В девятнадцать впервые трогала тела неживые с чисто анатомическим интересом,
трупы пахли не смертью, а формалином.
Я,наивная, тогда еще верила, что жизнь в человеческой силе и боги в хирургических перчатках со скальпелем могут смеяться в лицо смерти.
Паллиативно. Смысл этого слова стал понятен в двадцать,когда глядя в глаза
малышей медленно умирающих от лейкемии, решила
Бога нет на этом свете и никогда не было. Бессилие.
В двадцать один, вдыхая яблочный воздух умирающей от цирроза моей ровесницы, стала догадываться: потребление суррогатных напитков может быть проявлением нежелания жизни.
В двадцать три хватило старухи, уходящей тихо в диабетической коме. К чему жить так долго? Видимо, так же решила девушка в платье лиловом. Мне до сих пор снится её падение с крыши. В двадцать четыре это меня подкосило.
Не надо стола для секций. Я достаточно видела,
чтобы понять
для дыхания нужна энергия ядерного взрыва двоих
для не быть достаточно энтропии нелюбви и одного из сценариев конца.
Осквернённая смертью ношу её семена в ложбине между мизинцем и безымянным левой руки,
правой пишу стихи.Каждый день помещаю в пространство перед собой младенцев, друзей и любимых, это- спасает, только это.
И когда ты говоришь, что нет ничего прекраснее смерти, хочется выть и бить о стены тарелки. Ты ничего не знаешь о смерти. И я ничего не знаю о смерти, но как то она проходила мимо. По касательной. В ней нет ничего красивого. Она хороша только,
как последний сон патриарха, как последний летящий лист осени.