Песнь девятнадцатая. Отречение от гнева.
Фетида в стан явилась утром рано,
когда, всему живому свет даря,
вдали из вод лазурных океана
вплывала в небо алая заря.
Здесь сына, изнурённого недугом,
находит: опечаленный Ахилл,
ночь напролёт, склонясь над мёртвым другом,
стенал и непрестанно слёзы лил.
Взмолилась мать: «Утри слезу, болезный!
Когда оборвала Атропос нить,
уже рыдать и плакать бесполезно –
слезами ничего не изменить…
Оставим, сын, почившего в покое:
над ним и сам ты как бы не зачах!
Взгляни, я облаченье принесла такое,
какого не было у смертных на плечах!»
Фетида на расчищенное место
доспехи положила впереди;
Ахилл на бесподобный дар Гефеста
взглянул – и сердце ёкнуло в груди.
Ещё такого не было на свете…
Казалось, вся округа залита
сиянием многоголосой меди
и блеском дивной росписи щита.
И в темноте горящие, как солнце,
они сверкали так при свете дня,
что разом отвернулись мирмидонцы,
не в силах вынести слепящего огня.
И Ахиллес отринул прочь печали:
мгновенно высохли потоки слёз;
глаза героя гневно засверкали
и он, налюбовавшись, произнёс:
«Спасибо, мать! Я восхищаюсь даром.
Такого смертный сотворить не мог!
Металл насытить красотой и жаром
способен лишь Гефест, кузнечный бог!
Да, я во всеоружии отныне…
Но вот беда – Патрокл бы не протух…
Ты видишь – отовсюду к мертвечине
слетаются рои навозных мух.
Они по обнажённым ранам лазят:
неровен час – дойдёт и до червей…
Боюсь, что черви труп обезобразят
и не спасут ни миро, ни елей».
Фетида успокоила: «На страже
я остаюсь и от тлетворных жал
Патрокла охраню – он станет краше,
хотя бы здесь и целый год лежал.
Но это, сын, уже моя забота,
а ты на сход ахейцев созови
и объяви среди всего народа,
что снова склонен к миру и любви».
Фетида смазала елеем раны;
покров с лица убитого сняла:
задула в лёгкие нектар багряный
и в нос ему амброзию влила.
Ахилл собрался, между тем, и вскоре,
переложив заботы все на мать,
отправился по лагерю вдоль моря,
и стал на сонм ахейцев созывать.
И прежде были сборы, но впервые,
как на огонь ночная мошкара,
примчались даже крысы тыловые:
портные, хлебопёки, повара.
До той поры их никакою силой
туда не удавалось затянуть
и только появление Ахилла
заставило найти к агоре путь.
Израненные тоже не дремали:
и Одиссей пришкандыбал сюда;
и Агамемнон с Диомедом прихромали
и заняли передние места.
Они от любопытства извертелись,
тая в глазах живейший интерес.
Но вот, дождавшись, чтобы все расселись,
к ним с речью обратился Ахиллес:
«Царь Агамемнон, раньше бы нам надо
закончить из-за девы нелады:
не будь меж нами глупого разлада,
Патрокл бы точно избежал беды.
Уж лучше бы при штурме пала дева,
из-за которой весь этот сыр-бор!
Не будь её – и нет причин для гнева…
Троянцам только на руку раздор!
Зато ахейцы помнить будут долго,
как довелось ногтями землю рыть…
Но я пришёл сказать, что чувство долга
велит мне разногласия забыть.
Пришла пора и мне слететь с насеста –
готов сражаться, не жалея сил!»
Поднялся Агамемнон тут и с места
ответить разрешения спросил:
«Друзья, бесстрашные служители Ареса!
Прошу вас речь мою не прерывать…
Хотя она у многих интереса
не вызовет, позвольте досказать.
Когда навряд и записной вития
ревущую толпу перекричит,
как громко перед вами ни кричи я,
и до передних речь не долетит.
Покаюсь – виноват перед Ахиллом,
на плаху голову повинную кладу.
Но то, что здесь тогда происходило,
я совершил как будто бы в чаду.
Сам возмущаюсь собственным приказом!
Припомнить стыдно то, что говорил:
мне Олимпийцы помутили разум –
такого сам бы я не натворил.
Увы, по наущению Эриний,
я вёл себя как истинный бахвал…
Боясь прослыть растяпой и разиней,
я вгорячах награду отобрал.
Но всё это подстроила Обида!
Она и зрячего ведь делает слепцом.
Она, на Зевса будучи сердита,
бесстыдно изгалялась над отцом.
