Эдвин Арлингтон Робинсон
(1869–1935)
ПОЗДНЕЕ ЛЕТО
(Алкеевы строфы)
В смущеньи видел щедрую женственность –
На глине злато – непостижимую;
Ее улыбка... Что ж, как прежде,
Ужасам быть ей игрушкой вечной?
Зачем года те мертвые с жадностью
Обман о мертвом вновь повторяют ей?
Коль знала б правду – тотчас нежность
Глас подала, где угасла вера.
Ему доверься, и неминуемо
В конец сотрется то, что уж сгинуло;
Так волны всё, что дети пишут,
Смоют приливом с песка морского.
О Боже, счастья светлые пригоршни,
Из дней и ярких вечностей сотканы,
Теперь – терпенья пульс последний:
Только б вернуть, что украл покойник!
Один ли прежде, десять их было ли,
Но он, живущий, сможет ответить им,
Швырять в лицо упрека слово –
Что скорлупу разбивать агатом!
Тот мертв теперь уж, нет, не вернется к ней,
Хотя безмолвно чтит она призрачный
Непрочный образ, грез рожденье,
Жезлом волшебным разлуки вызван.
А если правда – только лишь видимость,
Спектакль, достойный горькой иронии,
Тем хуже: гордость спрячь. К тому же,
Так иль иначе – еще есть совесть.
В ее же сердце – страхи невинности
Защиты просят, жаждут доверия;
Они ей в помощь, коль услышит.
Спорит она? Но о них он знает.
Она невольно глас его слушает,
Но взор все больше в прошлом скрывается;
Хоть он уверен – честь и разум
Речь подсказали ему благую.
А он дивился – вскользь, неумышленно:
Куда относит ветер изменчивый
Его суда, что долго, праздно
Ждут на стоянке удач грядущих.
"Не так мужчины к смерти стремились бы,
И будь мудрее женщин терпение –
Тогда, – сказал он, – мир широкий
Правды достойнее стал бы вскоре.
Не будь чужда нам Правда открытая,
Не так претило б ясное зрение, –
Чего искать еще?" – И долу
Взор опустил на песок и волны.
Морщины море гнало по берегу,
Надежду била пена озлобленно.
Спокоен был, но знал: в молчанье
Сгинет спокойствие; ночь все ближе.
"Его бесчестья гору осилил я,
Чтоб пасть могли вы, если захочется.
Довольно: впредь за вами слово.
Ваша защита – одни мечтанья:
Ведь правда может столь быть зловещею,
Насколько нужно знать ее двум из нас.
Нет места мертвым между нами.
Скажете "прочь" – и уйду". Она же:
"Коль это – правда ваша для двух из нас,
То ясно стало: вы не один из нас.
Коль правде нужно то, что слышу,
Что ж, пощадите, оставьте с ложью".
Вгляделась снова: волн равнодушие –
Сердцам усталым холод целительный.
Не видно судна. Мрак сгустился –
Там же она, и одна, осталась.
Это стихотворение взялась переводить исключительно ради алкеевых строф. Сначала (с непривычки) было похоже на разгадывание кроссворда, но постепенно форма стала легче, а смысл тоже начал вырисовываться...
Edwin Arlington Robinson
(1869–1935)
LATE SUMMER
(Alcaics)
Confused, he found her lavishing feminine
Gold upon clay, and found her inscrutable;
And yet she smiled. Why, then, should horrors
Be as they were, without end, her playthings?
And why were dead years hungrily telling her
Lies of the dead, who told them again to her?
If now she knew, there might be kindness
Clamoring yet where a faith lay stifled.
A little faith in him, and the ruinous
Past would be for time to annihilate,
And wash out, like a tide that washes
Out of the sand what a child has drawn there.
God, what a shining handful of happiness,
Made out of days and out of eternities,
Were now the pulsing end of patience --
Could he but have what a ghost had stolen!
What was a man before him, or ten of them,
While he was here alive who could answer them,
And in their teeth fling confirmations
Harder than agates against an egg-shell?
But now the man was dead, and would come again
Never, though she might honor ineffably
The flimsy wraith of him she conjured
Out of a dream with his wand of absence.
And if the truth were now but a mummery,
Meriting pride's implacable irony,
So much the worse for pride. Moreover,
Save her or fail, there was conscience always.
Meanwhile, a few misgivings of innocence,
Imploring to be sheltered and credited,
Were not amiss when she revealed them.
Whether she struggled or not, he saw them.
Also, he saw that while she was hearing him
Her eyes had more and more of the past in them;
And while he told what cautious honor
Told him was all he had best be sure of,
He wondered once or twice, inadvertently,
Where shifting winds were driving his argosies,
Long anchored and as long unladen,
Over the foam for the golden chances.
"If men were not for killing so carelessly,
And women were for wiser endurances,"
He said, "we might have yet a world here
Fitter for Truth to be seen abroad in;
"If Truth were not so strange in her nakedness,
And we were less forbidden to look at it,
We might not have to look." He stared then
Down at the sand where the tide threw forward
Its cold, unconquered lines, that unceasingly
Foamed against hope, and fell. He was calm enough,
Although he knew he might be silenced
Out of all calm; and the night was coming.
"I climb for you the peak of his infamy
That you may choose your fall if you cling to it.
No more for me unless you say more.
All you have left of a dream defends you:
"The truth may be as evil an augury
As it was needful now for the two of us.
We cannot have the dead between us.
Tell me to go, and I go." -- She pondered:
"What you believe is right for the two of us
Makes it as right that you are not one of us.
If this be needful truth you tell me,
Spare me, and let me have lies hereafter."
She gazed away where shadows were covering
The whole cold ocean's healing indifference.
No ship was coming. When the darkness
Fell, she was there, and alone, still gazing.