чтоб все вернуть! Но было поздно…

Упала тут на землю чья-то тень,
И Федор неохотно обернулся.
Он никого счас видеть не хотел.
- Что надо? – Грубовато огрызнулся.

Скрестив заправски руки на груди,
Анфиса перед Федором стояла.
Шальной огонь в глазах не проходил.
- Да так…Пришла взглянуть… - Ему сказала. –
Счастливый али нет – хочу понять…
Впервые подойти к тебе посмела.

Он отвернулся, в даль взглянул опять:
- А что, Кирьяна видеть надоело?

Анфиса острым дернула плечом:
- Так муж – не заяц, в лес-то не ускачет.
Спросить тебя хотела я….
       - О чем? –
Он повернулся к ней, суров и мрачен.
-Ты Анну-то хоть любишь или нет? –
Глаза Анфисы Федора сжигали
И требовали тотчас же ответ,
Хотя все наперед прекрасно знали.
И Федор вдруг обиделся всерьез:
- Конечно. Без любви бы не женился. –
С пренебреженьем лживым произнес,
Подумав: «До чего я докатился?!»

 

Анфискин взгляд вдруг душу растравил,
Он (этот взгляд) манящий и лучистый,
И жалость, и тепло в себе таил,
Заставив сердце колотиться быстро.
- Нет, Феденька…- Промолвила она
И головой уверенно качнула,
В словах ее печаль была слышна. –
Как нас с тобой судьба-то обманула!

И вдруг упала Федору на грудь,
Заплакала надрывно, причитая:
- Ах, господи…Как все теперь вернуть?!
За что судьба нам выпала такая?!

И слезы ее страстные, и боль,
Затронули вдруг Федора серьезно.
О, да! Он недоволен был судьбой!
Хоть сам себе внушал, что плакать поздно.
Но прошлое он позабыть не мог –
То прошлое, где было столько планов,
Где был его успех так недалек,
Где жив был Михаил Лукич Кафтанов.

В том безвозвратном прошлом и она,
Анфиса, сердце сладко теребила,
Отдушиной живительной была…
Она вот верно Федора любила!
Себя всю отдавала, не боясь
Ни болтовни людской, ни кривотолков.
Не то, что Анна! Все в ней ложь и грязь.
Все честной выставлялась. Ну а толку?

Анфиса, еще девочкой совсем,
Ему во всем так слепо подчинялась!
Не доставляя Федору проблем,
Она, как он, любовью наслаждалась.
Уже два раза в тягости была
От Федора (он не имел сомненья!)
Но первый плод Анфиса извела,
Другой в гражданку умер при рожденьи.

 

Он, Федор, ничего не позабыл:
Он помнил сеновал, заката краски,
И то, что у Анфисы первым был
Он тоже помнил четко и прекрасно.
Да, то была чудесная игра,
Начавшаяся подло, с тайной сделки,
Но засосало Федора тогда
В объятия Анфисы-скороспелки

Предание гласит: Пигмалион
Своей любовью создал Галатею,
Вот так же и Анфису создал он,
По праву мог считать ее своею.
Ее неугасающая страсть,
Изгибы тела, блеск в глазах красивых
Над Федором сейчас имели власть,
И эту власть не смог он пересилить.

Давно он этой похоти не знал!
Давно, когда по глупости женился.
Не зажигался он и не сгорал,
Но тут воспрянул сразу, оживился
И, словно ошалевший от любви,
Увлек Анфису за собою в рощу.
В той роще они вечер провели

И возвратились поздно, ближе к ночи.

Все было так, как в прежние года:
Безудержное, жаркое горенье,
Трель соловья, душистая трава,
И ненасытной страсти утоленье.
Все заново меж ними началось,
Как будто никогда и не кончалось,
С оси теченье жизни сорвалось
И в никуда стремительно помчалось.
Забушевавший этот ураган
Вернул обоим пройденное время,
Остались где-то Анна и Кирьян –
Забытые, ненужные как бремя…

- Ах, видимо вот так придется жить. –
Анфиса говорила чуть позднее. –
Судьбинушкой дано тебя любить –
До самой смерти… Нет тебя роднее.
Пускай хоть иногда, но будешь мой.
Детей рожать лишь стану от Кирьяна.
И так грешу, уж совестно самой.
А в этом пусть все будет без обмана.

Вот так и затянуло их с тех пор,
Но Федор и не думал трепыхаться.
Что чувствовал он – стыд или укор?
Нет, ни того, ни этого, признаться.
Напротив же, приличьям вопреки,
С Кирьяном он завел внезапно дружбу,
И продолжались прежние грехи
Под носом у Анфискиного мужа.

Все это было странно и смешно,
Смешно, но в равной степени нелепо:
Кирьян на поводу как ослик шел,
Прислушиваясь к Федьке раболепно.
Как сильный верховодит слабаком,
Так Федор, как хотел, вертел Кирьяшкой –
То погрозит тяжелым кулаком,
То выпьет с ним на пару по рюмашке.

И хилый, бесхарактерный Кирьян
Все больше этой власти подчинялся,
Надежней под влиянье попадал –
Сопротивляться даже не пытался.
Он сам себе, несчастный, был не рад,
И, обладая чуткою душою,
Давно осознавал, что он рогат,
Но не решался говорить с женою.

Мысль об измене гнал Инютин прочь,
В душе боялся сделать выбор трудный,
У них с Анфисой подрастала дочь,
И страшно было рушить мир уютный.

В Михайловке крестьянствовали с год.
Но Федору и здесь осточертело –
Стал раздражать пахающий народ
И собственная пашня надоела
Так, вскоре оказались в Шантаре
Савельевы с Инютиными вместе,
Обосновались на одном дворе
И дружно стали жить на новом месте.

Смысл этой дружбы доходил до всех,
Любовный треугольник этот странный
В округе вызывал всеобщий смех,
И медленно губил Кирьяна с Анной.
Так крепко затянулся узелок,
Запутались людские отношенья –
Сам черт их разобрать уже не мог.
Такое вот создалось положенье.

Кружилин, председатель областной,
Дал Федору ответственное дело,
И стал отныне Федор деловой
Начальником почтового отдела.
По воле странной прихоти своей
Кирьяна Федор взял к себе завхозом,
Чем сильно рассмешил опять людей –
Ведь шел Инютин словно под гипнозом
За другом и мучителем своим
Сил не имея возражать и спорить,
Работалось сперва неплохо им,
Но изменилось все (хоть и не вскоре).

Без малого промчалось десять лет…
Кирьян Инютин портился с годами,
Спиваться начал от семейных бед,
Все хуже управляться стал с делами.
Потом и вовсе совесть потерял –
Повадился товар на почте грабить,
Посылки втихомолочку скрывал –
Тут даже Федор не сумел с ним сладить.

Он кулаком перед Кирьяном тряс
И голову свернуть ему грозился,
Но тот моргал глазами всякий раз,
Пот вытирал и горячо божился:
- Да что ты, Федя?! Как бы я посмел?!
Переворот мне в дыхало, ей-богу!
То конюхи – что их кикимор съел!
Я с ними разберусь намедни строго!

На жалобы на почту все росли,
Бесчинства и растраты не кончались,
И вскоре до курьеза довели…

- Как можно?! Докатились! Доигрались! –
Кружилин Поликарп вовсю гремел,
Однажды вызвав Федора под вечер. –
Заслуги вспомнил! Выделить хотел!
Все думал, коммунист ты безупречный!
Подумать только! Бывший партизан!
Был лучшим командиром эскадрона!
Таким себя героем показал!
Как мог ты докатиться до урона?!
В делах – бардак! Всю почту развалил!
Завхоз годами протрезветь не может!
Меня подвел, людей всех распустил…
Ах, Федор… Что гнетет тебя? Что гложет?

И он молчал, не зная, что сказать,
Охоты не имея защищаться,
Лишь усмехался, опускал глаза,
Но в тот же день надумал увольняться.
За девять лет унылого труда
И Шантара в конце конов приелась,
Заныло тяжко сердце как всегда,
Вновь перемен каких-то захотелось.

Инютиных опять забрав с собой.
Вернулся Федор в рвении жестоком
В Михайловку, в свой отчий дом родной,
К своим, так называемым, «истокам».
Устроился работать в «Заготскот» -
Непыльное, удобное местечко,
Помощником Кирьяна взял – и тот
Пошел за ним как глупая овечка.

И все бы ничего…Но неспроста
Жизнь часто преподносит нам сюрпризы,
Она, по сути, стерва еще та!
Все люди под ярмом ее капризов.

Итак, ища занятье по себе,
Вернулся Федор под родную крышу,
И первым, кого встретил он в избе,
Был младший брат Иван, тюремщик бывший…

 
       Глава 2
«Иван»

Пять лет…Пять долгих лет – как страшный сон.
Пять лет без неба, солнца и раздолья.
Пол, стены, потолок – со всех сторон,
И кажется далеким слово «воля».
Пять лет дрянной еды и жестких нар,
Голодных крыс и каторжной работы,
Которая для сердца – божий дар,
Ведь труд тяжелый до седьмого пота
Про все на свете помогал забыть.
(Когда весь день лопатою махаешь,
Нет время ненавидеть и любить
И ерундой мозги не забиваешь!)

Тюрьма лечила от сердечных ран,
И ей, такой неласковой и строгой,
Невольно благодарен был Иван.
Он много перенес и понял много.
Он позабыл, как верить и мечтать,
С суровою реальностью столкнувшись.
Он разучился в облаках витать
И жил, давно от сладких снов очнувшись.

Жизнь потрепала Ваню от души –
Немало сил, должно быть, приложила,
Но тот огонь добра, что в сердце жил,
Как ни старалась, все ж не потушила.
Все то, что с ним случилось, он теперь
Считал СВОЕЙ ошибкой роковою,
И череда несчастий и потерь
Была ему дана, видать, судьбою.

Увы, он был во многом виноват,
И если б предоставилась возможность,
Иван бы время повернул назад –
Он проявил бы ум и осторожность,
Он стал бы лучше…Лучше, чем тогда!
Он не был бы так глуп и так доверчив!
Но что жалеть прошедшие года?
Жизнь – трудная стезя, и мир изменчив!

Все ясно…Он был молод и влюблен,
Он верил в то, что есть добро на свете,
Он был надеждой счастья окрылен –
Расставленной ловушки не заметил.
И за наивность получил удар –
Столь сильный, что немудрено свалиться!
И с этих пор вся жизнь – сплошной кошмар,
Но от него никак не пробудиться.

Кого в несчастьях собственных винить?
Кто стал причиной горестей и бедствий?
Кого в душе мог Ваня осудить?
И не ответить просто так, без следствий.

Хозяина былого своего –
Кафтанова, злодея и мерзавца,
Что баснями весь год кормил его
И от родных заставил отказаться?
А может, братец Федька виноват,
Что в душу наплевал ему бесстыдно
И был своей победе очень рад.
(Бесспорно, рад – ведь это было видно!)
А может, Анна стала здесь виной?
Из-за нее вся каша заварилась!
Благодаря лишь только ей одной
С Иваном этой все и приключилось!

Напрасно…Год за годом проходил –
Иван искал ответы на вопросы,
Но виноватых здесь не находил.
Так сложно выходило все и просто.
Тут были виноваты все вокруг,
Или виновен он один – и точка!
Никто его не гнал в порочный круг –
Ни Федор, ни Кафтанов вместе с дочкой.

Сам заблудился в собственных мечтах,
Сам, глупый, понадеялся на случай,
Бежал – и лбом о стенку вдруг бабах!
Такой уж, стало быть, он невезучий.

О прошлом мог Иван сейчас жалеть –
О том, что мог он сделать и не сделал,
О том, что не успел, а мог успеть,
Лишь об одном забыть бы не хотел он:
О горестной любви своей святой,
Неразделенной, но такой красивой,
О музыке душевной, и о ТОЙ,
Чье имя сердце жгло со страшной силой.

Ах, Анна, Анна! Радость и печаль!
Божественный нектар, отрава злая!
Давно провел черту, сказал «прощай»,
Но сердце все болит, не утихая.
Теперь меж ними пропасть пролегла,
Он жил в другом – суровом, мрачном мире,
И Анна где-то там сейчас жила,
Смысл жизни обретя в своем кумире.

Кого опять же в этом обвинять?
Должно быть, Федор этого добился.
За что – Ивану сроду не понять,
Но он на брата, в принципе, не злился.
Что делать? Видно так уж суждено,
И Федор, видно, Анне больше нужен.
«Что ж, Анна, бог с тобой!...Люби его!
Надеюсь, он хорошим станет мужем!
Ты счастье заслужила, так живи,
Не зная бед, сомнений и напастей!
В согласии, в достатке и в любви!
Я от души тебе жалею счастья!»

