ПАМЯТЬ
«БЕССЛОВЕСНАЯ НАША СЛОВЕСНОСТЬ…»
(Из Литературной газеты, апрель 2004 г.)
14 апреля этого года исполнилось бы семьдесят лет замечательному русскому поэту Светлане Кузнецовой. Шестнадцать лет назад она умерла в московской больнице, не приходя в сознание, после тяжелейшей и, к сожалению, неизбежной операции.
Этот факт надо отметить особо, ибо в одну из крупнейших антологий русской поэзии ХХ века (под редакцией В. Кострова) вкралась досадная ошибка. Там написано, что Светлана Кузнецова «покончила с собой в своей московской квартире». И хоть многие знают, что это не так, да только ещё более «многие» могут запомнить о поэте эту горькую неправду.
Горькую да не злонамеренную. Потому что «описки и оговорки» согласно учению о психоанализе не бывают случайными. Все обстоятельства жизни и творчества Светланы Кузнецовой, казалось, могли привести её именно к такому трагическому сведению счётов с жизнью. Но не привели, потому что счёты с жизнью она сводила в своих стихах, что ещё более усложняло не просто личную жизнь или судьбу, а так называемый творческий путь незаурядного поэта.
Она дебютировала в шестидесятые. Могучая волна всеобщего интереса к поэзии подняла и её, уроженку окраинной, золотоносной Сибири. Подняла, да так и хочется сказать, что вскоре «больно уронила».
Её стихи заметили и полюбили не только читатели, но и мэтры. Её стали печатать в столичных изданиях, в альманахе «День поэзии». Потом она и сама, вслед за стихами, переехала из Иркутска в Москву, поступив на Высшие литературные курсы.
От её стихотворных строк веяло необозримыми заснеженными просторами, в них были первозданная свежесть, необузданная дикая сила и безудержная жажда не просто свободы, а воли, в её опасном для тоталитарного общества понимании.
Смеюсь и падаю на белые,
На очень белые снега.
Всему, что делаю и сделаю,
Я говорю: «Закон – тайга!»
С таким независимым характером и в жизни-то непросто, а не то что в ограниченной «разрешёнными дозволенностями» тогдашней литературе. После первых книг, принятых литературными «авторитетами» ещё достаточно тепло и благодушно («Проталины» (1962), «Соболи» (1965), «Сретенье» (1969), «Забереги» (1972)), последовал негласный запрет на её творчество, и до следующей её книги «Гадание Светланы» (1982) она десять лет пребывала в забвении. С голоду ей не дали умереть – давали переводить с подстрочников поэтов национальных окраин советской империи. Переводила она столь блестяще, что один из этих поэтов даже стал лауреатом Ленинской премии.
Тогда же – в начале семидесятых – я и увидела её впервые в Доме литераторов, на большом вечере поэзии. На сцене царили властители поэтических дум тех лет, среди них были три поэта женского пола, блистательные и знаменитые. А Светлана Кузнецова, которую я узнала по портрету в одной из её книг и стихами которой была очарована, сидела в зале среди зрителей, словно бы сама была не поэт. Она поразила тогда меня своей величавой красотой, великолепной осанкой, гордой посадкой головы, над которой стояло золотое сияние её волос, взбитых в воздушную копну по прихоти моды.
«Сидящая в зале»… В то время как другие царят на авансцене эпохи... Увы, именно это стало потом метафорой её судьбы на многие, как оказалось, годы. Причины же этой ситуации не в каких-то конкретных житейских событиях или обстоятельствах. Да, говорили, что она поссорилась с влиятельнейшей литперсоной, «имперактрикс» от литературы, или якобы дала публичную пощёчину литературному «гертруду» (Герою труда то есть). Да мало ли кто из литераторов в те годы «нарушал» или бузотёрил! Не всех ссылали при этом «в зал» – до литературных седин. Тут есть другая разгадка. Осмелюсь высказать своё предположение.
