Вот оно как бывает-то: только заснешь, и тут же - заря. Даже не поймешь, какая: то ли вечерняя еще не догорела, то ли утренняя занимается. Тишина в июньскую ночь. Хорошо.
А вдруг вновь обстрел? С этой мыслью мне мириться не впервой. Когда в первый раз она тебя настигает, то ты переживаешь ужасные ощущения: с тревогой чувствуешь над собой предательский клинок смерти. И только одно сосет твой мозг: а вдруг? Ты ничего не чувствуешь, кроме этой тревоги и страха. И не можешь этого показать, даже своему товарищу. А он лежит в окопе и спокойно курит цигарку. И шутит. Не то, что я...
Мне сегодня сказали, что я очень суровый, что я ничего не боюсь. Это не так! Они не знают, что я больше всего на свете боюсь не одну, а две вещи: смерти и оказаться разоблаченным в своем страхе. Этого боится каждый человек, а особенно на войне, когда смерть и страх сталкиваются с тобой ежедневно, ежечасно, ежесекундно. Когда убивает других - это страшнее, чем когда тебя, потому что понимаешь, что следующий - ты. И, что самое мучительное, ВОЗМОЖНО ты. Старшина - стреляный воробей - сказал, что скоро всё пройдет, что это всё вроде инстинкта... как его?... самосохранения, вот. И действительно: год уже весь этот ад продолжается, небо сливается с землею, и наоборот, а я уже спокоен. Относительно, конечно. Нельзя быть спокойным, когда ты вот так вот просто видишь человека, кричишь ему что-то в огне, а через три минуты он уже лежит на покрове, именуемом травой... Не трава это! Это застывшая кровь. Трава - это когда другой июнь, ярко-солнечный, беззаботный и лазурный. Когда в этой траве растут цветы, а не противотанковые ежи. Так хочется их сорвать, как колючки, как чертополох, но нельзя: защищают они всех нас от силы, более страшной, чем просто некрасивость спаянных железяк. Вторглись в мой мир, на мои просторы, на мою землю. А я не могу пустить в самого себя кого-то чуждого мне. Бабушка рассказывала, как до революции люди верили, будто в них может вселиться кто-то посторонний, кто-то чужой - бес. И изгоняли его в церквях, божественной силой; человек корчился, катался по полу, кричал в исступлении; и только от его сил, желания и веры зависело, кто победит. Вот тоже самое и сейчас происходит. Что странно: я понял недавно - Бог есть... И от этого мне тоже страшно... Потому что страшно думать об этом сейчас. Страшно думать о том, что ты теперь неправ. Не знаю, насколько мысли о Боге правильны, ведь его СУЩЕСТВОВАНИЕ невозможно доказать. А значит, я неправ, ведь нельзя верить в то, чего нет на свете. Но я устал. Я настолько устал бояться, что мне глубоко плевать на все законы природы и всё утвержденное! А в кого прикажете верить? Раньше я верил в мать с сестрой. А три месяца назад приезжаю в увольнительную в свою деревню, а на месте дома - того самого, старого, с вросшим в землю крыльцом, и с большим курятником на заднем дворе - воронка... В кого верить? Всё, сдулся? А нельзя ведь жить и ни во что не верить. И остался я один на один с Богом.
А Родина? Как же в нее не верить, да еще и сейчас, когда она и так бесноватая? Я верю...
Родина-мать, Бог-отец. И их я защищаю теперь, раз уж у меня вообще ничего не осталось, от этих... от этой свастики... Мне наш запевала недавно по секрету показал крестик: мать в дорогу дала, а он, хоть и не верит, отказать не смог ей... взял. А мне это стало так нужно! Может, я и свою мать вспомнил... Попросил я у него этот крестик, а запевала этот наш, шумный и веселый парень, на смех меня поднял... А крестик-то отдал. Я на него не обижаюсь: он пока главного не понял, а дуться на незнающего - себя не уважать. Да и глупо это.
Я должен жить. Я обязан. Я защищу всё то, что у меня и во мне осталось. И для этого я должен жить. Какая польза от мертвеца? Ну вот, почти совсем уже рассвело. Кто бы мог подумать, что эта ночь так быстро пройдет!
... А я и не знаю, пройдет ли этот новый день. Для меня...