* * *
На столе-корабле раскраснелись гранат и ранетка,
и гардина взлетела, взлетела, как парус, смотри,
за окном остролистая ласточка, чёрная метка,
заломила крыло в абрикосовом ветре зари.
Может, тихими быть? но не то чтобы не шелохнуться,
просто слышать, как множится пение тёплых полей,
или ветер жужжит, или беглые лютики гнутся,
или солнце горит за плечом у подруги твоей.
Или хочешь молчать, каменея, глаза опуская,
и не видеть, как землю заносит смирительный снег?
И когда я встречаю в тебе белолицего Кая,
то понять не умею, что думаешь ты, человек.
Только небу легко над тобой, дорогим, простереться.
Может быть, я узнаю тебя, так апрель узнаю,
и смогу, наконец, в кареглазом тепле отогреться.
Вот и кошка пришла потереться о руку твою.
* * *
…И поезда нахлынут, гулки,
как ночь в распахнутом окне,
у них вагоны — что шкатулки,
и ничего не стоит мне
узнать, какие там стаканы,
гранёный свет, горчащий стук,
какие быстрые бурьяны
у ветра вырвались из рук,
узнать себя в отёкшем свете,
где всякий сон нерастворим:
на лбу моём, как на планете,
ещё отсвечивает Крым.
И разве кто придёт на помощь,
тихонько на руки возьмёт?
Скажи — ты помнишь? помнишь? помнишь —
домашний хлеб, гречишный мёд…
Ты можжевеловые ветки
тогда подбрасывал в костёр.
И надрывался ветер едкий,
пока лицо твоё не стёр.
* * *
Как я увидела тебя за опахалом бороды —
не спра-шивай, не спра-шивай, спроси зерцало и стекло,
но опрокинь в меня глаза, скажи, ужели это ты.
Скажи, неужто из тебя моё навеки истекло.
И колебанье теплоты над затаённою водой,
и лёгкой донки кувырок, и щёки в ласковом огне —
Всё порастает, поросло огромной чёрной бородой,
а если дело и не в ней, тогда — о горе, горе мне!
И горе лесу и костру, и чёрной речке, что течёт,
не отражённая нигде, не памятная никому.
И не возлюблено ничто, и ничего не горячо,
и всё забыто навсегда, и лес таращится во тьму.
«Не плачь, как сойкина сестра, не бей ресницами во тьму,
всё было кончено вчера, себя отныне успокой».
Забуду я, что ты сказал, и не открою никому,
живи, живи, моя любовь, лети над чёрною рекой.
* * *
Странное помнится: худенек, угловат,
в чёрном костюме, маленький — помнится.
Лампочка гаснет, сколько там киловатт,
и растворяются профиля поллица.
Из коридоров тёмных, конфетных снов
тоненьким голосом детство поёт, поёт.
Тот ли ты, мальчик? Мальчик настолько нов,
что непонятно, как его узнаёт
девочка. И говорит, закусив губу:
кто бы ты ни был нынче — побудь со мной.
…Чёрные кудри косо лежат на лбу.
И свитерок, на молнии, шерстяной.
* * *
у Александра Князева смычок
сломался посреди концерта Шумана
и замер на карнизе паучок
и все-таки не все еще придумано
не выстроено в стройный звукоряд
и князев взгляд поймаю не нарочно я
в котором слезы темные горят
и вырастают сосны придорожные
и голубая бьется стрекоза
и музыкант за все еще расплатится
когда его стократная слеза
виолончели выльется на платьице
и теплых струн тягучие лучи
летят во мраке угольном как молнии
и чуть скрипят в оркестре скрипачи
как лепестки фиалки-филармонии
* * *
Не потеряю ни перчатки, ни золотой твоей руки,
ни тёплой памяти-синицы, ни сновиденья-журавля,
так вылетают опечатки из свежевыжатой строки.
И наполняется криница, и разлетается земля.
Оставим лестницы и двери, и перечислим раз-два-три —
пропавших бЕз вести, без вЕсти, без лёгкой стужи на устах.
