Поэма Тростника,или Пан и Сиринга
В основе поэмы – древнегреческий миф о козлоногом боге Пане, покровителе Природы. Едва родившись, он был брошен своей матерью, нимфой Дриопой, которая испугалась его внешнего уродства.
Оставшись один, Пан удалился в леса, где подружился с нимфами и вскоре полюбил одну из них – Сирингу. Но она отвергла его любовь и взмолилась богам о пощаде, чтобы не достаться Пану. Боги превратили ее в тростник.
В глубокой печали Пан сорвал несколько тростинок и сделал из них свирель, назвав ее именем потерянной возлюбленной. С тех пор он часто играл на свирели и достиг большого мастерства. Возгордившись, он однажды вызвал на состязание самого Аполлона, но проиграл.
Вскоре он подружился с богом виноделия и веселья – Дионисом и много странствовал с ним по свету. Так было вплоть до смерти Пана. Когда он умер, сама Природа оплакивала своего покровителя.
Действующие лица:
Рапсод – поэт.
Дриопа – нимфа, мать Пана.
Пан – козлоногое лесное божество, покровитель Природы.
Сиринга – нимфа.
Хор нимф.
Первая нимфа – древесная Дриада.
Вторая нимфа – водная Наяда.
Третья нимфа – горная Ореада.
Аполлон (Феб) – олимпийский бог, покровитель искусств.
Вступление
Дыхание Творца
Рапсод:
Да напишу я новую поэму.
Мне говорят, что надо выбрать тему.
Какое недомыслие глупца!
При чем здесь я, скажите, Бога ради –
да, я старательно пишу в своей тетради.
Но в этом – воля Высшего лица.
Что я могу? И что есть в моей власти?
Да ничего! Я даже своим счастьем
сама распорядиться не вольна.
Я рождена на свет с одною целью –
быть тонкой и чувствительной свирелью,
которой музыка небесная слышна.
И вот, услышав справа или слева
Музыки высшей тихие напевы –
пишу и думаю: а вдруг сама творю
и что-то значу без верховной воли?
И понимаю: значу. Но дотоле,
пока нужна небесному царю.
Что значил Пан в сравненье с Аполлоном?
Да ничего не значил. Так, по склонам
бродил, стихом судьбу свою кляня.
Когда же Аполлон серебролукий
заговорил – то были и не звуки,
а просто искры Божьего огня.
Так завершилось это состязанье.
Была награда. Было наказанье.
И было посрамленье на века.
И потому – при чем здесь выбор темы, –
когда рожденье музыки, поэмы –
есть воля Бога и его рука.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Да напишу я новую поэму.
А мне твердят, что надо выбрать тему.
Какое недомыслие глупца!
Однако как поэт даю вам слово –
немного времени – и будет все готово.
Уж чую я дыхание Творца.
Начало
Зов свирели
Рапсод:
Среди высоких тростников
я оказалась вдруг однажды.
И тут услышала я зов,
потом он повторился дважды.
Он был похож на чей-то стон
и так мне душу растревожил, –
я оглянулась, но кругом,
на первый взгляд, все было то же.
Да, это был как будто стон
иль песнь невероятной муки.
Я вздрогнула: со всех сторон
неслись те жалобные звуки.
Так это ветер в тростнике, –
решила я, – и тут же сникла,
поскольку в этот час в руке
свирель нечаянно возникла.
И что-то в глаз кольнуло мне –
ресничка будто иль соринка.
Я закричала, как во сне:
– Да это же сама Сиринга!
О, что за странности порой
со мной нежданно происходят?
Кто сверху управляет мной?
Во всем я вижу Перст Господен.
Я вспомнила: давным-давно
читала старый миф об этом.
Не рассказать о том грешно,
иначе мне не быть поэтом.
Свирель была из тростника,
и в звуках слышалось страданье.
Простая дудочка, пока
не знаешь старого преданья.