Так думал Ваня долгие года,
А сердце с горя обливалось кровью,
Не мог себе представить он тогда,
Как можно жить – и не дышать любовью.
Путь до свободы был еще далек,
И трудно было Ване догадаться,
Что делать, отсидев недолгий срок?
С чего все начинать? Куда податься?
Тогда об этом думать было лень,
И сидя там, в далеком Барнауле,
Не верил Ваня, что наступит день,
И он опять окажется на воле.

Но время, как ни странно, пронеслось…

В то солнечное мартовское утро
Однообразье жизни прервалось
И впереди возникнул выбор трудный.
Ворота распахнулись перед ним,
И он, Иван, свободой задохнулся:
Простор бескрайний за собой манил.
Луч озорной лица его коснулся,
Ивана ослепив на краткий миг,
Обдав волной тепла и лаской света,
Но облачко нашло, и озорник
В пространстве неба растворился где-то…

 

Зима не собиралась уступать
Весне свои богатые владенья,
И продолжала по земле ступать –
Еще была хозяйкой положенья.
Март с февралем сраженье вел давно,
А между тем погода лютовала –
От снега было все белым-бело,
Но все-таки весна не унывала!

Тот лучик солнца, теплый и живой,
Тому был самым лучшим подтвержденьем!
Весна уже сыграла праздник свой –
Отметила свой новый день рожденья!

Вдыхая запах снега и весны,
Стоял Иван, не мог пошевелиться.
Куда идти? Он сжег давно мосты,
Домой ему сейчас не возвратиться.
Еще все было в памяти свежо,
И надо начинать судьбу сначала,
Все взвесить, поразмыслить хорошо…
Но, вот беда – смекалка подкачала!

На перекрестке жизненных дорог
Застыл Иван… И стало не до смеха.
Где он начать свой путь сначала мог?
И примут ли его за человека?

Шагал Иван, куда глядят глаза
По снежным, неприветливым равнинам,
Искрился снег на солнце как роса,
Земля вокруг молчание хранила.
И шел Иван – один, как божий перст,
Как щепка в безграничном океане,
За прошлое нести тяжелый крест
Самой судьбой предназначалось Ване.

Родители, любимая и брат –
Расплата за грехи и за ошибки,
За все, в чем был он прежде виноват,
Бог Ваню покарал на редкость шибко.
Он оступился – и на самом дне
По воле злого рока очутился…

На железнодорожном полотне
Иван, в конце концов, остановился…
Дорожкой устремлялись рельсы в даль,
По ним идти мог Ваня бесконечно,
Но сердце вдруг заполнила печаль,
И замер он, сражен тоской сердечной.
Где обрести приют? Куда идти?
И за какое дело ухватиться?
И где покой желанный обрести?
В Михайловке ему не появиться…

Для земляков своих теперь он враг,
Там не найти приюта и покоя,
Для всех он гнида, контра и беляк,
Не смыть ему вовек пятно такое.
Но коль не в Шантару – куда тогда?
Он не видал пять лет родной поселок!

Гремели за спиною поезда,
А он стоял в раздумьях невеселых…
Сварливый звонкий голос за спиной
Отвлек от мыслей горестных Ивана:
- Эй, ты! Чего тут встал? Ты кто такой?
А ну-ка, выворачивай карманы!
Небось, болты да гайки воровал?

Иван недоуменно оглянулся.
Вояку эту злую увидал
И, не сдержавшись, слабо улыбнулся.
На ней был серый ватник и платок,
Девчонка или женщина – не ясно,
Взгляд карих глаз сперва был смел и строг,
Но лишь едва поняв, что злость напрасна,
Она смутилась, остудила пыл,
Заметила, видать, свою ошибку.

- Чего стоишь? Чего ты тут забыл?

Вздохнул Иван и погасил улыбку.
- Задумался. – Признался тихо ей.
- Задумался? А думать тут не место!
Стой там! Или вон там! Сойди с путей.
Опасно тут, неужто неизвестно?

 

Послушался Иван, сошел с пути.
- Иди, иди. – Она поторопила.
Он ей сказал: - Мне некуда идти…

И еще шире девушка раскрыла
По-детски любопытные глаза.
- А где ж ты был? – Спросила у Ивана.
- В тюрьме. – Все так же тихо он сказал.
- Да ну?! – Она, видать, не ожидала
Услышать откровенный столь ответ.
- Ты шутишь что ли? – Бормотнула робко.
Но тут же сердцем ощутила – нет.
Иван стоял в молчании неловком,
Мешок с вещами теребя в руках,
Стесняясь напряженного затишья.
Но девушка легко забыла страх.
- За что сидел? – Спросила еле слышно.

Он заглянул пытливо ей в лицо,
С иронией промолвил: - За бандитство.

И голос этот с грустной ехидцой
Чуть-чуть заставил девушку смутиться.
Кусая нервно нижнюю губу,
Она невольно даже покраснела,
Как будто ощутила вдруг вину,
Взглянула вновь в глаза его несмело.

- Ну ладно…Ты иди давай, иди. –
Опомнившись, поторопила Ваню.
Иван шагнул послушно на пути
И медленно поплелся в путь свой дальний
Он уходил, но ноги как назло,
Не слушались, упрямо тормозили,
Волненье непонятное росло,
И, не сумев зов сердца пересилить,
Вдруг встал Иван и посмотрел назад…

Фигурка так же на путях стояла.
И он поймал ее ответный взгляд –
Узнал и прочитал в глазах немало.
И резко направление сменил –
Пошел, себя не помня, ей навстречу…

Небесный свод молчание хранил,
Светило солнце ласково, сердечно.
И мартовский погожий, добрый день,
Согревший своим теплым светом многих,
Благословил на счастье двух людей,
Столкнувшихся на жизненной дороге.
Иван преград не встретил на пути
И просто шел дорогой безвозвратной,
Стремясь приют и ласку обрести…

Вот так судьба свела его с Агатой…

Былая безответная любовь
Навек осталась в сердце тяжкой раной,
Но ожила душа, воспряла вновь,
И стала жить с тех пор не только Анной.
Все было по-другому в этот раз –
Любовь к Агате не была безумством,
В ней не было красивых, пылких фраз,
Из-за нее не становилось грустно.
Иван не возносился к небесам,
Не предавался радужным надеждам,
Он был любим – и локти не кусал,
И пусть любил уже не так, как прежде,
Он все равно судьбу благодарил
За то, что та дала ему Агату,
Всего себя он щедро ей дарил,
И принимал ее любовь в награду.

Всю жизнь свою Иван доверил ей,
Поведал обо всем, что с ним случилось,
О горести и глупости своей,
О том, как оступился, впал в немилость.
Вся исповедь его была чиста,
В ней не было ни фальши, ни лукавства,
Он все расставил по своим местам,
Но можно было вовсе не стараться –
Агата все без слов понять могла,
Чувствительность была дана ей свыше,
Она очаг семейный берегла
И про ошибки не хотела слышать.

Поверив Ване в самый первый день,
В нем ни на миг она не усомнилась,
И, следуя за мужем словно тень,
Жизнь облегчить во всем ему стремилась.
Нет, никогда Иван не полагал,
Что обретет сокровище такое!
Давно на чудо он не уповал,
Считал себя потерянным изгоем.

Но вот из непроглядных черных туч
Пролился свет негаданно-нежданно –
То вырвался на волю солнца луч
И к жизни возвратил опять Ивана.
Агата оказалась тем лучом,
Она дорогу Ване освещала,
Не спрашивая даже ни о чем,
Заранее грехи ему прощала.
Сил не щадя, трудилась как могла,
За все теперь сама была в ответе,
Пригрела, обласкала, кров дала –
Из тысячи ОДНА на целом свете!

Их брак был тихим, ровным и простым,
Без бурь эмоций, без шальных порывов,
Но отношенья были так чисты,
И Ваню так волна любви укрыла,
Что лучшей доли он и не хотел,
С Агатой он нашел покой и счастье,
Союз двух душ, как и союз двух тел,
Мог выстоять и в стужу и в ненастье.

Пять лет они прожили без тревог,
Иван работал: баржи мыл, бондарил,
Но все же успокоиться не мог.
Он был уже не юноша, не парень,
Он вырос, изменился, стал другим,
Но прежним сердце чуткое осталось –
Оно рвалось назад, к корням своим,
За десять лет душа истосковалась
По дорогой родимой стороне,
Где он родился и провел все детство,
Где тосковал, мечтая по весне,
Где сладкой грустью наполнялось сердце
От песни соловья в ночной тиши,
Где он купался в море из ромашек,
Где жил, не зная подлости и лжи,
Не совершал ошибок и промашек.

Там Громотуха, там Звенигора!
Там все понятно, мило и знакомо!
Должно быть, наконец пришла пора
Забыть про все и появиться дома.
Советовал вернуться и Антон,
Из Харькова прислав письмо Ивану,
В письме Антон писал ему о том,
Что все проходит поздно или рано.
Он утверждал, что самый лучший друг –
Твой отчий край, то место, где родился,
Оно простит – не сразу и не вдруг,
Но нужно, чтобы Ваня возвратился
И в Шантаре замаливал грехи.
От земляков своих не отдалялся,
Очистился, ошибкам вопреки,
И новой жизнью смело вдохновлялся.

Антон теперь был шибко деловой,
Работал он на тракторном заводе,
По-прежнему за Власть стоял горой –
За десять лет не изменился вроде.
Иван не видел брата двадцать лет,
Но для него Антоха, как и раньше,
Такой же стойкий был авторитет.

Прислушался к советам брата Ваньша
И начал собираться в дальний путь,
Себя логичной мыслью утешая:
«Авось, да обойдется как-нибудь!
Я вряд ли там кому там помешаю.
Я никому там зла не причинил,
И никому там ничего не должен.
А Федька, если злобу затаил,
За десять лет забыл ее, быть может».

Так сам себя обманывал Иван,
Так говорил впоследствии Агате,
Но чувствовал и сердцем понимал,
Что этот шаг не очень ей приятен.
Но мужу не перечила жена,
Послушно собралась за ним в дорогу,
А в сердце чутком, любящем жила
Как боль, непроходимая тревога.

Так в Барнауле было хорошо,
Что не хотелось ехать в край тот страшный,
В котором через ад Иван прошел,
Где, как Агате мнилось, всяк и каждый
Обидеть может Ваню ни за что
В отместку за ошибки дней минувших,
Пусть время распрей в прошлое ушло,
Но много есть еще людей бездушных,
Которые так просто не простят,
Не сжалятся, не предоставят шанса,
Навек пятном позора заклеймят
И даже не позволят оправдаться.

Но край родной Ивана звал к себе,
Агате оставалось лишь смириться,
Махнуть рукой, довериться судьбе –
Она могла сейчас за них вступиться.

* * *
И вот она – родная Шантара!
Михайловка! Знакомая природа!
Вот высится стеной Звенигора,
Вот Громотуха катит свои воды.
Когда Иван в Михайловку вошел
И оглядел родимое селенье,
Он много изменений здесь нашел.
Возникшее давно уже волненье
Усилилось, когда увидел он
Следы непревзойденного погрома:
Сгоревшие дома – со всех сторон,
Народ, лишенный и добра, и крова.

Не знал Иван, что накануне днем
Бандиты на Михайловку напали,
Что прятались с колчаковских времен
И о себе вестей не подавали,
Но вот воспряли духом, собрались,
С обидчиками вздумав посчитаться,
В деревню ураганом ворвались…

Отвыкший от войны народ, признаться,
Застигнут был врасплох такой бедой,
Поэтому успели нечестивицы
Осуществить свой дьявольский разбой
И без потерь особых удалиться.
Как будто бы Мамай войной прошел
По деревеньке некогда уютной,
Иван родного дома не нашел,
Но не один он был лишен приюта.

 

Повсюду раздавались голоса –
То бабий плач, то просто причитанья,
От зарева остыли небеса,
Но на земле Господним наказаньем
Остался пепел с черною золой,
Как страшный след войны и вероломства,
Напоминание о силе злой,
Исполненной душевного уродства.

Среди развалин Ваня молча брел,
Агата рядом робко озиралась:
Так вот куда путь долгий их привел!
И в сердце вновь смятение закралось.
Ивана узнавали земляки,
Приветствиям смущенно отвечали,
Но не давали дружеской руки,
Улыбками его не привечали.

Вернись Иван пораньше хоть на день,
Не натолкнулся б он на отчужденье,
Но горе обездоленных людей
В Иване отыскало отраженье.
Жестоким подтверждением тому
Стал возглас обезумевшей старушки,
Что разгребала пепел и золу
На месте уничтоженной избушки.

Увидела – и будто бы в бреду
Проклятьями осыпала Ивана:
- Христопродавец! Чтоб ты сгнил в аду!
Ах, ироды! Убить таких вас мало!

Агата задрожала как струна,
За локоть Ваню в панике схватила.
Чтоб мужа защитить, сейчас она
В бой с сатаной самим бы враз вступила!

Иван безмолвно двинулся вперед,
Удерживая силой горечь в сердце,
Он прежде знал: ему не повезет,
И знал, что никуда ему не деться.
Он должен был вернуться – это факт,
Антон не посоветует дурного,
С людьми еще наладится контакт,
И жизнь Ивана здесь начнется снова.