Послушайте и рассудите сами…
Разумные слова поведаю я вам:
Обида ходит нежными стопами
не по земле – по нашим головам.
Нет для неё запретных мест на свете;
нет неизведанных морей и берегов;
она легко улавливает в сети
не только смертных… Часто – и богов!
А Геру с Зевсом как она столкнула
в заботах о Геракловой судьбе,
когда супруга Гера обманула,
коварно подловив на похвальбе.
Богам ведь в день рождения Геракла,
указанный в пророчестве сивилл,
как бы уже о непреложном факте
прилюдно громовержец объявил:
“Илифия сегодня примет роды:
родится в Персеидах отпрыск мой,
которому я подчиню народы
и властью наделю над всей страной!”
Его невинно Гера поддразнила:
“Да всё ты врёшь! Сынком не ошибись!
Не верится, чтоб так оно и было!
В том, что исполнишь истинно – клянись…”
В словах жены не уловив подвоха,
поклялся Зевс и горько пожалел,
когда, боясь прослыть за пустобрёха,
той властью Еврисфея наделить велел!
Сместила Гера роды виртуозно:
добавила Алкмене пару дней;
Накиппе – сбавила… И в результате козней
в тот день родился недоносок Еврисфей.
А Гера Зевсу объявила: “Так-то!
Алкмене срок не подошёл рожать!”
Поставленный женою перед фактом,
Зевс вынужден был обещание сдержать…
И утвердил ничтожество на царстве.
И под начало земли передал.
А сын любимый, прозябая в рабстве,
в честь Еврисфея подвиги свершал.
Но ту, которая мозги безбожно пудрит,
суровый громовержец распознал:
Обиду в гневе оттаскал за кудри,
и навсегда с Олимпа прочь изгнал.
Как скользкая гадюка ядовита,
бесшумно и невидимо для глаз
с тех пор неутолённая Обида
бесцеремонно бродит среди нас.
Я, как и Зевс, её проделки видя,
гордыню не сумел перебороть –
поддался зачарованный Обиде,
терзающей бесстыдно дух и плоть.
Но что поделать?! Коль умел нагадить,
с лихвою мзду за взятое верну,
теперь желая искренне загладить
перед Ахиллом тяжкую вину.
И Брисеиду возвращаю чистой;
даю наложниц, утварь и коней –
короче, всё отдам, что перечислил
тебе при встрече раньше Одиссей.
Скорей на сонм дары доставьте, други!
А ты, Ахилл, дождись пока их тут
и заберёшь богатства те, что слуги
сюда из кущей вскоре принесут».
Ахилл смутился: «Важно примирение,
а за ценой я вовсе не стою:
что дашь – то дашь, тебе на усмотрение
решенье безраздельно отдаю.
Мы тратим время зря на разговоры –
моя душа горит и рвётся в бой;
давно уже пора закончить сборы;
пусть поторопятся те, кто пойдёт со мной!»
Но Одиссей, политик хитроумный,
загадочно молчавший до сих пор
и слушавший бесстрастно гомон шумный,
теперь решил вмешаться в разговор:
«Постой, Ахилл, куда так торопиться?
Сейчас в том нет особенной нужды!
Сначала не мешает подкрепиться,
а там и приниматься за труды.
Минутой дело вряд ли обойдется:
надолго надо затянуть ремень…
А ну как биться целый день придётся?
А кто без пищи сдюжит целый день?
Слабеет человек от голода и жажды.
Взамен того, чтоб доблесть проявить,
лишь об одном тогда мечтает каждый –
попить водицы и перекусить.
Увы, когда едва волочишь ноги,
завзятые отшельники, и те
перестают печалиться о боге
и помышляют только о еде.
Иное дело если воин сытый:
оружие не валится из рук;
удержит щит, из шкур воловьих сшитый;
и меч поднимет; и натянет лук.
Идти сражаться на пустой желудок,
что на убой скотину отправлять…
Положен завтрак в это время суток?
Всех и отпустим голод утолять…
А царь тебе пока бы, здесь, на сходе,
с рук на руки подарки передал
и клятву дал при всём честном народе,
что с девой Брисеидой он не спал.
Пусть будет Агамемнону наука –
не грех виниться, если виноват!
К тому же есть приятная докука:
обычаи нам вспрыснуть мир велят».
И Агамемнон подтвердил: «Бесспорно,
ты истину глаголешь, Одиссей!
Неложной клятвой клясться не зазорно –
и боги мне свидетелями в ней.