Часть 1
Аркадская драма
Рапсод:
Аркадия – страна чудес,
страна долин, пещер и гротов.
На склонах гор – зеленый лес,
а в реках – тьма водоворотов.
Здесь век как будто Золотой
остановился. И пастушки
скромны и славны добротой,
и веселятся на опушке.
Любил Аркадию и Зевс,
и часто здесь спускался к людям.
Зачем? – молчит об этом лес,
и мы рассказывать не будем.
Здесь нимфы водят хоровод,
на пастбищах стада пасутся.
Здесь пролетает и Эрот,
а нимфы пляшут и смеются.
И вот одна из этих нимф
с красивым именем Дриопа,
как нам поведал древний миф, –
была стройна, как антилопа,
и краше всех своих подруг
среди оливкового леса.
Она красой лилейных рук
смутила Зевса и Гермеса.
А кто из них ее смутил –
молчит история об этом.
И мы не будем тратить сил,
рассказывая их секреты.
Но вот Дриопа понесла,
услышала в себе движенье.
Дриопа:
(голос, словно из поднебесья)
– Дитя мое, я поняла,
я жду, я жду твое рожденье!
Что мне теперь забавы нимф,
веселье, танцы, игры, пенье?
Дитя мое, все это миф!
Я жду, я жду твое рожденье!
Ты будешь славен красотой,
блистать умом и вдохновеньем!
Дитя мое! Ребенок мой!
Я жду, я жду твое рожденье!
Рапсод:
Такою негою полна
была она – что слов мне мало.
И эта нежность как волна
несла и к счастью приближала.
И вот счастливый день настал.
Вдруг началась такая буря,
и холод все вокруг сковал,
что даже звери мерзли в шкуре.
Деревья гнуло до земли,
ломало, вырывало с корнем.
Пугались жители Земли,
страшились даже в мире Горнем.
Откуда вдруг сия напасть,
и что за наказанье Божье?
Спасти бы жизнь и не пропасть –
что может быть ее дороже.
От тайных, видимо, причин
природа грозно бушевала,
как будто из последних сил
ярилась и негодовала.
И тут раздался… страшный вой –
дитя любви на свет явилось.
А вслед за ним был крик другой –
то мать в истерике забилась.
Ее ребенок был урод,
похожий на лесного зверя.
Копытца, рожки, страшный рот.
Дриопа вскрикнула: – Не верю!
Тут прекратился ураган,
и Солнце все вокруг согрело.
– Родился Пан! Родился Пан! –
в листве тотчас прошелестело.
Свирель затихла вдруг в руках.
И ветер тоже прекратился.
Вновь зашумел тростник и – ах –
знакомый образ появился.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И хоть не верится глазам,
не слушаются руки что-то.
Но так угодно небесам –
передо мной была … Дриопа.
Но где былая красота,
лилейных рук благоуханье?
Увы… Она уже не та…
В глазах – звериное страданье.
Как будто жизнь на волоске.
И тут Дриопа вдруг запела.
Иль это просто в тростнике
нечаянно зашелестело?
Жалобная песнь матери Пана
Дриопа:
Как безобразен ты, мой Пан,
мой бедный сын, мой бедный Пан.
Уродливы твои черты,
твои черты, твои черты.
Какой был страшный ураган,
был ураган, был ураган,
когда на свет родился ты,
родился ты, родился ты.
Деревья гнуло до земли,
аж до земли, аж до земли,
и с корнем вырывало их,
и вырывало с корнем их.
И где-то гибли корабли,
и гибли где-то корабли
у берегов совсем чужих,
совсем чужих, совсем чужих.
И я молила все богов,
всех милосерднейших богов
мне сына любящего дать,
мне сына дать, мне сына дать,
чтоб я во веки всех веков,
во веки вечные веков
осталась в памяти как мать,
как преданная мать.
И вот раздался первый крик,
ребенка крик, рожденья крик.
Но прокляла я, не шутя,
я не шутя, я не шутя
мне ненавистный этот миг,
ужасный миг, ужасный миг.