- А, это ты! Явился, молодец? –
Алейников Ивана встретил грубо. –
С дружками заявился али без?
Ты глянь, что натворили, душегубы!
И как же нам с тобою поступить?

Иван немного помолчал и вскоре
Нашел в себе решимость заявить:
- Как хочешь. Я б с тобою и не спорил.
Возьми патрон, засунь его в наган
И шлепни за околицей. В чем дело?

Смотрел на Яшку с вызовом Иван,
Душа его от ярости кипела,
И Яков раззадорился всерьез,
Заметив в Ване тихое упорство.
- И шлепнул бы. – С досадой произнес. –
Кабы на свете так все было просто.

Да, Яков, видно, был из тех людей,
Которым компромиссы непонятны,
В борьбе во имя классовых идей
Он шел, не отступая на попятный
И не умел предателей прощать.
Алейниковский разум, в своей сути,
Не мог два правды разом умещать
И не стоял в раздумьях на распутье.

Он ясно видел мир перед собой:
Тот – враг, тот – друг. И проще быть не может!
Вон тот за коммунизм стоит горой,
Другого червь гнилой по жизни гложет.
Был Яков убежден, что человек,
Хоть раз себя позором запятнавший,
Останется вредителем навек.
Короче, падший остается падшим.
И Ванька, сколько б из себя он тут
Святого да невинного не корчил,
Замыслить подлость не сочтет за труд!
Он вражьим духом намертво испорчен.

Еще бы очень долго, может быть,
Иван и Яков друг на друга злились,
Но их Панкрат сумел остановить –
В его душе сомненья не таились.
Он, сгорбившись, к Ивану подошел.
- Ну, здравствуй, Ваня. - Молвил с мягкой грустью, -
Вернулся значит?.. Вот и хорошо…
Всяк ручеек бежит в родное устье.
А это кто с тобой? Никак жена?

- Жена. – Кивнул Иван. – Зовут Агатой.
- Добро…По жизни спутница нужна,
Чтоб душу не попутал черт рогатый.
Давно освободился, стало быть.
И где же столько лет тебя носило?
- Дорог пришлось немало исходить.
Но жить вдали от дома я не в силах.

Алейников под нос себе бурчал,
Панкрата упрекая в снисхожденье,
Но тот как будто и не замечал.
Савельева Ивана похожденья
Безгрешностью не пахли. Неспроста
Народный суд пять лет ему отмерил,
Но в то, что совесть Ванькина чиста,
Панкрат Назаров всей душою верил.

 

У Якова в Ивана веры нет,
Но он, Назаров, знал его мальчишкой –
Иван был простодушен с детских лет
И вряд ли нынче изменился слишком.
Ивану улыбнулся вновь Панкрат,
По-дружески обнял его за плечи:
- Ну что ж…Былого не вернуть назад.
Промчится время, раны все залечит.
Коль заплатил сполна, живи с добром.
Народ сердечный, он добро-то видит.
Из пепла восстанавливай свой дом.
Никто тебя тут, Ваня, не обидит.

Так, с легкой председательской руки,
Жизнь Вани потекла в привычном русле,
Волнениям Агаты вопреки,
Все складывалось ровно и негрустно.
Сгоревший дом отстроил вновь Иван,
Агата создала уют в избушке –
Все им, привыкшим к жизненным трудам,
Казалось легкой жизненной пирушкой.

Народ сперва косился, выжидал,
Но вскоре позабыл про осторожность,
Иван к раздорам повод не давал,
Жил, в думах не вынашивая подлость.
В Михайловке создался свой колхоз,
Но Ваню принимать в него не стали,
Боясь, кабы вреда он не принес.
Хотя работу при колхозе дали.

И стал Иван отныне пастухом –
К лугам гонял стада с утра пораньше,
А возвращался поздним вечерком.
Работа эта полюбилась Ваньше.
В ней не было излишней суеты,
Все дни он проводил в раздумьях долгих,
Родимый край был полон красоты,
И забывал Иван свои тревоги,
Любуясь этой сказкой наяву –
От счастья дух невольно заходился:
«Какая радость, что я тут живу!
И как прекрасно, что я здесь родился!»

С родной природой был Иван на «ты»,
Он превратил ее в свою подругу,
Край чистой, первозданной красоты
Одним из первых Ване подал руку.
И добрый люд Ивана пожалел,
Никто ни слова не сказал о прошлом,
Алейников один сычом глядел –
От взглядов этих становилось тошно,
Но горечь Ваня тщательно скрывал
И, с Яковом встречаясь очень часто,
Сам распрей никогда не затевал –
Спокоен был и вел себя бесстрастно.

Вначале безмятежно жизнь текла –
В семействе ожидалось прибавленье,
Удача доброй гостьей в дом вошла…

Но разлетелось все в одно мгновенье!

Не омрачала душу злая тень,
Ушла беда, забылись все тревоги…
И вот, в один прекрасный летний день
Брат Федор появился на пороге…
       

Глава 3
«Вражда»


Летели вещи с грохотом из дома,
Катились кувырком с крыльца во двор,
Народ толпой собрался у забора…

Все то, что создавалось до сих пор
Стараниями трепетной Агаты
Сейчас крушилось, превращалось в прах
Руками злого Ваниного брата.

Он сразу у Агаты вызвал страх,
Едва лишь появился на пороге,
Хозяйским взглядом осмотрел избу.
Был этот взгляд безжалостным и строгим.
Непрошено ворвавшись к ним в судьбу,
На месте Федор молча постоял,
И принялся швырять из дома вещи.
Иван в ответ ни слова не сказал –
Ему и защищаться было нечем.

Напрасно думал: время – лучший врач,
И Федор переменится с годами.
Увы…Он жизнь Ивана как палач
Громил своими сильными руками.
Он был все тот же…Брат его родной…
Как будто десять лет не проносились.
Барьер меж ними, созданный войной,
Теченье жизни не смогло осилить.

Одну лишь фразу Федор процедил,
И то – как будто выплюнул сквозь зубы:
- Езжай туда, откуда прикатил…

А сам кидал с порога вещи грубо.
Не возражая, молча встал Иван,
Позвал Агату, в сапоги обулся,
Неспешно на крыльцо шагнул, и там
Лоб в лоб почти что с Анною столкнулся,
Что с крохотным младенцем на руках
Застыла на ступеньках напряженно…

Куда исчез румянец на щеках?!
Огромной переменой пораженный,
Встал Ваня, словно вдруг к крыльцу прирос,
Уставившись в смятении на Анну –
Ее глаза, поблекшие от слез,
Чужими показалися Ивану!
Не ЭТОТ образ в сердце он хранил!
От ТОЙ Анюты – свежей, ясноглазой,
За десять лет и след давно простыл!

Не описать обычной, серой фразой
Анюты этой, нынешней, лицо!
На нем навек застыла тень печали.
Виной тому история с отцом?
Но что же, боже правый, означали
Те слезы, что СЕЙЧАС Иван узрел?!
Что значат эти ранние морщины?!

Иван на Анну в ужасе смотрел…
И вскоре ясно угадал причину.
ОНА НЕСЧАСТНА… Зря он столько лет
Наивно полагал, что с Федькой Анна
Живет, не зная горестей и бед!
Все ложь! Любовь себя не оправдала!
Она несчастна! Кто представить мог,
Что брак ее так быстро измотает?!
Завяла раньше времени, не в срок,
И, видно, по сей день еще страдает!

Глядели друг на друга краткий миг…
Малыш заплакал, Анна отвернулась,
И Ваня тоже головой поник,
От горести душа захолонулась.
С Агатой вместе он сошел во двор
И начал собирать свои пожитки…

За братом Федор наблюдал в упор
Решительно и мрачно, без улыбки.
Иван был тощ и простенько одет,
Но сердца Федьки не коснулась жалость –
Он злобой жил все эти десять лет,
И добрых чувств давно в нем не осталось.
Бесспорно, время лечит…Но ничто
Не уничтожит в сердце злой осадок,
И вряд ли Федор мог забыть все то,
Из-за чего душа пришла в упадок.

Он Ваньку ненавидел как в тот день,
Когда на козлах под плетьми метался,
Он помнил, как в глаза ему глядел
И лютой жаждой мести задыхался.
Везунчик Ваня!.. Вероломный брат!
Успевший опорочить где-то Анну!
Холуй хозяйский, прихвостень и гад…
Но вряд ли повезет теперь Ивану!

- Ты что творишь?! Совсем сошел с ума?! –
Панкрат Назаров с шумом в дом вломился. –
Не человек, гляжу, а сатана!
Остынь! Угомонись! Совсем взбесился?!

- Ну нет уж! Это наш, отцовский дом! –
Панкрата крики Федьку не смутили. –
А не для контры всяческой притон!
Жаль, что ее не всю мы перебили…

Назаров ни на шаг не отступал:
- Ваш дом бандиты подожгли весною!
Иван его отстроил, подлатал –
Уже с пол-лета здесь живет с женою.

- Ну вот теперча жить тут буду Я!
- В «Заготскоте» предоставляют крышу!
- Там будет жить Кирьянова семья!
А здесь жить буду Я! Ты ясно слышал?!

На том и оборвался жаркий спор –
В бессилии махнул Панкрат рукою
И, не прощаясь, зашагал во двор…

С глубокой, безграничною тоскою
Прислушивалась Анна ко всему,
Что перед ней сейчас происходило.
Вопрос извечный тяжкий – ПОЧЕМУ?
Горел в душе огнем неукротимым.

Сто тысяч ПОЧЕМУ – все десять лет…
Все десять лет в отчаянии Анна
Найти пыталась правильный ответ…

Горячий бред любовного дурмана
Теперь казался ей далеким сном,
Ведь наяву такого не бывает!
Какой ее сразил когда-то гром?
И как жестоко с ней судьба играет!
Ради кого она на жертвы шла?!
Кого себе избрала в идеалы?!
Сейчас бы Анна много отдала
За то, чтоб жизнь свою начать сначала.

В те годы сладко пели соловьи,
И сердце лихорадка охватила –
Она совсем ослепла от любви!
Любовь ее рассудок помутила!
Любовь – к кому?! С чего она взяла,
Что Федор самый лучший на планете?!
Да… Слишком поздно Анна поняла,
Что счастье в этом браке ей не светит.

Тогда казалось Анне: Федор – бог!
Он был силен, красив и горд до страсти,
Но также был циничен и жесток –
Он Анну унижал своею властью.

Вот и сейчас…Не выдержав, она
Промолвила: - Какой ты изверг, Федя…

Недолго постояла тишина.
На Анну муж взглянул, от гнева бледен.
- Тебя, паскуда. – Тихо прошипел. –
За Ванькой вслед швырнуть бы не мешало.
И так уж столько лет тебя терпел…
Одно меня сегодня удержало…

И Федор, к Анне быстро подойдя,
Взял безмятежно спящего младенца.
Проснулось и заплакало дитя,
Но у отца не шевельнулось сердце.

- Швырнул бы…Ваньке ты как раз под стать.
Скажи спасибо – Димка народился.
Вот этот мой – по облику видать.

Вновь к старой теме Федор возвратился!
У Анны закружилась голова:
- А Семка, Федя? А Семен-то чей же?!
- Ну ладно, будет! Все это слова!
Я слышал их сто раз на дню – не реже!

На Федора затмение нашло,
И он уже не мог остановиться:
- Сама, наверно, знаешь хорошо,
Что брал тебя я вовсе не девицей!
И кто ж тебя распробовать успел?
Мой братец Ванька? Контрик этот вшивый?

На Анну глядя, Федор весь кипел –
Он знал, что оправданья будут лживы.
Вновь Анна повалилась на кровать,
Горючими слезами заливаясь:
- Нет, Федор!... Не могу всего сказать…
Как можешь жить ты, в правде сомневаясь?!
Семен – твой сын!...Ты должен верить мне!

Уже не раз все это Федор слушал,
Но он давно не доверял жене –
Ее мольбы не волновали душу.
Ах, если б мог он прошлое забыть –
Кафтанова, брательника-кретина!

Пытался Федор Семку полюбить,
Но тщетно – ничего не выходило.
Сейчас Семену было десять лет,
Он рос здоровым, озорным мальчишкой,
Но Федор знал – меж ними сходства нет,
И часто раздражался на сынишку
Не чувствуя с ним связи никакой,
Свою гнилую совесть утешая:
«Конечно же, он сын мне не родной,
Кровь не моя течет в нем, а чужая!
Он – вылитый Иван, вот в чем секрет!
Он Ваньке сын, а не племянник вовсе!»

Так Федор распалялся десять лет
И все сильнее проникался злостью.
Он презирал и ненавидел всех:
Ивана, Анну, Семку (плод их грешный),
Он сознавал, что совершает грех,
Но изменить себе не мог, конечно.