Ты, Одиссей, возьми друзей в подмогу
и за дарами в мой шатёр сходи,
а ты, Талфибий, на закланье богу,
по кущам поросёночка найди».
Вскипел Ахилл: «Какие угощения?!
Никто и трупов с поля не сволок.
Когда всё существо взыскует мщения,
застрянет в горле лакомый кусок.
В шатре мой друг лежит к двери ногами!
Доспехи Гектору пошли на сувенир!
Вот к вечеру управимся с врагами
и примемся за поминальный пир».
Но Одиссей ему ответил славный:
«Ахилл, в бою тебе я не ровня…
Но, как орудовать копьём тебе нет равных,
так никого нет опытней меня.
Потеря близких – тягостное бремя…
Да что поделать – смерть, как дровосек,
сечёт под корень, но проходит время
и к виду смерти привыкает человек.
А мы уже на ратном поле жутком
смертей немало видели с тобой!
Поверь – страдать о мёртвых не желудком,
но сердцем надо. Или – головой.
Погибло столько в годы заварухи!
Когда по каждому тиранить естество,
давно бы перемёрли с голодухи
и остальные все до одного.
Но слёзы долгие – пустая слякоть!
Любого, кто погиб минувшим днём,
сегодня мы обязаны оплакать,
предать земле и позабыть о нём.
Скорбеть о друге можно, но при этом
и регулярно надо хлеб вкушать:
война – войною, а обед – обедом…
Не стоит распорядок нарушать.
Итак, от трапезы нам никуда не деться,
а уж потом пойдём все дружно в бой.
И пусть попробует хоть кто-то отвертеться!
Пощады им не будет никакой».
Набрав себе помощников надёжных*,
к шатрам поспешно отбыл Одиссей;
задача оказалась не из сложных,
и царь разделался в два счёта с ней.
Назад он возвратился с целой свитой,
ведя из кущей царских за собой
на площадь вместе с девой Брисеидой
семь лесбиянок, славных красотой.
Чтобы в подробности особо не вдаваться,
скажу, что были среди множества вещей
ещё больших лоханей медных – двадцать;
да семь треног; да дюжина коней.
А что до десяти талантов пени,
то Одиссей в отдельную суму
сам золото отвесил на безмене
и нёс, не доверяя никому.
* Одиссея сопровождали: Антилох, Фразимед,
Мегес, Мерион, Фоас, Меланипп и Ликомед.
Талфибию труднее работёнка
досталась, но и он не подкачал –
держа визжавшего истошно поросёнка
глашатай перед Агамемноном предстал…
Ножом вначале срезав клок щетины,
вздел Агамемнон руки к небесам
и, вперемежку с визгом животины,
слова молитвы обратил к богам:
«О, Зевс, карающий людей за прегрешения;
Земля – кормилица и Солнце – око дня;
и Духи Тартара; и вы, богини мщения,
свидетелями будьте у меня!
Что клятва истинная подтвердите все вы
и накажите, если обманул!
Клянусь, я не касался пленной девы!
И поросёночка по горлу полоснул…
Задумчивый Ахилл к ахейцам обратился:
«Нас, видно, громовержец покарал:
на деву Агамемнон покусился
и по его подсказке отобрал.
Когда б не Зевс, то нам не довелось бы
ахейских столько оставлять могил…
Я думал: бог мои исполнил просьбы,
а он, похоже, раньше всё решил.
Не дал бы я втянуть себя в раздоры,
когда бы знал все тонкости игры»…
На том и завершили разговоры
и поспешили все в свои шатры.
А Брисеида на Патрокла как взглянула,
дотронулась губами до чела,
всем телом к трупу хладному прильнула
и голову руками обвила:
«Ну вот, Патрокл, и встретились мы снова!
Да радости я в том не нахожу:
давно ли уходила от живого
и вот уже на мёртвого гляжу.
И сердце разрывается на части;
и слёзы горькие непроизвольно лью…
Великий Зевс, за что ты шлёшь напасти
на бедную головушку мою?
И день за днём чем дальше, тем всё хуже…
Ведь ты меня лишил уже всего:
убиты братья; потеряла мужа;
жалельщик был – не стало и его.
О! Как же раньше слушать я любила
тебя, единственный защитник мой:
ты ведь грозился выдать за Ахилла
меня по возвращении домой».
От слёз на трупе пелены промокли…
Зашлись все полонянки в голосьбе…
Со стороны казалось – плачут о Патрокле,
в действительности – каждый о себе.
Пока что шли в ахейском стане сборы,
Ахиллу поднесли и пищу, и вино,
но, отстранённый, он на уговоры
не поддавался и твердил одно:
«Хоть кто-нибудь на этом пепелище
да сострадает горю моему?