И отреклась я от дитя,
от кровного дитя.
На зверя был мой сын похож,
мой сын похож, мой сын похож –
копытца, рожки, хвост и шерсть,
на теле шерсть, на теле шерсть.
Меня забила злая дрожь,
как лихорадка, злая дрожь.
Я поняла, что это весть,
неведомая весть.
Передо мною был урод,
такой урод, такой урод,
каких еще не видел свет,
не видел свет, не видел свет.
Легло проклятье мне на род,
на весь мой род, на весь мой род.
И я себе сказала: нет,
сказала «нет», сказала «нет».
Я бросила тебя в лесу,
тебя в лесу, тебя в лесу,
средь можжевеловых кустов,
среди кустов, среди кустов.
И вот теперь всю жизнь несу,
всю жизнь несу, всю жизнь несу,
я этот крест и месть богов,
и месть богов, и месть богов.
Как безобразен ты, мой Пан,
мой бедный Пан, мой бедный Пан.
Уродливы твои черты,
твои черты, твои черты.
Какой был страшный ураган,
был ураган, был ураган,
когда на свет родился ты,
родился ты, родился ты.
Рапсод:
Тут ветер стих. И стих тростник.
И тишина вдруг наступила.
О, тягостен мне этот миг.
Я не пойму, что это было?
Вновь зашумели голоса –
и все они неслись оттуда,
из зарослей. На них роса
еще не высохла покуда.
Первая песнь Пана
Пан:
Я – Пан, я – Пан, я обуян
тоской непониманья.
Я – Пан, я – Пан, я вечно пьян
от вечного страданья.
Я брошен матерью своей,
что может быть страшнее?
Меня забрал отец скорей,
а я хотел быть с нею.
Поднялся на Олимпе смех,
они не виноваты, –
я был, наверное, для всех
чудовищем хвостатым.
И я ушел от них в леса,
где ползают лишь гады.
А я родные голоса
хотел бы слышать рядом.
Ну, как я эти годы жил?
И жизнью ль было это?
Я по лесам один бродил,
бродяжничал по свету.
Понравились мне пастухи,
но более – пастушки.
Им часто напевал стихи
я, сидя на опушке.
Дается это без труда,
легко мне, в самом деле.
С тех пор пасу я их стада,
играя на свирели.
Они ко мне всегда добры,
проста их жизнь и нравы.
Дома их полны детворы.
и в этом они правы.
Я покровительствую им,
и защищаю часто.
Мне велено отцом самим
жить с пользой ежечасно.
Я – Пан, я – Пан, я обуян
тоской непониманья.
Я – Пан, я – Пан, я вечно пьян
от вечного страданья.
Но я и с ними одинок.
И даже в окруженье
прелестниц юных я не мог
забыть свое рожденье.
Когда я брошен был в лесу
зверям на растерзанье.
И вот теперь стада пасу
с любовью и стараньем.
И несмотря на этот рок,
на тягостные путы –
помог мне наш небесный Бог
не стать злодеем лютым.
Часть 2
Нимфы
Рапсод:
Ручьи подземные текут.
Темны пещеры и чертоги.
Здесь нимфы нежные живут,
их любят даже сами боги.
Под сводами глухих пещер
царит глубокое молчанье.
Здесь – по указу высших сфер –
хранится многое, но в тайне.
Здесь зарождаются ручьи,
и пробиваются упорно
наверх, где солнце. И ключи
там бьют и звонко, и проворно.
А вот и маленький секрет:
там, где ручьи – выходят нимфы
на дивный, добрый Божий свет.
Во славу их и наши рифмы!
Переполняет их восторг.
Они приветливы, пригожи.
Приветствует их высший Бог,
и все другие боги тоже.
И ждет их множество побед.
Во славу – наши им молебны!
В местах их выхода на свет
ручьи становятся целебны!
Прослышал вскоре и народ,
что нимфы к людям благосклонны,
что из-под скал источник бьет,
и устремился к горным склонам.