К Анфисе Федор как всегда ходил,
И, отношений с ней не укрывая,
До слез бессильных Анну доводил.
Давно Кирьян, от ревности страдая,
Повадился Анфису колотить.
Жена побои выносила молча
И продолжала к Федору ходить,
Нисколько страсти не стыдясь порочной.

Любовники, забыв и стыд, и страх
Назло молве, не прекращали встречи –
Их видели и в роще, и в кустах,
На берегу, вблизи у самой речки…
Лежат, бывало, ну сухой траве,
Друг к другу прижимаясь все теснее,
У Федьки – ни мыслишки на уме.
Да и о чем ему болтать-то с нею?

О пламенной любви?.. Но для чего?
Когда-то эти басни были в моде.
А нынче им уже не до того –
Они уже давно не дети, вроде.
Уж подросло потомство у самих –
Семен и Верка были одногодки,
Такая дружба породнила их
Не разлучить ни пряником, ни плеткой.

Догадывались дети или нет
О том, что их родители блудили –
Они не знали горестей и бед,
И жизнь вполне прекрасной находили.

Собрав прическу в узелок тугой,
Анфиса нежно к Федору прильнула:
- Скажи хоть слово, Феденька…Родной… -
В глаза ему с надеждой заглянула.
И Федор крепко женщину обнял,
Придумать что-то в мыслях постарался.
Взгляд на плечо Анфискино упал –
На нем рубец багровый красовался.

Он жалости в себе не распознал,
Но стало вдруг неловко, неприятно.
Смущаясь, Федор шепотом сказал:
- Что…Плетью, что ли, бил тебя Кирьян-то?..

- От этого не деться никуда… -
 В ответ Анфиса сладко улыбнулась
И вольно, по-кошачьи, без стыда
Вновь на траве в блаженстве растянулась. –
Сцеплю покрепче зубы – и молчу…
И думаю: из-за тебя, мой милый…
И точно знаю, что не закричу –
Откуда-то опять берутся силы…

Слова Анфисы Федьку поразили,
Он наклонился, женщину обнял.
Лишь губы тихим шепотом спросили:
- За что же ты так любишь-то меня?
- Не знаю. – Был ответ простой и ясный.
И стоило ли это объяснять?
Анфискин голос, жаждущий и страстный,
Не утруждаясь, Федор мог понять.

Он твердо знал: Анфиса никогда
Сил не найдет в себе его оставить,
В любое время суток скажет «да»
И сможет удовольствие доставить.

С Анфисой и удобно, и свободно,
Приличья ей неведомы давно,
Вот Анна на такое не способна!
(Не баба – настоящее бревно!)

 

И вновь ехидно сплетницы шептались,
И вновь, себя не помня, пил Кирьян…

Иван и Федор изредка встречались.
Сперва еще надеялся Иван
Наладить шаткий мир со старшим братом,
Но с каждым днем все больше понимал,
Что прошлых лет им не вернуть обратно.
В штыки упорно Федор принимал
Ивановы попытки примириться.
И, если случай их когда сводил,
Он только бросит взгляд – в нем зло искрится,
И молча мимо брата проходил.

Следя за их холодною войной,
Шушукался народ, рождались споры,
Стал часто слышать Федор за спиной
Скребущие по нервам разговоры:

- Рука, видать, у Федора зудит…
- Да, контру на дух он не переносит!
На Ваньку до сих пор сычом глядит,
Когда-нибудь не выдержит, да скосит.

- Чего он на Ивана зубы точит?
Ведь, если разобраться, сам хорошо.
Женился сам-то на кулацкой дочке!
- Да ладно, ты хоть Анну-то не трожь!
Она-то ведь за красных воевала,
Сама пошла в Кружилинский отряд.

- Ага… И блуд об Федьку там чесала.
- Да и об Ваньку тоже, говорят!
- Хлебали братья из одной тарелки,
От этого теперь и на ножах.

- Известны Федьке Ванькины проделки.
- Да, он еще подумает – и ж-жах!

Он слышал это и мертвел лицом,
Все то, о чем он думал – подтверждалось!
Иван был негодяем, подлецом!
И как он мог рассчитывать на жалость?!
Косые взгляды на себе ловя,
Бесился Федор с каждым днем все пуще,
И раньше жил он, злости не тая,
А тут и вовсе стал мрачнее тучи.

К тому же раз, в один прекрасный день
Застал ИХ Федор вместе у колодца.
Застыл, не слыша болтовни людей –
От гнева сердце дикой птицей бьется!

Вот Анна опускает вниз ведро…
Вот Ванька его тащит вверх обратно…
Воркуют, голубочки… Что ж, добро…
Но так нутро скребнуло неприятно,
Что Федор еле справился с собой,
Зубами заскрипел в негодованье:
Ах, Ванька! Снова взялся за разбой!
Вновь, сукин сын, в доверье входит к Анне!
Проклятые! Совсем забыли стыд!
Решили вспомнить прошлое гнилое!
А ведь кругом народ на них глядит,
И знают люди – ЧТО ОНИ ТАКОЕ!

Мужское самолюбие, увы,
Страдало вновь, благодаря Ивану…
Он, Федор, притча на устах молвы!
Рогатый муженек под стать Кирьяну!
Но нет! Он на Кирьяшку не похож!
Он не позволит над собой смеяться!
Цена ему – дешевый медный грош,
Коль с Ванькой он не сможет разобраться!

Злость сердце рассекала как кинжал,
Носить ее в себе не мог он боле –
Под вечер к Ваньке Федор прибежал…

В убогую хибарку рядом с полем
Уверенно, без робости вошел,
Все осмотрел, выискивая брата,
Но тщетно – поискал, да не нашел…

Молчаньем гостя встретила Агата,
Качавшая в кроватке малыша,
Лишь подняла глаза свои тревожно,
Застыла, как немая, не дыша…

- Хозяин-то ваш где? Узнать-то можно? –
Неловко Федор женщину спросил. –
Я говорю, где мой брательник, Ванька?

«Он не к добру…Он Ваню не простил…
Холодный лед в глазах, ты только глянь-ка! -
Не отвечая Федьке на вопрос,
Раздумывала верная Агата, -
Как только черт сюда его принес?
Послал же Ване бог такого брата!
Коль встретятся – беды не миновать…»

Агатин страх сейчас же подтвердился.
Кривая дверца скрипнула опять,
И на пороге Ваня появился.

Казалось, помертвело все кругом,
Когда два брата взглядами столкнулись –
Напрягся от волненья ветхий дом,
И стены в нем как будто содрогнулись.
Ах, как невзрачно выглядел Иван
В своей до дыр заношенной одеже!
А Федор, я рискну заметить вам,
Носил пиджак и брюки подороже!
Иван – худой и бледный как мертвец,
На нем пиджак мешком висит дешевым,
Увидел бы сейчас его отец,
Так не узнал бы сына, право слово!

Да, внешность Вани тяжкие года
Не пощадили, вам добавить надо…
А Федор – бесподобен как всегда!
Здоровьем так и пышет! Все в нем ладно!
Взглянул на брата, как на муравья –
Как будто кипятком крутым ошпарил.
Не дрогнул Ваня, этот взгляд ловя –
Таким же взглядом яростным ударил.

- Послушай, уезжай-ка ты отсюда! –
Взмолился Федор, сдерживая дрожь. –
Прошу же по-хорошему покуда,
Ей-богу, до греха ведь доведешь!

- Теперь-то чем я жить тебе мешаю? –
Весь Ванин вид усталость выражал,
И брата тихим тоном раздражая,
Сам Ваня тоже внутренне дрожал.

- Усы твои не нравятся мне что-то. –
Насмешки злобной Федор не скрывал.
Затеять ссору было так охота!
Но повода Иван не подавал.
Он лишь плечами дернул и ответил:
- Обычные усы, как у тебя
Вот только цвет другой. Что, дело в цвете?

- Цвет значит?! – Федор вышел из себя.
Усы у братьев жесткие, густые,
У Федьки – очень черные, как смоль,
А у Ивана – русые, ржаные,
И сам он словно выцветшая моль.
Но не в усах тут вовсе было дело!
Когда про цвет Иван упомянул,
В душе у Федьки все похолодело,
И он на брата в бешенстве рванул:

- Цвет, говоришь, другой?! Все донимаешь?!
Смеешься?! Изгаляешься, подлец?!
Намеками паскудными пыряешь?!
- Сдурел?! – Иван сорвался наконец. –
Что за намеки?! Вообще рехнулся?!

От Федора отбился кое-как,
Но снова от беды не увернулся –
На Ваньке Федор разорвал пиджак…
И началась бы драка, вероятно,
Но встала между братьями стеной
Отчаянная, храбрая Агата…

Спасая мужа худенькой спиной,
Она на Федьку кошкой налетела,
Залаяла как Моська на слона,
Заверещала птицей оголтелой:
- Ах ты, мурло свиное! Сатана!!!
Опять Ивана со свету сживаешь?!
Он без того намаялся в тюрьме!
Последние лохмотья обрываешь?!
А сам – в суконной паре?! Дай-ка мне!

Неловко было ей сопротивляться,
И Федор только пятился назад,
Как от блохи кусачей отбивался…
- А ну-ка отдавай одежу, гад! –
Пиджак стащила с Федора Агата,
Зажав под мышкой, убежала вон.
Наедине остались оба брата,
И каждый, явно, был ошеломлен.

Оцепененье первым Федор сбросил,
Невольно стер со щек пощечин след.
- Ну баба у тебя… - Сказал без злости.
Смущенно улыбнулся брат в ответ:
- Да не боись…Верну тебе одежу.
- Да черт бы с ней. – Вновь Федор помрачнел
И голос сразу резче стал и строже. –
Так вот что я сказать тебе хотел…

Увижу, что ты к Семке подошел,
Пытаешься наладить с ним контакты…
Иль не дай бог…Ты слышишь хорошо?
Короче, если не совсем дурак ты,
За километр Анну обходи.
Еще хоть раз увижу вас обоих
На людях, без людей ли… То – гляди…
Не стану церемониться с тобою.
Прикокну тебя, контру – и с концом…

Взгляд Федор отводил к окну куда-то,
Потом и вовсе отвернул лицо.
- Я выражаюсь ясно? Все понятно?
- Конечно, кокнешь. Что тут понимать? –
Сказал Иван и грустно усмехнулся. –
Ты ж не Кирьяшка, по сему видать…

Взбешенный Федор злобой поперхнулся.
Сжав кулаки, к Ивану подступил,
Горящим взглядом пожирая брата,
Вновь Ваня этот взгляд перехватил –
Послал ответный дерзкий взгляд обратно.

Стоя – лицом к лицу, глаза в глаза,
И воздух раскаляется в избушке.
Еще чуть-чуть – и громыхнет гроза,
Все к черту разлетится как из пушки.
Еще мгновенье – и начнется бой,
Преграда рухнет в отблесках заката,
И друг на друга ринутся войной
Враги, что были братьями когда-то.

Земля не повернет движенья вспять,
И жизнь не прекратится на планете,
Лишь Громотуха будет грохотать
И умолять: «Остановитесь, дети!
Жизнь так прекрасна! Кончилась война!
И к лучшим переменам ветер дует!
Вражда любая горести полна,
Но если БРАТЬЯ КРОВНЫЕ враждуют,
То до чего дойдет весь белый свет?!»

Слова реки полны любви и страсти.
Иван их понимает, Федор – нет,
Он добрым чувствам с детства неподвластен.
Охолодился, опустил глаза,
И в руки взяв себя усильем воли,
Ивану едким голосом сказал:
- Ну что ж, ходи… Я погляжу – доколе.
Да, и еще…Работу поищи.
Мне пастуха не надобно такого.
В «Заготскоте» я главный, не взыщи.
И не мешайся на пути мне снова.

На том и завершился разговор
Вон вышел Федор, грохнув дверью с силой.
А в воздухе горячем до сих пор
Разряды электричества носились.
И долго переваривал Иван
Все то, что счас случилось между ними.
Агрессии в нем брат не вызывал
Нападками жестокими своими.
Лишь екнула ранимая душа,
И от обиды мелко задрожала –
Надежды острым ножиком кроша,
В нем истина мечты уничтожала:

«Чего ж ты ждал, дурная голова?
Объятий братских? Слез и примиренья?
Как постоянны воздух и трава,
Как неизменен мир со дня творенья,
Так брат твой Федька остается тем,
Кем был всю жизнь свою. Кремень все тот же!
А ты контакт наладить с ним хотел?
Сам бог такого сделать счас не сможет!
Злопамятности хватит на троих!
Раз оступился – все! И нет прощенья!
Страдай всю жизнь от прошлых дел своих,
Не жди подачки или угощенья!»

Подачек от судьбы Иван не ждал
И по другой причине было горько –
От Федьки он никак не ожидал
Услышать обвиненья в кривотолках!
Семен – Иванов сын! Какой дурак
Легенду эту глупую придумал?!
И Федор ей поверил просто так!
Вот и сейчас пришел – как в морду плюнул!
За что?. .Иван не доставлял проблем,
Он скромно жил и тихо. Ну а Федька
Ревнует, злиться, бесится… Зачем?
Чем помешал Иван? Поди, ответь-ка!

