Глава I Хлобысть!
Лев Олегыч Хрумс возвращался в приподнятом настроении и чувством выполненного долга
с чиновничьей службы. Сегодня он, подавив в себе всяческие низменные и паразитические
качества, подписал докУмент о сносе одного исторического здания в Столешниковом переулке
за искреннюю благодарность, приятно греющую сердце и карман.
В докУменте оговаривалось катастрофически аварийное состояние здания,
которое представляет опасность не только для проживающих в нём,
но и для каждого гражданина города и Москвы в целом. Неожиданно он больно лбом
столкнулся с мыслью о том, что продешевил: благодарность лишь слегка грела карман,
но не жгла, но Лев Олегыч Хрумс, мужественно развеяв сконфуженность, успокоил себя тем,
что он ещё не до конца вошёл в курс своего дела, и все успехи у него впереди.
Лев Олегыч Хрумс был порядочным семьянином, поэтому
не позабыл о гостинцах жёнушке и дочке Лизаньке:
жене купил он букет гвоздик и бюстгальтер в душистый горошек, а доче пластмассовую куклу
в виде кисейной барышни с дутыми флюсоподобными щеками.
Свою радость Лев Олегыч выражал очень сдержанно и осторожно;
он размахивал дипломатом при ходьбе с большей амплитудой, чем обычно,
пощёлкивал языком и даже что-то вполгубы отсвистывал.
Шёл-шёл он по дворам да переулками, (жил не слишком далеко от места работы)
приобрёл себе импортное пиво, запрокинул голову и почти прямыми ногами, как секаторами,
вырезал метры пути; сыроватый духман вырывался из подворотен,
мимо арок которых проходил Хрумс, и гладил его разрастающуюся плешь.
Холодное пиво так приятно щекотало горло пузыриками,
что Лев Олегыч зажмуривался и сладостно причмокавал и почавкивал,
гоняя глотки по ротовой полости туда и обратно, и лишь после этой процедуры проглатывал.
Во время очередной подобной процедуры нос башмака Льва Олегыча Хрумса зацепился
за выбоину, и Лев Олегыч Хрумс с забавной неуклюжестью пингвина шмякнулся мордой об асфальт.
Хлобысть!
Дипломат и пакеты улетели к чертям, пивная бутылка разбилась почти так же громко звонко,
как громко глухо черепушка Льва Олегыча Хрумса.
“Незадача какая” – была последняя мысль Хрумса перед тем, как вывалиться наружу и
потеряться где-то в алом месиве мозгов, растекшись на отдельные слова по асфальту.
Глава II Гав-с
Пирушники не заставили себя долго ждать. Налетели голуби: “Курлы-курлы, урк-ур-ур”,
набежала свора псов, разгоняя летучих крыс, принимаясь за трапезу из свежего костяного блюдца.
Лев Олегыч обмяк и превратился в кусок дворового пейзажа.
От неопытности можно было даже не заметить этот неуловимый переход от человека к куску пейзажа,
может, этой грани и вовсе не было. Да в общем какая разница,
уж Льву Олегычу Хрумсу определённо на это глубоко харкать.
Дожрав до извилины, псы, облизывая окровавленные пасти, разошлись по углам,
и их сморил сон. На следующее утро псы стали по очереди просыпаться,
потягиваясь и зевая, начали пялиться друг на друга и поняли,
что все они обнажены и полны срама, что им надо прикрыться. Текло время.
Псы прикупили макинтоши с брюками и как один стали ходить в пенсне да ещё на задних лапах.
Головы их пухли от интеллекта не по дням, а по часам, знания они черпали из выброшенных на помойку книг,
в основе своей поэтических, поняли, что в поэзии есть говно,
а есть Хлебников, Шершеневич, Р. Мандельштам и иже с ними.
Говаривали друг другу исключительно и бесповоротно “гав-с”,
обсуждая теории происхождения вселенной, политические системы стран и капустные кочерыжки.
Свора псов вальяжно променадилась по улицам города.
Метить территорию мочой было как-то не очень интеллигентно,
поэтому они пускали всюду слюни и плевались. Хоть они и были соком интеллигенции,
светским обществом, но поведение их отличалось крайней неблагопристойностью
и даже аморальностью: они выискивали заблудших детей, подстерегали их
и с размаху били задними лапами под дых; детей скрючивало в дюжину погибелей и рвало конфетами “Дюшес”.
После такого мероприятия псы хватали детей за ноги и привязывали к ним консервные банки из-под кильки.
Те сквозь пакостный писк кликали маму, а псы дразнились и перемямливали.
Дети потом мучались животами и мёрли. Отцы мёртвых детей краснели от ярости,
гнали псов в холку, хватали ботинками по хребтам и поносили на чём свет белый стоит.
Псам было только смешно от этого. Спустя некоторое время свора псов уразумела,
что город Москва гниловат во всех смыслах этого слова и решили перебраться
в Чертоград, культурную столицу необъятной родины.
На месте им в голову пришла идея основать в подвале дома по-умному декорированный литературный салон.
Для этого им нужно было освободить помещение от бездомных.
Псы в пенсне давили бездомных интеллектом, как клопов в потроха и выкидывали наружу.
Ах какие это были вечераа! Псы водили тупых сук и читали с котла накарябанные днём стихи,
(хоть ты тресни, но собачий скелет не приспособлен для письма,
поэтому всё равно приходилось рассказывать по памяти) тупые суки задирали лапы,
тупо лизали свои петли, жалобно подвывали и периодически танцевали от печки.
Псы курили трубки, но закашливались, правда не все;
некоторые умело тихо кашляли в рукав и потешались над теми,
кто не додумывался умело тихо кашлять в рукав.
Глава III "Кошкишки"
На одном из подобных вечеров было единогласно принято решение о создании
антикошачьего сообщества “Кошкишки”. После нескольких минут обсуждения порешили
из мяса варить супы, а из шкуры делать красивые перчатки.
К вечеру следующего дня у всех были красивые перчатки,
походившие боле на дурацкие варежки (хоть ты тресни, но собачий скелет не приспособлен для шитья)
и даже несколько гунявых шарфиков. К тому же времени была придумана эмблема
и свод правил по трём “П” – Поимка, Потрошение, Приготовление.
В Питере тоже повсюду было гниловато и потрухлевше, но комфортнее,
потому что здесь более снисходительно относились к собакам в макинтошах,
брюках и пенсне, да и кошек было пруд пруди.
В общем, понаделали псы визгу кошачьего в Питере будь здоров.
Бродили псы по набережным, глядели в зеленоватый крем волнующейся воды,
чья поверхность ещё напоминала постоянно меняющийся рельеф покрытого оспинами лица,
смеялись над собратьями своими срамными и таскали их за хвосты,
а те лишь обиженно скалили свои коричневые зубы.
Когда прогуливались по набережной Робеспьера, то увидели интересный памятник.
Это был измождённый сфинкс в образе женщины с бронзовой грудью.
Сначала псы стали обсуждать предпочтительное количество пар грудей
и сошлись на пяти парах, потом, заметив название памятника
“жертвам политических репрессий”, пуще призадумались и пошли дальше полные раздумий.
Глава IV Viva La Re’volution!
Свора псов собрала срочное собрание, на повестке которого была мировая революция
по свержению господствующего человеческого рода, ибо быдло и убийцы сплошь.
Повсюду слышались “гав-с, рав-с, аф-с”, что означало:
“долой власть быдла и убийц, да здравствует революция, выбивай зубы и мозги!!”.
Посидели, по****ели и как-то разом все сдохли. Собаки долго не живут,
особливо неблагородного происхождения.
Так не произошла Великая Революция.