Не убеждайте – ни питья, ни пищи
я до заката солнца не приму.
В былое время друг мой бесталанный
меня нередко яствами кормил!
Но на одре лежит он бездыханный,
а без него мне белый свет не мил.
Тяжка, друзья, печаль моя, поверьте!
Снесу ли сокрушительный удар…
Ни об отце, ни о сыновней смерти,
наверно, я бы так не горевал.
Не верил, что погибнет он под Троей;
надеждой жил, что всё-таки домой
придёт и двери в отчий дом откроет
единственный товарищ верный мой.
Сама собой решалась бы проблема,
что если сына я не обниму,
то он во Фтию приведёт Неоптолема
и будет лучшим пастырем ему.
Не суждено свершиться этой думе!
Кончина скорая и нам с отцом грозит:
ведь если до сих пор Пелей не умер,
то весть о гибели моей его сразит.
И у меня сдают, похоже, нервы.
Неумолимо близится финал…
Погибну здесь из-за какой-то стервы,
а что мне та Елена, кто бы знал…»
Не помышляя о насущном хлебе,
так непритворно Ахиллес страдал…
Расчувствовался даже Зевс на небе
и поручение Афине дал:
«Ты, дочь, не забывай о друге старом
и милостью его не обноси –
для крепости амброзией с нектаром
Ахиллу грудь незримо ороси!»
Афина и сама бы не хотела,
чтоб Ахиллес от голода погиб:
с высот заснеженных орлицею слетела,
грудь оросила и вернулась на Олимп.
А на земле ахейские отряды
уже спешили прочь от кораблей:
они неслись как снежные заряды,
когда в степи свирепствует Борей.
От топота их ног земля гудела;
над ними колыхался копий лес;
блистали шлемы; медь щитов звенела…
Вот одеваться стал и Ахиллес…
Исполненный отваг и дерзновения
он, сам напоминающий металл,
зубами скрежетал от нетерпения
и взгляды искромётные метал.
На голени он наложил поножи
и пряжками их на ногах сомкнул;
броню надел; подвесил меч – ремень из кожи
плечо наискосок перечеркнул.
Взял в руки щит, притягивавший взоры:
в полночном небе полная луна
так серебрит безбрежные просторы,
людей волнуя и лишая сна.
И медный шлем могучею рукою
Ахилл на голову надвинул без труда;
и коневласый шлем над головою
заполыхал, как яркая звезда.
Когда кораблик вдаль несёт от суши
и в бурном море путь его далёк,
так мореходам согревает души
в альпийской хижине горящий огонёк.
Удостовериться желая – всё ли впору,
прошёлся, оставляя след в пыли,
и удивился – как на крыльях в гору
Ахилла ноги лёгкие несли.
И, наконец, он, к бою снаряжённый,
взял грозное оружие своё:
на древке ясеневом, срубленном Хироном,
огромное отцовское копьё.
Среди ахейцев не было героя,
который бы его от пола оторвал,
но брал Ахилл копьё одной рукою
и на ходу легко им потрясал.
Автомедон уже готов был тоже:
лихих коней бессмертных заложил;
взял в шуйцу бич; вложил в десницу вожжи…
И взгромоздился рядом с ним Ахилл…
Подобный Гелиосу, солнечному свету,
весь сотканный из бликов и огней,
он, до того, как тронуться, к ответу
решил призвать и пристыдить коней:
«Божественные кони, Ксанф и Балий!
Я знаю, ваша доля нелегка,
но даже в самой страшной из баталий
позорно вам лишиться ездока.
А в прошлый раз вы поступили худо!
Ужели Гектор так вас устрашил?»
Ахилл умолк… Но совершилось чудо
и Ксанф, бессмертный конь, заговорил:
«Мы вынесем, Ахилл, тебя сегодня,
но знай, что близок твой последний час.
Взыскует и тебя рука господня…
А в гибели Патрокла зря винишь ты нас.
Ведь, как ни скачешь, как хвостом ни вертишь,
мы там бессильны, где довлеет Рок.
Хоть ветром будь – не улетишь от Смерти,
она догонит, как приспеет срок.
Уже стрела Париса наготове…
По воле Феба смертного рука
тебя повергнет»… И на этом слове
его Эринии лишили языка.
Ахилл вскричал: «Зря, конь, мне смерть пророчишь!
Известны мне законы бытия.
Я знаю, что Судьбу не перескочишь,
но то уже забота не твоя».