Он с Анной встреч нарочно не искал,
А тот недавний случай у колодца,
Что притчей во языцех сразу стал,
Случайным совпадением зовется!
Козленок ногу в этот день сломал,
И нес его Иван к ветеринару,
А у колодца Анну увидал.
Их по ошибке приняли за пару,
Когда он ей помог тащить ведро.
Заговорили ненароком как-то.
В глаза у Анны – грустное добро,
И было б в высшей степени бестактно
Остаться равнодушным и уйти.
К тому же Анна молвила чуть слышно:
- Прости меня, Иван… За все прости…

Без пафоса – устало и не пышно.
- Да что уж там… - Иван пожал плечом
И не нашелся, что еще ответить.
А дальше говорили ни о чем:
О том, где будет жить Иван… О детях…
Об урожае в нынешнем году,
О только что создавшемся колхозе…

Болтали у народа на виду,
И Федор там, в толпе, суров и грозен,
На их общенье, зубы сжав, глядел.
И вот теперь явился разбираться.
Подрать, ирод, видно так хотел!
Не нет…Ему сей фокус не удастся!
Ревнивый муж! Глядите на него!
Людской молвы как пламени боится!
А сам не упускает своего –
Все по кустам скрывается с Анфисой.

Не хочет, мразь, поднять себя на смех,
И все ж таки бесстыдно шашни водит –
С чужой женой да на глазах у всех
Как юноша-подросток греховодит!
Совсем Кирьяна с Анной измотал –
Ни жалости в душе, ни состраданья!
Пришел к Ивану, учинил скандал.
А в чем он виноват, несчастный Ваня?

В том, что мальчишкой тих был и несмел,
Живя в отцовском домике убогом?
В том, что когда-то полюбить посмел
Ему не предназначенную богом?
Та девушка, что он любил тогда,
Была другая – будто бы из сказки!
Она – не Анна, Федькина жена…
И сам Иван другой теперь обласкан.

Все позади… Чего еще сказать?
Все кончено… Прошло…Перегорело…
Ах, если б Федор это мог понять,
Не стал бы бегать бесом озверелым!
А может, стал бы? Федор – он такой…
Другой бы для вражды придумал повод.
«Что ж, Федька, изгаляйся! Черт с тобой!
Я выстою. Я полон сил, я молод!
Коль выжить мне в аду Господь помог,
Он не оставит обо мне заботы!»

Пока же не веселенький итог:
Иван по воле Федьки – безработный.
Спалось Ивану плохо в эту ночь,
Переживанья теребили душу,
Он прогонял воспоминанья прочь,
Но тщетно… Было горестно и душно.
Избушка, не похожая на дом –
Вот все, чем счас Савельевы владели
А в нем – фонарь. Кроватка с малышом.
(Володьке было ровно три недели).

И чуткая Агата не спала –
Сынишку в колыбели укачала,
С Иваном осторожно прилегла.
- Спишь, Ваня? – Тихо, с лаской прошептала.
- Не сплю. – Иван слегка открыл глаза.
Привстал. Опять душа зашлась от боли.
Подумал, посидел, потом сказал:
- Сегодня меня Федор-то уволил.

Почувствовал – Агата напряглась:
- Да что ж он, живоглот, тебя терзает? –
Супруга гневом праведным зажглась.
Агата обо всем прекрасно знает
И все же не желает понимать.
Иван вздохнул и грустно усмехнулся:
- За Анну, за Кафтанова, видать.
Сегодня днем я с Анною столкнулся,
А Федор и увидел как назло.
К тому же почему-то он считает,
Что Семка от меня, не от него.
Ведь правды всей про Анну он не знает.

Свет тусклой лампы в темноте мерцал,
Лицо Агаты робко освещая.
Иван не видел грустного лица,
Он в пустоту глядел, не замечая
В глазах Агаты ревностную боль.
Опомнился, когда она спросила:
- Скажи мне Ваня… Честным будь со мной…
Досель ты Анну любишь с прежней силой?

 

Солгать, сказав категорично «нет»,
Иван не мог. Так было бы нечестно.
Сказать по правде, он не знал ответ.
Душе Ивана было неизвестно,
Что Анна означает для нее –
Увядший идеал? Любовь былую?
Но Ваня не забыл совсем ее –
Переживал за участь ее злую.

- Да…Лишенька за Анну я хлебнул.
Проклятая… Всю жизнь мне поломала. –
Иван тоскливо, с горечью вздохнул. –
Из-за нее я вытерпел немало.
Ах, боже мой…Да кабы не она,
Пошел бы я к Кафтанову на службу?
А, в общем-то, ее ли тут вина?
Сам оступился. Сел по дури в лужу.

Он рассуждал чуть слышно, не спеша,
И мужа тихо слушала Агата.
Стонала, ныла женская душа,
Проваливалось сердце в глубь куда-то.
Она все это знала…Так с чего
Ком в горле встал и уходить не хочет?!
Все существо кричит: «Люби его!
Иван – святой! Он чист и непорочен!
Обижен он и богом и судьбой!
Обижен ни за что, несправедливо!
Счастливый случай свел его с тобой –
Так сделай жизнь его вдвойне счастливой!

Твой крест, твой долг – лишенья с ним терпеть!
Сил не жалея, с недругами драться,
А если будет нужно – умереть!
Огородить от злых нападок братца!»

В Агате – хрупкой, маленькой такой
Жил издавна нетленный дух бойцовский,
Ей неспроста неведом был покой –
Горел огонь в душе ее геройской!
Оберегая Ваню, словно мать,
На многое глаза она закрыла,
Но все же… Горько было понимать,
Что сердце мужа память сохранило.
В нем имя Анны огненным клеймом
Запечатлелось до скончанья века –
И в переносном смысле, и в прямом.
И тут уж, право, было не до смеха.

Нет, Ваня – идеал. Он не предаст,
Неверностью не оскорбит Агату.
Но почему так горько ей сейчас?
И в чем же ее сердце виновато?
Так сложно было чувства удержать!

Лицо уткнула женщина в подушку,
Позволила слезам из глаз бежать –
Иначе от тоски бы сало душно.

Иван все понял – ощутил душой,
Что в данный миг с Агатою творится.
Он помолчал. И с чуткостью большой
Над плачущей женою наклонился.
Обнял за плечи и прижал к груди:
- Ну будет, будет…Перестань, Агаша.
Здоровью своему не повреди.
Не плачь, о малыше подумай нашем.
И слезы не дешевые теперь. –
Спокойно речь повел Иван, без пыла. –
Я говорил лишь правду, ты мне верь.
Я все тебе рассказывал как было.
Ты знаешь все, во мне утаек нет.
Но в этой жизни, знаешь, я заметил,
Не смог бы я избавиться от бед,
Кабы тебя, родимую, не встретил.
Куда бы делся я? Куда пошел,
Не повстречайся ты мне на дороге?
С тобой, Агаша, счастье я нашел,
Какое встретить суждено не многим.

 

Напыщенности не было в словах,
И каждая из фраз была правдива,
Все, что звучало в Ваниных устах,
Агату ублажило, усладило.
Любимого признанья как бальзам
Пролились на израненную душу,
И неохота стало вдруг слезам
Катиться по щекам ручьем послушным
Успокоенье в сердце снизошло,
Забылись все недавние проблемы,
Вдруг сделалось легко и хорошо,
Расслабились натянутые нервы.

Агата взгляд на Ваню подняла:
- А может быть уехать нам отсюда?
Здесь не пойдут на лад у нас дела.
Уедем, Вань? Не поздно ведь покуда…

Иван печально возразил в ответ:
- Ну что ты говоришь? Я здесь родился.
Я в край родной стремился много лет.
Мечта моя сбылась – я возвратился
И больше не уеду никуда.
И Федор меня вряд ли запугает.
Ему меня не выгнать никогда,
Ведь тут мой дом. Он сам об этом знает.
Ну а насчет работы и жилья,
Тут ты, Агаш, не бойся. Обойдется.
В колхоз надумал попроситься я,
И голодать нам, видно, не придется.

Скреблась в углу избы нахалка мышь,
Порывы ветра в щели поддували.
Горела лампа… В люльке спал малыш.
Иван с Агатой тоже задремали.
Как будто в первый раз: в руке – рука,
Душа – к душе. И нет союза крепче.
Дорога жизни, правда, нелегка,
Но завтра, послезавтра станет легче.
Пока они вдвоем по ней идут,
Пока сияет солнце над планетой,
Все в их руках – терпение и труд,
И жизнь сама! А смерть… Но смерти нету!

Нет ничего, что подрывает дух,
Есть только вера, правда и надежда,
И есть любовь – сокровище для двух,
Без этого ты попросту невежда.

И верил, и надеялся Иван,
И верила, наделась Агата
На то, что новый день на счастье дан.
И были той надеждою богаты…


       Глава 4
 «Достижения»


Жизнь шла своим, обычным чередом,
Михайловка отстраивалась быстро…
К зиме Иван поставил новый дом,
В нем было и тепло, и очень чисто.

За жизнью брата Федор наблюдал
Украдкой, мимоходом, краем глаза.
Казалось, он забыл про тот скандал,
Угроз не повторял своих ни разу.
Опять при встречах мрачен был и нем,
Ивана взглядом яростным буравил,
Зато не доставлял ему проблем,
Попытки извести его оставил.

Иван, размыслив крепко и всерьез,
Однажды к председателю явился
И заявил: - Прими меня в колхоз.

Панкрат Назаров просьбе удивился.
В тот год стоял большой неурожай
Колхозный люд, в артель утратив веру,
На заработки в город побежал.
Иван не верил в данную химеру.
Зря, он считал, пугается народ,
Напрасно коллективный труд бросает,
Пусть не сейчас – на следующий год
Колхоз свое с лихвою наверстает.

Об этом и Панкрату он сказал,
Старик был тронут и польщен немало,
Хоть вида в первый миг не показал.
А если честно, сердцем понимал он:
Без пакости в душе Иван живет,
И зла на белый свет не держит вовсе.
Любое дело дай – не подведет,
Напрасно его Яков не выносит.

Савельевы – Агата и Иван
С людьми сходились запросто в колхозе,
Иван давно артели помогал,
Все делал сам – не ждал, пока попросят.
Да и Агате было тяжело
С Володькой-малышом сидеть без дела,
В народ ее безудержно влекло –
Полезной людям быть она хотела.
Жнут бабы рожь – Агата тут как тут,
Рукам ее умелым все подвластно.
Ей говорят: «К чему бесплатный труд?
Зачем ты надрываешься напрасно?
Ведь ты же не колхозница пока».

Агата лишь плечами пожимает,
Светла ее улыбка и мягка:
- Все это мне труда не составляет.
И так уж засиделась, мочи нет…

Приятно добрым людям слышать это.
И в каждом сердце остается след,
И каждый платит добротой ответной.

Об этом вспоминал сейчас Панкрат,
И вскоре самому себе признался,
Что просьбе этой странной очень рад.
Иван один невзгод не испугался!

- Не балует нас матушка земля. –
Сказал Назаров. – Урожая мало.
Бежит народ, как крысы с корабля.
Что ж тебя это, Вань, не испугало?

Иван ответил честно, напрямик:
- Переполох-то, дядь Панкрат, в народе
Напрасно раньше времени возник.
Год следующий будет плодороден.

Что тут добавить? Председатель сам
С Иваном был согласен абсолютно.
В колхоз бы он Ивана записал
Но сделать это быстро было трудно.
Алейников живьем за это съест!
Но бог с ним!... И рискнул Назаров вскоре
Собрание созвать, колхозный съезд,
И там, в дискуссионном разговоре,
Судьбу Ивана наконец решить.
Послушать, что народ на сборе скажет:
Достоин ли Иван с народом жить?
И чем он свою искренность докажет?










А сам Иван боялся одного:
Воспоминаний о далеком прошлом.
А ну как спросят люди у него,
Зачем он в год тот страшно суматошный
В Кафтановскую банду убежал?
И почему Кафтанова прикончил?
Перед судом Иван ответ держал,
Но только лишь Агата знала точно
О том, что приключилось с ним в ту ночь,
Когда Кафтанов, ослепленный местью,
Свез в глушь лесную собственную дочь
И надругался над девичьей честью.

Никто о той трагедии не знал:
Всю жизнь молчал Иван, молчала Анна.
Все думали – себя Иван спасал,
Поэтому угрохал атамана.
Но вдруг начнут все это вспоминать?
Вдруг вздумают выискивать причины?
Придется снова что-то сочинять.
Он клятву Анне дал! А он – мужчина!

Но, оказалось, нервничал он зря.
Скосил Назаров эту тему сходу:
- Что был ты денщиком у главаря
Давно известно нашему народу.
За этот грех, Иван, ты заплатил,
И говорить об этом мы не станем.
Вот если ты злодейство утаил –
Ответствуй, не держи на сердце камень.
Покайся сразу, если что не так,
Ведь может все в последствии открыться.