И нимфы к людям так добры,
что по воде им разрешили
гадать, но только до поры,
пока их разрешенье в силе.
С тех пор частенько у реки,
но в отведенные лишь сроки
бросают девушки венки
в ее бурлящие потоки.
Желают нимфы от людей
всего лишь должного почтенья.
Кто не таков, – они, ей-ей,
накажут – и без сожаленья.
Безумье страшное пошлют,
и станет разум воспаленным.
И где таким искать приют,
всем они в жизни обделенны.
А есть еще одна беда –
та одержимостью зовется.
Но нимфы шлют ее тогда
и тем, кто по сердцу придется.
Ведь в этот вдохновенный час
безумец только Богу внемлет.
Покуда длится сей экстаз –
он даже видит все сквозь землю.
Однако страшен этот дар.
Избавь от оного нас, Боже.
Уж лучше будничный угар,
зато на жизнь людей похоже.
Хор нимф:
Мы нимфы, нимфы, много нас.
Не знаем мы печали.
Волшебный был, наверно, час,
когда нас создавали.
Мы духи, духи, мы летим
туда, куда желаем.
Хотим – и в лес, хотим – над ним,
хотим – над самым краем.
Зовем мы Пана за собой,
и водим хороводы.
Он впереди, и он – герой,
он – верный страж природы.
Первая нимфа, древесная Дриада:
Живу я в дереве простом
задумчивого сада.
И это дерево – мой дом,
зовут меня Дриада.
Вторая нимфа, водная Наяда:
А я – среди текучих вод,
мне лучшего не надо,
живу легко и без забот.
Зовут меня Наяда.
Третья нимфа, горная Ореада:
А я – летучий горных дух,
в горах – моя отрада,
здесь обостряется мой слух.
Мне имя – Ореада.
Хор нимф:
За плодородием полей
следим не уставая.
Мы любим пчел, стрекоз, шмелей.
Судьба у нас такая.
Мы шелест листьев, шепот трав.
Мы там, где вьются осы.
У нас и вкус, и тонкий нрав,
и Музы – наши сестры.
Они с высоких облаков
нам шлют свои приветы.
Увы, наш жребий не таков,
к несчастию, мы смертны.
Первая нимфа, древесная Дриада:
Засохнуть может даже дуб,
трепещет и осина.
Придет ли страшный лесоруб –
а с ним – твоя кончина.
Вторая нимфа, водная Наяда:
Любой источник и ручей
иссякнуть может быстро.
Мы жить торопимся скорей
стремительно и чисто.
Третья нимфа, горная Ореада:
И хоть наводят горы страх,
не всякий к нам решится.
Но даже камни могут в прах
с годами превратиться.
Хор нимф:
И хоть у нас немало дел,
мы часто с Паном пляшем.
Он добр и мужествен, и смел,
и нам совсем не страшен.
Мы веселимся вместе с ним,
потом он отдыхает.
И что он делает один –
о том никто не знает.
И в этот знойный тихий час
гневить его опасно.
Тогда он страшен и для нас,
все в панике ужасной.
Первая нимфа, древесная Дриопа:
Еще к злодеям он недобр,
губителям природы.
И так ведется с давних пор,
и будет впредь на годы.
Вторая нимфа, водная Наяда:
Но обитатели реки
его своим считают.
И любят Пана рыбаки,
копыт не замечают.
Третья нимфа, горная Ореада:
И духи всех аркадских гор
ждут Пана нощно, денно.
И часто долгий разговор
ведут с ним откровенно.
Хор нимф:
Мы нимфы, нимфы, много нас.
Не знаем мы печали.
Волшебный был, наверно, час,
когда нас создавали.
Мы духи, духи, мы летим
туда, куда желаем.
Хотим – и в лес, хотим – над ним,
хотим – над самым краем.
Зовем мы Пана за собой,
и водим хороводы.
