Пьяный корабль из А. Рембо
Их не стало давно. Они были разбиты.
Их индейцы в мгновенной атаке смели.
Паруса мои были отчаяньем свиты.
И я шел, и я шел по какой – то мели.
И когда на заре, я вдруг понял от страха,
Что мой весь экипаж перебит, как один.
Что под грудой зерна не хватает мне... взмаха.
Был безумством отброшен в какой – то гольфстрим.
И мгновение стало – мечтою испуга.
То куда – то взлетев. То куда – то упав.
Я летел и летел по проклятию круга,
В бесконечных зарницах себя потеряв.
Черт возьми! Это было - погоня навеки.
Девять суток, как девять безумных смертей.
И огни маяков озаряли мне веки.
Только я уходил в эту бездну быстрей.
И как дети, с пеленок познав голодовки,
Что желают гниющее яблоко съесть.
Шел и шел под безумные песни штормовки,
Полумертвым желая на рифы залезть.
Я не буду рыдать от тоски и погони.
Я создам себе песни из радостных грез.
Пусть по небу несутся какие – то кони…
И пусть звезды надарят озоновых роз.
А меня окружала вода из блевотин.
И у самой кормы проплывал черный труп.
И в зарницах, гримасы каких – то уродин,
Все пытались приблизить тоску своих губ.
От смердящей тоски я в истерике бился.
И хотел от прибоя куда – то свернуть.
Черный труп, что еще год назад застрелился
Почему – то ко дну меня начал тянуть.
Я знавал ведь когда – то другие порывы.
И в морях видел вечность и радость борьбы.
Но в мучительных снах из блевотин заливы.
И в последней заре – только рок для судьбы.
А на солнце я видел лишь отблеск проклятья.
Я его проклинал, отдаваясь игре.
Атлантида зачем – то открыла объятья
И плевками будила меня на заре.
Но, а ночью тоска становилась сильнее.
Становился сильнее гнетущий кошмар.
Только звезды зачем – то все были виднее.
И борта превращали в слепящий пожар.
А с утесов сплывали какие – то тени.
И пытались мои паруса разорвать.
И когда я уже выдыхался от лени,
Мне бутылку с абсентом давали сосать.
И опять я летел среди ветра и мрака.
Все пытался достичь этих вечных Флорид.
Только радуга скалилась, словно собака.
И шептала во след - почему не убит!?
И болота пленяли могильным уютом.
И дарили какой – то мучительный газ.
И гниющий тростник меня славил салютом,
Выставляя гниющую грязь напоказ.
И ко мне подплывали какие – то блики.
И пыталися ядом своим усыпить.
И шипящие змеи бросались на крики.
И хвостами хотели кингстоны открыть.
Только дети поймут мою вечную муку.
Когда здесь, между газов и в мутной воде.
Я молюся какому – то дальнему звуку,
Как последней и самой прощальной звезде.
И надежды мои постепенно стихают.
Словно женщина, что прекратила рожать…
Среди бесов болот, сны всегда умирают.
И тебя все равно засосет эта гладь.
И опять острова замелькали в тумане.
И опять мне не хочется даже сказать.
Словно целый парламент в безумном обмане,
Где за правду приходится просто молчать.
И носился я вновь. Разве это не вечность!
Этот пьяный. раздольный и сладостный бег.
Мне ганзейские шлюпы дарили беспечность.
Мониторы гудели сквозь ветер и снег.
Вам рассветы расскажут об этой забаве.
Как смотрел я на мир через тьму амбразур!
Как закатное солнце в сопливой оправе,
Заставляло рыдать проституток и дур.
Я стремился вперед тишиною объятый.
Потому что в июле простор и покой.
И в чарующем блеске свой парус измятый,
На последнем канате тащил за собой.
И опять тишина перебита тоскою.
Над Европою эта смертельная мгла.
Для меня сотни миль станут просто игрою,
Где Мальштрема пронзит роковая игла.
Да, я видел гнетущее небо в зарнице.
И какой – то совсем голубой небосклон.
Я мольбу передал, самой быстрой орлице,
Чтобы вечность блеснула в пространствах времен.
И опять это солнце в тумане взывает.
И каким – то безумным вдруг станет рассвет.
И опять океан на куски разрывает.
Рушит трюмы на тысячи, тысячи лет.
И Европа опять станет мне колыбелью.
Только как же мне тесно в заливах ее!
Я – бумажный кораблик, лечу к новоселью.
Только где же последнее место мое!?
Заступись океан. И мечта пусть проснется.
И пусть солнце опять своим блеском спасет.
Пусть надменная яхта быстрей унесется…
Пусть плавучие тюрьмы на берег снесет…