- В злодействах не замешан я никак. –
Ответил Ваня. – Не в чем мне виниться.
Людскою кровью руки не марал,
Безродной псины сроду не ударил.
Портянки лишь Кафтанову стирал,
Да самогонку по кладовкам шарил.

- А энто не злодейство что ли?! А?! –
Взвинтилась вдруг Лукерья Кашкарова.
Та самая, что в юные года,
С Кафтановым якшалась за здорово.
Та Лушка, что в расцвете сил и лет
Подростка Федьку соблазнить пыталась.
Но той шикарной крали нынче нет –
От красоты лишь тень одна осталась.

 

- А это не злодейство, паразит?! –
Как пулемет Лукерья застрочила. –
Перед людьми признайся хоть, бандит!
Ведь у меня бутылку утащил он!
Ее, родную, помню дл сих пор!
И плеткою махался, оголтелый!

Иван не стал вступать с Лукерьей в спор,
Кивнул ей, усмехнувшись: - Было дело…
Ведь ты, о самогонке-то скорбя,
Вцепилась в ту бутылку мертвой хваткой –
Как сердце вынимали у тебя!
А ведь Кафтанов мне велел украдкой
Тебя с бутылкой вместе притащить.

Мгновенно тишина настала в зале –
Легко услышать, как комар пищит…
- Что ж мне об этом сразу не сказали? –
Подобную заявку услыхав,
От потрясенья Лушка так и села.

- Ах Ваня-Ваня! Тут ты был не прав! –
Раздалась рядом реплика соседа.
Евсей Галаншин часто всех смешил,
А тут уж вывод сам Господь бросает:
- Что ж ты Лукерью радости лишил?
Она вон локти по сей день кусает!

Весельем грохнул зал. Лукерья взвыла
И чуть не провалилась со стыда,
Про все свои обиды позабыла –
Уселась и замолкла навсегда.
Смех напряженье в атмосфере снял,
Заранее решив исход собранья.
Единогласно руки зал поднял –
И принят был в колхоз Савельев Ваня.

 

В тот светлый миг один лишь мрачный взгляд
Огнем недобрым пожирал Ивана –
Стоял у входа Федор, старший брат,
Молчал и усмехался как-то странно.
Нет, он не собирался возражать,
Решению людей не возмутился,
Но взгляд!...(Могли бы взгляды поражать –
Иван бы в горстку пепла превратился!)

Не приведи Господь кому-нибудь
Мишенью стать для Федорова взгляда!
Кровь стынет в жилах – боязно вздохнуть,
Стучит по нервам побольнее града!
То как булыжник тяжестью припрет,
То словно сабля сталью засверкает,
То холодом смертельным обдает
То пламенем бушующим сжигает.

И вот теперь – стоит, глядит в упор,
Ежу понятно, что все это значит:
Исполненный проклятья Федькин взор
Ивана обрекал на неудачи.

* * *

Иваново вступление в колхоз
В деревне без вниманья не осталось
И дорого Панкрату обошлось.
В тот день немало нервов потрепалось!

Чуть свет в контору Яков прикатил,
На Федора, что там сидел с Панкратом,
Внимания почти не обратил,
Назарова облил чуть ли не матом.
Кричал ему: - Иван – белобандит!
Он только ждет, чтоб ты ему поверил!

А Федор молча слушает сидит…
Вот Яков его грозным взглядом смерил:
- А ты за братцем хорошо смотри!
Учуешь что – докладывай мне сразу!
- Шпионить я не буду. Не ори. –
Небрежно, глухо бросил Федор фразу.

Энкэвэдэшник Яшка был грозой
Общественно-преступных элементов,
Детишек им пугали как козой,
Что вовсе не являлось комплиментом.
И взрослых можно было им стращать –
При виде Яшки все село дрожало.
В стремлении врагов разоблачать
Он слишком далеко зашел, пожалуй.
Приглядывался, всех подозревал,
Выискивал преступников упрямо…

Но Федор на боязнь давно плевал,
Поэтому и высказался прямо.
Потом поднялся сразу и ушел,
С Назаровым оставив Яшку злого.
Полдня в конторе шум стоял большой,
Но отстоял Панкрат Ивана снова.

Алейников неистовствовал – жуть!
Аж до райкома с жалобой добрался.
Но там его смогли охолонуть,
И, поворчав немного, Яков сдался.

А жизнь весенним ручейком неслась…
В ней было все – и радость, и печали.
Артель с Иваном с легкостью сошлась –
Отныне люди Ваню привечали.
Покладистый характер сослужил
Ивану в те года большую службу –
Он всех вокруг к себе расположил,
Завел с народом искреннюю дружбу.
В родном краю своим он снова стал,
Всех бед минувших – будто не бывало.
Как на дрожжах Володька подрастал –
Уже для игр дома было мало.

Поспешно год за годом проходил…

Иван, повторной ссоры опасаясь,
Дом брата стороною обходил
И жил, с его семьею не общаясь.
По счастью, Федор жил особняком –
Был нелюдим, не состоял в артели,
Один Инютин был его дружком –
Они ни с кем общаться не хотели.

Один другого втайне презирал
За рыхлость, бесхарактерность и слабость,
Второй в душе от ревности сгорал –
Вином топил отчаянье и ярость.
Да, крайне сложно было их понять,
И сам Иван давно махнул рукою –
Кирьян судьбу не рвется поменять,
Видать, по нраву жизнью жить такою!

От Федьки, от Инютина давно
Иван успел стеной отгородиться,
Лишь вестью долетело до него:
Зимой у Анны третий сын родился.
Три сына!... Что за гордость для отца!
Как в их семье, распавшейся когда-то…
Но Федор их не принял до конца –
Иван насквозь читал натуру брата.
Потомством явно не гордился он,
В особенности – Семкой белобрысым.

Ивану как-то встретился Семен.
Их первое общенье было быстрым.
Высокий, симпатичный паренек
Напомнил Ване Анну в годы детства,
Но вот во взгляде – Федькин огонек!
Из искры может пламя разгореться!
Наверно Федор попросту слепец,
Раз собственного взгляда не увидел.
Таким бывает лишь плохой отец…
Отец, который сына ненавидел!

 

При встрече Семка мило сморщил нос,
Остановился, на Ивана глядя,
И бойко, без стесненья произнес:
- А правда говорят, что ты – мой дядя?

- Да, это правда. Дядька я тебе. –
Иван тепло Семену улыбнулся,
Но стало в тот же миг не по себе –
Семен задать вопрос не заминулся:
- Зачем же ты служил у беляков?

Застыл Иван на месте потрясенно.
Учуял – не из праздных пустяков
Спросил его о том племянник Сема.
Стоял мороз, но Ваня покраснел:
- Да вот, Семен…Ты знаешь, так уж вышло… -
И большего прибавить не посмел.
Нахмурясь, Семка фыркнул еле слышно:
- Тьфу, контра белопузая!..
       И все…

Размеренно пошел своей дорогой.
Кто знал, что столько боли принесет
Ивану тот упрек, по-детски строгий?
Для детворы, приученной к добру,
Он, видно, хуже лютого японца.
Вздохнув, Иван взял в руки по ведру,
Ссутулившись, поплелся до колодца.

В одно из ведер врезался снежок…
Иван, остановившись, оглянулся:
В глазах Семена – озорной смешок.
Племянник дяде молча улыбнулся
И продолжал молчание хранить.
Но как душа у Вани встрепенулась!...

С тех самых пор невидимая нить
Меж Семкой и Иваном протянулась.
То было притяжение двух душ,
Объединенных чистотой и светом,
Одною кровью связанных, к тому ж –
Прочнее этой связи в мире нету.

Они еще не знали, что их ждет,
Через чего пройти им будет нужно
Когда война с фашистами придет.

Но этот день началом стал для дружбы…






* * *


Так повелось в Михайловке давно:
Наведывался редко, раз в два года,
Киномеханик с новеньким кино,
Устраивал просмотры для народа.
В голодные тридцатые года
Жилось несладко в деревнях и селах,
Что не мешало людям иногда
Искать спасенье в зрелищах веселых.

Любили фильмы – и не мудрено:
Культура здесь была явленьем редким,
Ходили люди в клуб смотреть кино,
Место не хватало – в ход шли табуретки.
Как правило, не густ репертуар:
Немая лента о людском геройстве,
А следом – небольшой киножурнал
О достиженьях, о трудоустройстве.

И зритель был в восторге от всего –
Он сам был крайне мало просвещенный,
Искусство доходило до него,
Но, интеллектом не обогащенный,
Народ, казалось, верил в чудеса,
А сам уже учился помаленьку:
Из тьмы шагнул на свет – читал, писал
И много понимал вокруг давненько.

Но все-таки таинственный экран
Еще для многих был волшебной сказкой,
Кино лечило от душевных ран,
Раскрашивало серость пестрой краской.
Что видел бедный люд в глуши лесной?
Гражданскую войну, устройство быта,
Работа в поле летом и весной…
И все равно культура не забыта!
Мир деревенский не настолько глуп,
В нем всяк живет всему вокруг внимая.
Рекой стекались люди в местный клуб,
Свой грош рабочий в кулаке сжимая.

 

Расселись все по лавкам…Свет погас.
Картинки замелькали на экране.
Горят восторгом сотни жадных глаз!
У всех в груди затаено дыханье.
Идет документальное кино:
Ликбезы, гордость первой пятилетки,
Про все, что новой Властью создано…
Хозяйственные планы и заметки.

И люди раскрывают шире рты,
Со стороны все это наблюдая.
Волнуются: «Мы, стало быть, кроты!
А по России жизнь-то вон какая!»
Так и кипит родимая страна –
Так молода, активна и пригожа!
На муравейник жизненный она
Своею суетливостью похожа.

Станки стрекочут, валятся леса,
Моторов рев, гуденье пароходов…
Все чаще разбегаются глаза
При виде новых фабрик и заводов.
Вот кадры: Харьков…Тракторный завод…
Не первую построил он машину!
Исполнен счастья заводской народ,
Преодолевший трудную вершину!
Как много там работает людей!..

Весь зал от изумленья замирает,
И Федор, о вражде забыв своей,
Почти по братски Ваньку в бок толкает.
С ЭКРАНА УЛЫБАЕТСЯ АНТОН!!!

- Глянь, Ваньша, глянь! Ведь это ж наш Антошка!
- Земляк!!!
       - Антон Савельев!
       - Правда, он!!! –
Взорвался зал, в себя придя немножко.

То был Антон, давнишний наш герой,
Он там стоял, в цеху, среди рабочих –
Матерый и уже не молодой,
Знакомый взгляд умен, сосредоточен.
Но кто в деревне мог его не знать?!
Подростки – вроде Семки или Верки!
И кто бы мог когда-то предсказать,
В какую жизнь Антон откроет дверку?!

Сперва – бесенок, мелкий хулиган,
Потом бунтарь – участник всех движений,
И вот его лицо – во весь экран,
Как эталон великих достижений.

Не зная об Антоне до поры,
Народ с ума сходил от ликованья:
Савельев стал героем Шантары!!!

Разглядывал с улыбкой брата Ваня,
Антошкой восхищаясь от души.
Сперва и Федор тоже улыбался,
Но общий смех в нем радость заглушил,
И в сердце вновь досады червь забрался.

«С чего я должен быть Антону рад?» -
От этой мысли Федор содрогнулся.
Он вспомнил, как однажды старший брат
Смутьяном беглым в край родной вернулся
И всю карьеру Федьке поломал,
На самый низ спихнул в мгновенье ока.
А сам теперь поднялся, важным стал…
Лишь к Федьке жизнь по-прежнему жестока.
Он до сих пор внизу, на самом дне,
Когда Антошке зал рукоплескает…

«За что?! За что ему все, а не мне?!
За что сейчас он лавры пожинает?!»

Ах, зависть! Ты – мучительный порок!
Тот, кто тобою болен, так несчастен!
В нем разум гасит мелочный упрек,
Он озлоблен, а потому опасен.
Чем можно эту язву объяснить?
Как разобраться в сердце зачерствевшем?
Которое способно только мстить –
Тому, кто был по жизни потерпевшим…


 Глава 5
       «Месть»

Случилось бы все это или нет,
Веди себя Иван суть осторожней?
Хорош вопрос, но где искать ответ?
Он, как вся жизнь людская, очень сложный.
Сам человек судьбу свою вершит
А может быть судьба людьми играет?
Кто сходу этот ребус разрешит?
Кто трудную загадку разгадает?

И стоит ли?.. Так много нас, людей.
Мы все живем в одном безумном мире,
Он полон бед и всяческих страстей,
Любой из нас – мишень, фигурка в тире.
Мы разные, нам сложно жить в ладу,
У каждого свой нрав, свои привычки,
Но все мы друг у друга на виду.
«Друзья» (условно взятые в кавычки).
 