Он впереди, и он – герой,
он – верный страж природы.
Часть 3
Любовь Пана
Рапсод:
И дальше б так же жизнь текла,
но приключилось с Паном что-то.
И то, к несчастию, была
волшебная стрела Эрота.
Смутился его гордый ум.
И только Аполлона пенье,
звучание кифарных струн
слегка утишило смятенье.
Средь нимф она была душой –
чистейший облик без изъяна.
Она лилейною красой
и погубила сердце Пана.
Но недоступна и строга
была красавица Сиринга.
И даже думать не могла,
что Пан – судьба и половинка.
Она с колчаном за спиной
любила по лесу прогулки.
И вот однажды за собой
услышала вдруг топот гулкий.
К ней приближался страшный Пан.
Едва дыша, он выгнул спину,
хвост был в колючках, а к рогам
прилипла с веток паутина.
И охватил Сирингу страх.
Она пустилась прочь от Пана,
забывши напрочь, что в руках
стрела любимого колчана.
Но перед ней была река.
Она отчаянно взмолилась.
И в этот миг ее рука
в живую ветку превратилась.
Зашелестела на ветру,
запела от тоски и боли:
– Я лучше тростником умру,
чем буду жить в его неволе.
Тут подоспел влюбленный Пан,
ведь перед ним его Сиринга,
ее он обнял, но к рукам
прильнула тонкая тростинка.
Случилось страшного страшней,
весь ужас Пан в тот миг изведал.
Он срезал несколько стеблей,
свирель себе на память сделал.
Поднес ее к своим губам
и прикоснулся нежно-нежно.
Как видно, было всем богам
такое зрелище утешно.
И тут раздался дивный звук,
такой щемящий, что влюбленный
свирель чуть из дрожащих рук
не выронил, ошеломленный.
И вот с тех пор играет он
на той восторженной свирели.
И вторят им со всех сторон
тростинки еле-еле-еле…
Вторая песнь Пана
Я – Пан, я – Пан, я обуян
тоской непониманья.
Я – Пан, я – Пан, я вечно пьян
от вечного страданья.
Порой и жизнь недорога.
Я в страхе и тревоге.
Куда мне деть мои рога,
козлиный хвост и ноги?
Друзей хороших тоже нет,
и надоели склоки.
Я как любой земной поэт
ужасно одинокий.
Я о любви не говорю,
о ней ни слова боле.
Я лишь пою, пою, пою
от боли, боли, боли.
Однажды даже Аполлон
был вызван мной для спора.
Но испытал позор не он,
а я не снес позора.
Я – Пан, я – Пан, но я пропал,
и тем себе обязан.
Я Аполлону проиграл,
и был за то наказан.
Талантлив он, красив и юн,
стихи его достойны.
Когда касается он струн,
все прекращают войны.
И даже грозный Зевс с небес
не мечет молний синих.
И затихает шумный лес,
молчат ручьи в долинах.
Я был жестоко посрамлен
за этот спор жестокий.
И победил не я, а он.
Но он – не одинокий.
Латона – мать, и Зевс – отец,
сестрица Артемида.
Бессмертен он, я наконец,
страшусь, как все, Аида.
С ним Музы водят хоровод,
звучит кифара сладко.
А я у каменных ворот
слежу за ним украдкой.
Со мною только Дионис.
Мы часто в пору зноя
садимся с ним под кипарис
и пьем вино хмельное.
Он утешитель верный мой,
с ним радостная свита.
Но что мне холод или зной,
когда душа побита.
И это сладкое вино
мне кажется и очень
ужасно горьким, но оно
туманит снова очи.
Монолог Аполлона
Ты говоришь, я окружен
прекрасным хороводом.
Но ведь и я, как ты, лишен
любви под небосводом.
Однажды наш хитрец Эрот
попал в меня стрелою.
Я нимфу полюбил, и вот
с тех пор лишен покоя.
Она, к несчастию, ко мне
была лишь стужа стужей.
