Не хочу ничего, ни на что не надеюсь, не чаю
никаких перемен,
переправ,
пере...
Что еще там?
Малодушно шутя, на пустые звонки отвечаю
и смирительный спирт поглощаю с тоской пополам.
Семь этиловых суток - по венам, по нервам - пожаром.
Раскалённый рассвет, то ли глазом ловлю, то ли ртом.
Мысли жалят: "Погиб..."
Только сердце - удар за ударом -
"Вроде, жив..." - говорит, но еще не уверено в том.
Что ж, и это пройдёт... Лихоманки свернут толковище,
и тоска отпадёт, и на клавиши хлынут стихи -
мир на несколько дней снова станет добрее и чище,
чтобы после опять бить по морде мешком шелухи.
А на улице осень, и где-то Шопена играют,
и старухи в чехлах лихо крестят рифлёные лбы.
Они тоже умрут - и гробы их собаки облают.
Кто, скажи, помянёт через год эти трубы, гробы?
О, как часто, бродя мимо древних церквей у погостов,
я крестился на них, задирая башку к куполам,
только выше крестов мне отчаянно виделись звёзды,
а за звёздами - то, что уже неподвластно словам...
И сегодня, трясясь по следам суицидных отрядов,
выскребая себя из окопов похмельной войны,
я уже не страшусь надувного поповского ада,
да и в рай не спешу с его постными надо-не-надо.
Всё теперь без затей -
я пустырник ничейного сада,
под распятием звёзд,
перед благовестом тишины...