Конечно, жизнь у каждого своя,
И все же что-то нас объединяет,
А именно – родимая земля,
Милей которой в мире не бывает.
Под солнышком, что дарит нам тепло,
Под небом голубым и необъятным
Нам всем легко, привольно и легко,
И горькое нам кажется приятным.

Так стоит ли Ивана осуждать
За то, что к людям он душой тянулся?
Не мог он жить в тиши, прощенья ждать
И от того, наверное, споткнулся.

Все было хорошо как никогда:
Агата новый плод в себе носила,
Но не бросала тяжкого труда –
Снопы вязала, жала и косила.
Довольно много времени прошло,
И Ваня позабыл угрозы брата,
Все было слишком – СЛИШКОМ хорошо.
Так хорошо, что маловероятно.
Иван встречался с Анной иногда,
Беседы с нею вел при всем народе,
Не чувствовал, что движется беда –
Пока что было все спокойно вроде.

Все встречи с Анной горечи полны,
Она – уже не прежняя святыня,
В увядшем взгляде нету глубины
Он измельчал как речек в пустыне.
Теперь в глазах лишь грусть и доброта,
НЕ стертая тяжелыми годами,
В ней и видна былая красота,
И нежность, не изжитая трудами.

Иван за Анну всей душой страдал
Порой на ум невольно приходило:
«За что ж тебя так Федор измотал?
Ему ведь всю себя ты посвятила.
Любила ты…Не просто увлеклась –
До одури, до умопомраченья.
От дома, от богатства отреклась,
Всем существом увязла в приключенья.

Платила за любовь тройной ценой
И верила, что это не напрасно,
Хотела стать любимому женой.
Мечта сбылась… Но как же все ужасно!
Ты Федора не знала никогда,
Поэтому так горько обманулась,
А я бы мог спасти тебя тогда,
Но ты ко мне в ту пору не тянулась.

Ты Федьку в идеалы избрала,
Достоинствами слепо наделяла,
Любя его, самой себе врала,
Забыв себя, с ним беды разделяла.
Я должен был открыть тебе глаза
Еще тогда, в те молодые годы,
Чтоб поняла: любовь как ведьма зла,
С лица красавцы все внутри уроды.

Вы с Федором как речка и скала –
Твой кроткий нрав о злую силу бьется,
Ты – голубь в лапах хищного орла,
Вы – небо и земля, вы – мрак и солнце.
Теперь ты поняла, кто он такой,
И сразу в жизни разочаровалась,
Весенний взгляд наполнился тоской
И радости в нем больше не осталось.

Как больно видеть мне сейчас тебя!
Ты рождена была для чувств высоких!
Но, негодяя подлого любя,
Влача свой век в терзаниях жестоких,
Сломалась ты, упал твой стойкий дух,
С тобой встречаясь, мне бывает стыдно.
Да, я тебя любил… Ноя – твой друг.
И мне вдвойне за жизнь твою обидно».

Но этого сказать не мог Иван,
Ведь жаловаться Анна не хотела
Жизнь шла прекрасно по ее словам.
(В глаза Ивану Анна не глядела –
Как видно, с детства не умела лгать!)
Но Ваня без того все видел четко.
Ему ли эту женщину не знать?
Он Анну помнил маленькой девчонкой.

Михайловские бабки, пряча взгляд,
За Анной и Иваном наблюдали,
А вечером аж два часа вподряд
Им косточки вовсю перемывали.
Судили да рядили так и сяк –
Неслись вприпрыжку сплетни озорные.
Казалось бы, обычнейший пустяк.
Но до чего доводят слухи злые!
Они – к любому бедствию ключи…

Все началось с того, что от Антона
Письмо в тот вечер Федор получил.
В нем, как всегда, заумных мыслей – тонна!
- Как сговорились все меня учить!
Кружилин учит и Назаров учит!
В кой век письмо от брата получил –
И тот успел советами замучить!
Все умные вокруг, лишь я – осел! –
Письмо Антона Федор бросил в печку.

В сенцах в то время Анна мыла пол.
Заметила поступок бессердечный.
Не удержалась, выпрямила стан,
Усталым взглядом мужа наградила:
- За что ж ты людям верить перестал?
Какая маета тебя скрутила?

Взорвался Федор, побелел как смерть,
Припомнил все, что слышал днем в народе:
- А я-то что?! Ты лучше мне ответь –
Опять точила с Ванькой лясы, вроде?
Ведь я ж тебя предупреждал не раз…
- Что ж, и отвечу. – Перебила Анна,
Знакомый свет блеснул из тусклых глаз. –
Тебе не дотянуться до Ивана.
Мизинца не достоин ты его,
Он человек с душой – простой и доброй.

«И он – отец Семена твоего!...
Ах, Ванька, братец единоутробный!»
Кровь в голову ударила опять,
Смотрел на Анну Федор ошалело:
У Ваньки есть душа?! Ядрена мать!
Как Анна это вымолвить посмела?
Вот значит как…У Ваньки ЕСТЬ ДУША…
А Федор, стало быть, козел рогатый?!

Слова жены как лезвие ножа
Разрезали нутро в тот миг проклятый.

Чтоб слезы скрыть, душившие его,
Из дома Федор поспешил убраться.
Шагал, не замечая никого –
Он в ярости убить готов был братца!
Зарезать, в Громотухе утопить!
Глубокой ночью задушить подушкой!
Из-за угла двустволкой пристрелить!
Подвесить на суку тяжелой тушкой!

Нет, жить вблизи Ивана он не мог!
Уж столько лет терпел! Теперь – довольно!
Пора его скрутить в бараний рог…
Но как же?! КАК ЖЕ ВАНЬКЕ СДЕЛАТЬ БОЛЬНО?!
Шел Федор, размышляя на ходу,
И по дороге повстречал Кирьяна,
Который лошадь вел на поводу,
Шатаясь и горланя песни пьяно.

«Опять нажрался!» - Федор сбавил шаг,
Остановил приятеля вопросом:
- Ивана видел?
       Запахнув пиджак,
Кирьян моргнул глазами, шмыгнул носом.
- Какого Ваньку?
       - Братца моего.
- Ах, этого! Не видел…Не встречался…
Я нянька что ль для Ваньки твоего?

Шагнул Кирьян и снова закачался,
Злым перегаром Федора обдав.
Тот фыркнул. И брезгливая досада
Растеребила вновь мятежный нрав:
- Кирьян, чего тебе от жизни надо?

Кирьян вопросом не был удивлен:
- Мне? Ничего… Анфиску лишь наверно…

Вновь хмыкнул Федор: бедный муж влюблен!
В жену, по жизни бывшую неверной!

И тут Инютин словно протрезвел,
Затрясся весь, ссутулив сильно плечи,
Совсем по-детски, глухо заревел:
- А я ведь знаю все про ваши встречи…
Я знаю…Вы с Анфиской…Много лет…
Не надо, Федя, родный, ради бога!
Я не могу так больше…Жизни нет…
Оставь Анфису, Феденька… Не трогай!
А я за это, господом клянусь,
Пойду с тобою и в огонь, и в воду!
Вокруг земли три раза обернусь…
Исполню все, что хошь тебе в угоду!

Выслушивая пьяный этот бред,
Сперва лишь только Федор усмехался,
Но вскоре от смешка пропал и след –
План гениальный в голову закрался.
Все встало на места само собой,
Сыграл большую роль счастливый случай,
Ушла из сердца ноющая боль,
Вопрос: «Что делать?» голову не мучил.

- В огонь, и в воду? – Федор вскинул бровь. –
Что ж, так и быть. Анфиску я оставлю.
Живите с ней – совет вам да любовь.
К тому же заодно я предоставлю
Тебе возможность Ваньке отомстить.
Он твоего отца убил, ты знаешь?
Нельзя ж так просто взять – и все простить!
Ты снисхожденьем честь свою роняешь!

Давай, Кирьян, с тобой поговорим…
Есть у меня хорошая идея.
Хоть Ванькин вред на первый взгляд незрим,
Но в нем давно живет душа злодея.
Пора его убрать, в конце концов.
И вот как мы расправимся с Иваном:
Ты двух моих рабочих жеребцов
Сегодня ночью отведи к цыганам.
Все остальное обустрою я –
Подам сигнал тревоги кому надо…
Ну как, по вкусу выдумка моя?
Поможешь мне избавиться от гада?

Возможно, если б был Инютин трезв,
Он конокрадом стать бы не решился
И в авантюру эту бы не влез.
Но только что он клялся и божился
В том, что пойдет за Федором везде!
В семейной жизни лишь бы шло все гладко!

Тогда он вряд ли думал о вреде –
Уже потом на сердце стало гадко.
Но в этот вечер он был просто пьян.
Он духом пал, отчаялся, сломался,
И вновь на поводу пошел Кирьян,
Вновь, по привычке Федору поддался.
Казалось, шаг опасный, роковой
Сумеет все в судьбе переиначить –
Анфиса станет верною женой,
И люди прекратят о них судачить.
Для человека, что пропил свой ум,
Казалось это райской перспективой!

Кирьян был от природы тугодум,
Но по подсказке действовал активно.
Увы… Так повелось из века в век
И подтверждений есть тому немало:
Податливый, безвольный человек,
Попавший под влияние нахала,
Становится оружием в руках.
Сам по себе он, может, безобиден –
Живет, любуясь солнцем в облаках,
Как личность бестелесен и невидим.

Но только лишь судьба сведет его
С натурой волевой и очень властной,
Она, ради стремленья своего,
Его игрушкой делает опасной.
Такой игрушкой стал сейчас Кирьян,
Сам этого вполне не сознавая.

Шагнув, как ежик, в утренний туман,
На чистое везенье уповая,
Он сделал все, как Федор приказал:
Украл двух жеребцов, отвел к цыганам…
А позже Федор Якову сказал,
Что числится бандитство за Иваном.
И в самом деле – кто, если не он?
Недаром ведь с Кафтановым якшался!

Ивана оболгав со всех сторон,
Последствий Федор скоренько дождался.
Вам, думаю, не стоит объяснять,
Что Яков сам считал Ивана контрой,
Поэтому долг службы выполнять
Он взялся рьяно и с большой охотой.








* * *

Стоял июльский ясный, знойный день,
И жаворонки в воздухе носились,
Подбадривая пением людей,
Что возле Громотухи луг косили.
Устали, завалились отдыхать,
Лениво отгоняя мух липучих
Смеются и болтают – благодать!
Нет в жизни бед, напастей неминучих!

Лежит Иван, зажмурясь, на траве,
С ним рядом – разомлевшая Агаша.
Живот большой – заметен стал вполне.
Но женщина от этого лишь краше!
Ребенка с нетерпеньем Ваня ждал,
Сын подрастал, и он мечтал о дочке.
Он ей бы всю любовь свою отдал,
Души бы в ней не чаял, это точно!
Прекрасен мир!...Иван себя нашел!
Доверье в людях он обрел навечно!
Ах, как же жить на свете хорошо!
Продлилось бы все это бесконечно!

Затарахтели на дороге дрожки,
И резво поднялась Агата вдруг,
Глаза прикрыла маленькой ладошкой,
В даль поглядела, не тая испуг.
- Ты что? – Спросил Иван, вставая тоже.
- Ой, Ваня… Что-то сердце вдруг зашлось.
Сама не знаю, что меня тревожит…
Уж как бы горевать нам не пришлось.

А дрожки между тем остановились,
Алейников с них спрыгнул, серый весь –
И волосы, и брови запылились.
С ним милиционер…Зачем – бог весть!
- Ну здравствуйте, колхознички. Бог в помощь. –
Так Яков поприветствовал людей
И посмотрел на Ваню как на сволочь. –
Давай-ка, собирайся, лиходей.
Приклеиться, гляжу, ума хватило?
Отклеим. Мы привычные к судам.

Агата крик истошный испустила,
Вцепилась в мужа насмерть: - Не отдам!

Народ разволновался не на шутку,
И Яшку окружил со всех сторон –
Общаться с ним, конечно, было жутко,
Но знать, за что Савельев обвинен
Хотелось всем и каждому до страсти.
Поэтому вопросы начались:
- К какому же вреду Иван причастен?
- Вы, может, толком не разобрались?
- Зачем вы забираете Ивашку?
- В чем дело, объясните наконец!
- Куда его? Обратно в каталажку?
- За что? В какое дело он залез?


Алейников нетерпеливо рыкнул
И рассказал о краже двух коней.
Опять переполох в толпе возникнул,
Заголосил народ еще сильней.
Один Иван спокойным оставался –
Прислушивался и всему внимал,
Он в честности своей не сомневался
И ничего пока не понимал.
Что ж, недоразумения бывают,
Он с радостью поедет хоть куда!
Его, послушав, сразу оправдают –
Он чист и не марался никогда.