Я песни пел ей в тишине,
но был я ей не нужен.
Однажды я ее просил
моей стать, Бога ради.
Но Дафна из последних сил
взмолилась о пощаде.
Пустилась прочь, а я стремглав
за ней – но было поздно.
Она вдруг превратилась в лавр –
решили боги грозно.
Забыть ее не хватит сил,
да боги и не дали.
И я, как видишь, не забыл,
порой и я в печали.
На победителях венок
с тех пор вечнозеленый.
Но что я больше сделать мог
для всех земных влюбленных?
Как видишь, мы с тобой близки,
делюсь с тобой секретом.
В минуты грусти и тоски
ты вспоминай об этом.
Но вот со мною в спор потом
вступил ты неуместно, –
ведь ты владеешь мастерством –
земным, а я – небесным.
Однако я с тобой нестрог,
а ведь страшней гораздо
я наказать тебя бы мог
за этот опыт праздный.
С тех пор, как создан этот мир –
со мною состязаться
вдруг вызвался один сатир –
куда ему тягаться.
Недурно флейтой он владел,
но возгордился Марсий,
забыв о том, что есть предел,
хотя и был прекрасен.
Но я урок хороший дал –
когда при всем народе
с живого кожу я содрал,
повесив ее в гроте.
Но страшно делалось потом –
мороз бежал по коже.
Я наказание в другом
послал ему – до дрожи.
Едва услышав флейты звук,
вся кожа трепетала,
как будто от жестоких мук
в испуге танцевала.
Когда ж кифарная струна
звучала в роще ближней, –
тотчас же делалась она
безвольно-неподвижной.
Так что с богами ты не спорь,
пусть будет неповадно.
Мы быстро выбьем эту хворь,
хоть вам сие досадно.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я – Аполлон, я – Аполлон,
сын Зевса и Латоны.
Вы слышите, со всех сторон
звучат мои законы.
Поэтам я даю венец
победного Парнаса.
Кто не со мною – тот глупец,
и месть моя ужасна.
Я – волк, и я же – волкодав.
Со мною – лук и лира.
Кто не со мною – тот не прав,
и с тем не будет мира.
Однако есть у нас свои
любимцы поднебесья –
певцы от Бога, соловьи,
их строфы – наши песни.
Могу я быть жесток и зол,
нещаден и порочен.
Кому ж поэта ореол
вручил – тот счастлив очень.
Но оттого что сам таков, –
я бог противоречий –
то беспощаден и суров,
то весел и беспечен.
И все поэты таковы.
Они – любимцы неба.
Но не избегнуть им молвы
и страшной дружбы Феба.
Часть 4
Смерть Пана
Рапсод:
Среди высоких тростников
я оказалась вдруг однажды.
И тут услышала я зов,
потом он повторился дважды.
Он был похож на чей-то стон
иль песнь невероятной муки.
Я вздрогнула: со всех сторон
неслись те жалобные звуки.
То было пенье тростника.
От страха вся душа дрожала.
Моя безвольная рука
свирель по-прежнему держала.
И снова ветер пролетел,
и в тростнике зашелестело.
Где волшебства сего предел?
Иль это я сама запела?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Однажды средь морских зыбей
и волн, поющих без умолку,
корабль домой спешил скорей.
И ветер дул ему вдогонку.
Вдруг наступил внезапный штиль.
Чьи это грозные проказы, –
ведь впереди немало миль,
но все вокруг затихло разом.
И опустились паруса.
И голос, тяжкий от печали,
а может быть, и голоса
пристать сейчас же приказали.
И кормчий, следуя сему
невероятному приказу,
тотчас ответствовал ему.
С небес продолжил голос сразу:
«Всем сообщи, что умер Пан,
земной природы покровитель.
Победный спой ему пэан.
Он умер, но как победитель!»
И кормчий сделал, как сказал –
вновь паруса надулись ветром,
корабль направил к берегам,
чтоб сообщить всем весть об этом.