Книга Светланы Кузнецовой «Гадание Светланы» в начале восьмидесятых всё-таки, вольно или невольно, но стала литературным событием. Раз уж её издали, «допустили» до читателя, то не заметить и «замолчать» её было нельзя. Появились статьи. В те годы я была дружна со Светланой особенно близко, потому что она, и это следует вспомнить, старалась помочь мне, автору первых, искорёженных несправедливой редактурой, поэтических книг, «войти в литературу». Так это тогда звучало: словно бы ты хотел попасть из прихожей – в бальную залу или из предбанника в моечный зал, где обитают только «чистые поэты», а «не чистых» не пускают на порог. А вдруг помоются и станут чище чистых!
Она была членом приёмной комиссии Союза писателей и помогала не только мне, но многим и многим, прошедшим это литчистилище. То, что я была принята единогласно, во многом её заслуга. Пусть и другие благодарно помянут эти её некорыстные благодеяния…
Появилась и в тогдашней, достаточно официозной, «Литературке» мягкая, осторожноодобрительная статья известного критика, литературного ровесника Светланы, и даже как бы её давнего приятеля (тем не менее не упомянувшего её ни разу в предыдущие годы). Я тут же позвонила ей и радостно поздравила. «Чему ты радуешься? – сказала мне она. – Перечитай внимательней!» – и повесила трубку.
Перечитала. И опять радость, оттого что «с любимого поэта снята печать запрета», затуманила мне глаза. Ну что такого, подумаешь, в том, что он после нескольких похвальных фраз всего-навсего посоветовал ей поменять «трагическое мировосприятие» на более оптимистическое. Критик ведь, вот и критикует!
Не то и не так думала сама Светлана Кузнецова. Трагическое восприятие было её органикой, самой природой и сутью её неординарного таланта. И это отмечали такие разные поэты, как Александр Межиров или Юрий Кузнецов. Я сама и слышала, и читала их признания в том роде, что именно поэтому она поэт, а не поэтесса, как многие.
Поменять мировосприятие значило перестать быть именно таким поэтом, а скорее всего, даже вовсе перестать быть поэтом. Стать никем, выровняться по поэтическому ранжиру. Она никогда не шла ни на какие даже более мелкие компромиссы. Одно слово – «гордячка» и другое «сибирячка» объясняют многое.
И всё-таки поэтическое бытие и бытование иногда подпитываются надеждой на то, что, когда набирается некая сумма деяний ли, творений, поступков, любое профессиональное сообщество, как бы ни упорствовало в заблуждении и непризнании оных, вынужденно будет рано или поздно считаться с конкретным художественным «мировосприятием».
И Светлана Кузнецова вышла-таки из зала на сцену. Но всего за полгода до своей скоропостижной смерти. И опять я стала невольным свидетелем, на этот раз её запоздалого триумфа. При мне к ней подошёл важный чин и устроитель всяческих международных мероприятий и пригласил на литературный фестиваль в Болгарию. Это был большой прорыв – до этого она была беспросветно невыездной…
За этим приглашением стояло признание её права на свой собственный поэтический мир, живущий по законам её поэтической вольницы («закон-тайга»).
В перестроечные годы её стали, наконец-то, обильно и много печатать толстые журналы. Вернее, стали не просто печатать, а даже зазывать печататься. Как тех, кто всегда был не на сцене в свете софитов. Если уж «Огонёк» Коротича не пожалел для её «Русского венка» целую полосу… Простые полевые цветы волей поэта стали носителями многих смыслов и поэтических обобщений («Незабудки», «Мак», «Богородская трава»). А то и символами жестокой эпохи, как в стихотворении «Васильки», где все понимали, что речь тут идёт о наших солдатах, гибнущих в Афганистане, о чём тогда вслух не говорили:
Синие рубашечки
Во зелёной ржи.
Синие фуражечки
Строем вдоль межи…
…Василёчки-цветики
На родных пирах.
Синие беретики
Во чужих мирах.
Жизнь как когда-то в самом начале творческого пути одарила её литературным признанием. И тут же оборвалась. Но забвение – страшнее смерти. Стихи Светланы Кузнецовой ждут своего переиздания и перепрочтения. Они, в отличие от человека, обладают возможностью возрождаться и восставать из пепла. Русская литература очень богата на такие обнадёживающие примеры.
Лидия ГРИГОРЬЕВА*
* Стихи поэта Лидии Григорьевой :http://www.stihi.ru/avtor/lidagrig