Лишь чуть позднее смутные догадки
Возникли у Ивана в голове,
И сразу объяснились все нападки…
Он понял все минуты через две,
Когда шагнул внезапно в середину
Молчун Аркашка – малый не трепач,
Широкоплечий увалень-детина,
Молчун в деревне первый был силач.
Его лицо дышало добротою,
Но девушек Аркашка все равно
Отпугивал угрюмой немотою
И жил холостяком уже давно.

Дождаться от Аркашки хоть бы слова
Терпения не хватит никому,
Но все любили силача незлого,
Легко прощали замкнутость ему.

И вот теперь Молчун разговорился!
Слова – как волшебство в его устах:
- Я это… Рано утром снарядился
Проверит переметы на местах…
Иду спокойно…Все кругом в тумане…
Гляжу – Кирьян Инютин на лугу…
Тех жеребцов на поводу таранит…
Стою – глазам поверить не могу.
Он их к Звенигоре отвел куда-то…
Я по делам сходил, пошел домой.
Иду, смотрю – Кирьян идет обратно.
Но только без коней уже, пустой.

Молчанье наступило гробовое.
Нахмурил брови Яков не к добру –
Аркашкино признанье роковое
Ему, знать, не пришлось-то ко двору!
Оно, по сути, путало все карты,
Меняло в корне направленье дел.
Алейников и рад был выдать факты!
Он на Аркашку хмуро поглядел:
- Свидетельствовать хочешь? Ну поедем… -
В глазах холодный заблестел металл.

- Аркашка! Ты башкою что ли сбрендил?! –
Вновь люд заволновался, зароптал. –
Тебе, наверное, это все приснилось!
Кирьяну-то зачем коней-то красть?!

Иван лишь догадался, что случилось,
Прикинул – от кого пришла напасть.
Конечно, Федор… Сам Инютин – тряпка,
Ума бы не хватило у него
Стать злостным нарушителем порядка,
И кто-то явно научил его.

По почерку понятно – дело братца,
Он месть в душе давно как нож точил,
Но только сам не захотел мараться,
Весь черный труд Кирьяну поручил.
Какие после этого сомненья?
Вся Федькина натура тут видна…

Но кто бы слушать стал Ивана мненье?
Одна Агата, верная жена…
Держа Ивана крепко за плечо,
С мольбою на людей она глядела
И утверждала пылко, горячо:
- Не может быть! Он ничего не сделал!

А сам Иван спокойствие хранил,
В возможность обвинения не верил,
Агату он тихонько отстранил:
- Все выяснится скоро, я уверен.

Легко, непринужденно в дрожки сел,
Молчун его последовал примеру.
Стоит Агата – белая как мел,
По-прежнему не тратя в мужа веру.
Народ – и тот не может осознать
То, что Иван на воровство способен.
И все стоят – не знают, что сказать,
Ведь случай тут действительно особен!
Не верилось, что конокрад – Кирьян,
(Хотя Аркашка это утверждает!)
Не верилось и в то, что вор – Иван,
Он просто жить кому-то здесь мешает.

Но в самом деле – выяснится все,
Тот, кому надо, в этом разберется,
Виновный наказанье понесет,
А невиновный в коллектив вернется.

Все оказалось проще и сложней:
На выясненья дней ушло не много –
Пропажа отделенческих коней
Расследовалась суетно и строго.
Аркашка показания давал,
Но болтовня его казалась сказкой,
Кирьян себя умело оправдал –
Опять же не без Федькиной подсказки.

Сам Федор за Кирьяна встал горой,
Вопрос о прошлом поднял на повестку.
К чему придраться? Федор был герой!
Кто не поверит бывшему комэску?
С Иваном все как раз наоборот,
Он вряд ли мог геройством похвалиться.
И кто чужую душу разберет?
Он просто мог на время затаиться!
Он мог не отличаться от других,
Коварную вынашивая подлость.

Видали уж вредителей таких!
Подобные явления не новость!
Алейников не в шутку так считал,
Поэтому на славу постарался:
Все выяснять подробно он не стал,
По существу ни в чем не разобрался,
А по-простецки рубанул с плеча,
Сметая все сомненья и вопросы.

Ивана в конокрадстве улича,
Алейников себя оставил с носом.
Но если б мог он это знать тогда,
Не стал глядеть бы на Ивана косо…

А так… Случилась прежняя беда:
В тот горький день, уехав с сенокоса,
Домой вернуться Ване не пришлось –
Три дня спустя его уже судили.
Улик каких-то множество нашлось –
Видать, Кирьян да Федор угодили!

Шесть лет – таков был новый приговор.
И все…Тот мир исчез в одно мгновенье!
И вот Иван в тюрьме. Теперь – как вор.
Вновь – адский труд, невзгоды и гоненья.
Что это? Страшный сон? Ночной кошмар?
В котором вновь в тюрьму он возвратился!
А может быть тот светлый божий дар
Ему на нарах в камере приснился?
И он свободы так и не видал?
Все было сном: родимый дом, Агата?
Но нет… Господь ему надежду дал
И вдруг раздумал – отобрал обратно.

Все то, что было дорого душе,
Осталось далеко, за прочной гранью,
И путь назад заказан был уже.
За что-то невзлюбило счастье Ваню –
Сквозь пальцы убегала как вода,
Синичкой шустрой в небо улетала.
И без Ивана долгие года
Взрослел сынок, и дочка подрастала…

* * *

История о краже жеребцов
Надолго стала темой разных слухов,
Не находили многие концов –
Все было здесь запутано и глухо.
Казалось бы, что может быть ясней?
На Родину вернулся уголовник!
Естественно, к цыганам свел конец,
Хотя на вид тихоня сам и скромник.

И все же в это верилось с трудом,
Здесь всяк и каждый видел смутность дела,
Но рассуждал народ честной о том,
Не вынося догадки за пределы.
Все ясно тут: за братскою враждой
Почти пять лет деревня наблюдала,
Иван давно для Федьки был бедой,
И каждый ждал подобного удара.
Инютина вот лишь понять нельзя,
Но если поразмыслить – все же можно,
Кирьян и Федор – лучшие друзья.
Должно быть, сговорились осторожно.

В деревне понимали, что к чему,
Но обсуждали это крайне редко,
Как видно, не хотелось никому
Попасться злому Яшке на заметку.
С тех пор все чаще Федор замечал
Косые взгляды, полные упрека.
Нет, вслух его никто не уличал
Но Федор понимал и без намека:
Народ не верил, что Иван – злодей,
Народ слепым и глупым притворился!
Сжимая зубы, Федор клял людей,
Но вида не показывал, крепился…

И вот пришел терпению конец…
Однажды Семка к Анне обратился:
- Мам, правду говорят, что наш отец
С Инютиным Кирьяном сговорился
И дядю Ваню посадил в тюрьму?

Услышав это, Федор рыкнул зверем:
- А ну замолчь! Уж тошно самому!
И так уж каждый, погляжу, уверен,
Что это я коней к цыганам свел!

Молчала Анна, губы поджимая,
И Семка, покраснев, глаза отвел,
Лишь этим напряженность выражая.

И понял Федор: дальше так нельзя.
Житья ему от сплетен тут не будет,
Замучают и заживо казнят…
Но не уж! Победителей не судят!
Успеть бы толь вовремя уйти,
Пока не разрослась молва людская,
Местечко поудобнее найти,
И жить да поживать, забот не зная,
Без горьких дум вставая на заре…

Но как бежать? Бегут одни лишь трусы.
И повод отыскался! В Шантаре
Как раз при МТС открылись курсы.
Там обучали в самый краткий срок
На комбайнеров и на трактористов.
Профессия – что надо! Федор мог
Ее освоить при желаньи быстро.
А там, глядишь, повысится доход!
Машины нынче были в самой силе!
Скотине бедной отдых дал народ –
Железный скот работал на бензине!

И Федор по привычке, как всегда,
Наказ дал собираться и Кирьяну.
Тот, было, отказался… И тогда
Напомнил Федор пьяному барану
О преступленье, что он совершил.
- Сожрут тебя тут люди за Ивана.
Он, сволочь, всех к себе расположил.

Подействовало это на Кирьяна.
И все ж ума хватило возразить:
- Тебе бы волноваться надлежало.
Идея Ваньку в краже обвинить
Не мне ведь, а тебе принадлежала.

Промолвил это – и похолодел,
На Федора смотря в оцепененье.
Тот на Кирьяна сумрачно глядел –
Весь вид изображал недоуменье.
- Да что ты? Неужели это я?
Я тех коней украл? Отвел к цыганам?
- Конечно… Ведь затея-то твоя.
Ведь ты хотел расправиться с Иваном…

- Да что ты? – Федор снова повторил,
Инютинским испугом упиваясь. –
Я, может, это в шутку говорил.
Со мной бывает – я так дурью маюсь.
И ты мои слова принял всерьез?

Да, Федор откровенно издевался,
Кирьяна доводя до жалких слез.
Инютин осознал, что он попался
И сник под взглядом друга своего –
Безжалостного, подлого мерзавца.
Кирьян всем сердцем проклинал его,
Но знал – от Федьки некуда деваться.

Как это получилось – он не знал.
Пути Господни неисповедимы…
Кирьян-Кирьяшка! Кто бы предсказал,
Что станешь ты пропойцей нелюдимым?
Неужто это ты давным-давно
В любви Анфиске пылко признавался?
И говорил нелепо и смешно:
- Снаружи я, быть может, не удался,
Но ты вовнутрь лучше загляни –
Внутри-то я гораздо красивее…

Счастливые, исчезнувшие дни!
Тогда ты думал – нет тебя смелее!
Ты был способен горы сокрушить
За благосклонный взгляд своей зазнобы!

А нынче что? Желанья нету жить,
Святое сердце высохло от злобы,
Завяло в нем былая доброта,
И нежности росток испепелился.
И вот… Куда девалась красота,
Которой ты так искренне хвалился?
Теперь вовнутрь лучше не смотреть –
От самогонки все там помертвело,
От совести осталась одна треть –
И та уже почти окаменела.

Вот именно – ПОЧТИ. Да не совсем.
Ведь проблеск в мыслях все-таки бывает.
Кому же ты обязан этим всем?
Кто твои чувства в сердце убивает?
Вот ОН сидит – виновник твоих бед!...
Расчетливый, решительный, циничный…
Вы с ним друзья почти пятнадцать лет,
Но дружба ваша как медаль двулична.

В ней все не так: ты – бессловесный раб,
А он – хозяин самый настоящий
Он прав во всем, а ты везде не прав,
Он грозен как медведь, ты – уж шипящий.
«Свинье гусь не товарищ» - это факт,
И сам порой ума ты не приложишь:
На чем основан долгий ваш контакт?

Ты с ним стопарь за воротник заложишь
И поболтаешь мирно, по душам,
Но все, что скажет он, осмыслишь туго,
(Как правило, медведям и ужам
Природой не дано понять друг друга).
Потом наступит ночь. Ты ляжешь спать,
А он придет к условленному месту
И станет там твою супругу ждать
Как молодой жених – свою невесту.

Она решит, что ты, конечно, спишь,
И юркой кошкой выскользнет из дома,
Открыв глаза, ты в потолок глядишь
И знаешь, что жена ушла к другому.
К тому, с кем ты почти весь вечер пил
И обсуждал какие-то задачи…
В душе вскипает ненависти пыл,
И ты в подушку как ребенок плачешь.
Боишься потревожить тишину –
Не дай-то бог проснуться рядом дети!
А на заре в сарай ведешь жену
И там нагайкой бьешь до полусмерти.

Ты только так способен зло срывать –
С НИМ разобраться духа не хватает.
Наутро вы встречаетесь опять –
И боевой настрой как свечка тает.
Идете также вместе в «Заготскот»,
Там у обоих – легкая работа…
И так – в день изо дня, из года в год,
Здесь, видимо, синдром круговорота:
Совместный труд, вечерний разговор,
Бутылка самогона, хвост селедки,
Побег супруги, твой ночной дозор –
И вот опять работа есть для плетки.

Такая дружба – словно кабала,
Которой не видать конца и края,
И жизнь тебе опять же не мила,
Ты стал скотом, чужой судьбой играя…

Вздохнул Кирьян, качая головой,
А Федор хладнокровно подытожил:
- Так вот, поедешь, стало быть, со мной…

Сказал – и властным взглядом уничтожил.

Все решено: собрались две семьи
И вместе в Шантару переселились,
Вблизи дома поставили свои,
Хозяйство обустроили, обжились.
И вот отныне Федор – комбайнер,
Инютин – тракторист при нем, конечно.
Все как всегда: приятель и партнер.
Работают умело и успешно.
Опять сидят вдвоем по вечерам,
Анфиса вновь ночами убегает,
Вновь бьет ее Кирьян… А по утрам
Как проклятый на тракторе пахает.

Опять душа Кирьяна – море слез.
Так глупо, так наивно, так напрасно
Себя он в жертву Федору принес!
Как слепо снизошел до конокрадства!
Невинного Ивана посадил,
Рассчитывал на Федорову жалость.
А тот опять с Анфисою блудил.

Но жизнь шальная все же продолжалась…

КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