Едва земли коснулся он,
всем прокричал о смерти Пана.
И тут раздался страшный гром,
то был предвестник урагана.
И горизонт весь почернел,
деревья тяжко застонали.
И ветер сильный налетел,
и звери взвыли от печали.
И долго-долго шла гроза,
и долго-долго с небосвода
лил дождь на темные леса.
О Пане плакала природа.
И сквозь ужасный этот гром
откуда-то из поднебесья.
а может, с четырех сторон,
звучала жалобная песня.
Прощальная песнь матери Пана
Мать:
Как безобразен ты, мой Пан,
мой бедный сын, мой бедный Пан.
Уродливы твои черты,
твои черты, твои черты.
Какой был страшный ураган,
был ураган, был ураган,
когда на свет родился ты,
родился ты, родился ты.
Деревья гнуло до земли,
аж до земли, аж до земли,
и с корнем вырывало их,
и вырывало с корнем их.
И где-то гибли корабли,
и гибли где-то корабли
у берегов совсем чужих,
совсем чужих, совсем чужих.
Рапсод:
Но ветер песню заглушал,
и лишь обрывки доносились.
И волны шли за валом вал,
стонали, пенились, ярились.
Но сквозь ужасный этот рев
опять вдруг слышалось стенанье.
Гнев Божий страшен и суров,
тогда не жизнь, а наказанье.
Мать:
И я молила всех богов,
всех милосерднейших богов
мне сына любящего дать,
мне сына дать, мне сына дать,
чтоб я во веки всех веков,
во веки вечные веков
осталась в памяти как мать,
как преданная мать.
И вот раздался первый крик,
ребенка крик, рожденья крик.
Но прокляла я, не шутя,
я не шутя, я не шутя
мне ненавистный этот миг,
ужасный миг, ужасный миг.
И отреклась я от дитя,
от кровного дитя.
Рапсод:
И в этот миг ужасный шквал
обрушился на берег люто.
Как будто что-то ей сказал,
и осудил ее как будто.
И голос женщины затих,
такой тоской он был отмечен, –
не выразит рапсода стих,
пусть даже этот стих и вечен.
Мать:
Ты человечен был, мой Пан,
мой бедный сын, мой бедный Пан.
Тебя любили все окрест,
кто жил окрест, кто жил окрест.
Какой урок мне ими дан,
урок мне дан, урок мне дан,
и я ушла из этих мест.
из этих мест, из этих мест.
Твои озерные глаза,
твои глаза, твои глаза
всегда светились добротой,
ах, добротой, ах, добротой.
И не ушел бы ты в леса,
в свои дремучие леса,
когда б осталась я с тобой,
навек с тобой, навек с тобой.
Рапсод:
Не унимался ураган,
ломая все, что было рядом.
Ведь умер сам великий Пан –
как пела мать – с озерным взглядом!
Оплакивала Пана мать,
ей все внимали поневоле.
И как же было не внимать,
когда в ней было столько боли.
Мать:
Прости меня, мой нежный Пан,
мой нежный Пан, мой нежный Пан.
Ты все равно мне всех родней,
ты всех родней, ты всех родней.
И я другим совет свой дам,
совет я дам, совет я дам:
не оставляйте вы детей.
своих детей, своих детей.
О, как прекрасен ты, мой Пан,
мой бедный сын, мой бедный Пан.
Любимы мне твои черты,
твои черты, твои черты.
Какой был страшный ураган,
был ураган, был ураган
в тот час, который умер ты,
ах, умер ты, ах, умер ты.
Ямбический конец
Рапсод:
К концу поэма уж близка.
Я виновата в этом мало.
Я просто пенье тростника
услышала и записала.
И вот ямбический конец,
он мне самой давно был нужен.
Снимаю с головы венец
творца – он явно не заслужен.
Ведь каждая моя строка,
хоть был исчеркан целый ворох, –
всего лишь шелест тростника
и листьев тихий-тихий шорох.
2002