Волны в мусорной пене облизывают ступени
безвозвратно нырнувшие в трепыханье растений,
посредь коих пререзво плещутся амфитриты,
нереиды и прочи жинки морские; оны бесстыдно
позволяют солнцу сквозь задраные рубашки
розовить их ляжки.
В сей наглёж неглижа и взираю на бреге стоя
Волны прутся и прутся рациональным строем,
на пустое крайне в раннюю рань пространство
долгой и плоской набережной; мерное постоянство
то низин , то гребней канающих в сизой пене,
усыпляющее движенье
погружает Автора оных строк в состоянье транса.
Опаляя око мерцанием мясотрясов
чудаюд морских он почти не борет желанья
устремиться к ним, дабы в оной лазурной ванне
самому стать просто очень античным мифом.
Впрочем буде скифом
он и сам тут навроде лапифа или кентавра,
то есть часть мифологии, и посмотрев направо
различил взлетевшего к облаку Гиппогрифа ,
сразу сделал ручкой раскланиваясь шутливо.
Поелику они из единой явились байки,
из единой шайки-
-лейки ,знать теперича испытывают едины
чувства глядя в море, в густые его седины,
в некий розовый цвет мелькающий под лазурью,
так же - на разлитую над лагуной глазунью ,
а короче рече : зыря в пейзаж окрестный
с нескрываемым интересом
изначально единых с его ,пейзажа, сутью,
ведь они из неких времён, где боги и люди
так легко друг друга встречали в горах и чащах,
что порой сумлевались - и кто ж из них настоящий
человек, а кто лишь бессмертное отраженье.
И всё это без напряженья,
а чертовски просто, и даже запанибрата...
Токмо те времена ужо не вернуть обратно:
не прозреть в июльской речке бедро наяды,
не застыть в немом восхищеньи упершись взглядом
в то, что делает нимфа парубку из деревни,
не услышать пенья
шебутных сирен плывущих за пароходом,
не молить Нептуна, чтоб переменил погоду...
Адриатика чешет о ветер сырую гриву,
Дух Святой уселся на тыковку Гиппогрифу,
продымил соляркой махонький пароходик,
и народ просыпаясь грохочет железом сходен...