Смотри, смотри, не отрывайся, в сухое небо говори,
как на груди грохочет тайна, души белеет береста.
Кто на меня сегодня дышит, назавтра тож меня займёт —
стирать щекочущую краску со щёк моих, твоих ланит,
напрасно выдумает ласку, смертельно за руку возьмёт
и взгляд предолгий приготовит, но от тебя не заслонит.
И туча дёрнется густая, и быстрый снег меня спасёт
от прозябанья и застоя, от увяданья и тоски.
И снова небо непустое тебя вовсю произнесёт,
и я глаза закрою, чтобы не разорваться на куски.
Какое жженье и движенье оборотит тебя ко мне? —
И ты замедлишь на мгновенье свой шаг, смещённый хромотой.
И жухлых листьев копошенье, и снег, предвиденный во сне,
вы всё — со мной, вы все со мною, как свет, повсюду разлитой.
Лихая правда, что нам сделай? Оставь, оставь и отпусти.
За красной шумной тёмной кровью проснулась светлая вода.
Не потеряю ни перчатки, ни тёплой мысли на пути.
Ты отвернёшься ненадолго, ты повернёшься навсегда.
* * *
Интересно, когда человек как цветок,
не мигая, глядит на зелёный восток —
в мельтешне ли, толпе ли, пустыне,
словно в жилах его не кровища, а сок,
и внимательный свет в сердцевине.
Будто кто-то ему указал на звезду,
из неровного облака вынул.
И теперь он цветёт в поднебесном саду
меж тюльпанов, ромашек и примул.
А в густых золотых волосах волосах
шебуршит, воскресает пшеница.
Интересно, что весь он — почти в небесах,
стебелёчек и стрелка на Божьих часах,
но ему — вместе с нами — висеть на весах
и к земле неподвижной клониться.
И, неспешные очи лилово разув,
обмирая, вздыхая глубОко,
он как будто готов сквозь росу и слезу
посмотреть на неблизкого Бога.
И выходит во двор, где сияют кусты,
полон солнца открытый его рот.
И ложится пыльца на власы и персты,
и рубашки отвёрнутый ворот.
* * *
В тех краях, где мы были с тобой,
слышен клёкот земли голубой,
слышен посвист растущего клёна.
И когда нас возьмут холода,
не заснёмся — вернёмся туда,
несомненно и определённо.
Если влажные сны торопить,
то любимой земли не испить.
КровотОчит, но светится ранка.
Там прилипчивый сахар песка
мне понятен, и глина близка.
Или я не вполне чужестранка?
Это нам, дуракам, подают
неумытых ботинок уют,
платья лёгкие, птичьи манишки,
и зелёновый щёкот травы,
и полуденный гул головы,
и поэтов юродивых книжки.
Я к тому завожу эту речь,
что уже не обнять, не сберечь
тех, кто райской напился водицы.
Но не будем, возлюбленный че,
друг у друга рыдать на плече,
ибо это ли нам пригодится.
Друг печальный, не нам ли пора
чёрный снег выметать со двора
и глотать не вершки, а коренья?
Чтобы что-то в нутро потекло,
обращая земное тепло
в неземное какое горенье.
* * *
ива твоей головы между ольхой и сливой
ветром осенена светится изнутри
вот бы с тобой глядеть видеть вовсю счастливой
как в облаках реки носятся пескари
бережно сочинять что же ты есть такое
речка или вулкан пламя или цветок
все имена твои перебирать ликуя
и подносить к лицу новое как платок
вот бы. дымок-белёк стелется струйкой тонкой
и в темноте плывут лица зверей и камней
и мураву-траву музыкой как гребёнкой
чешет ночной сверчок. только не потемней
вслед за землёй сверчком речкой травою мятой
не потемней. нигде света не раздобыть!
только подольше длись жизнью листвой объятый
вот как теперь! вот так! лучше не может быть
Да: и привидься мне сумерками согретый
тёплый как Божий день медленный и мирской
чтобы во тьме-потьме точечка сигареты
как светлячок живой шла за твоей рукой
* * *
Словно в бурой воде еле-проблеск худого весла,
ты маячишь и брезжишь, как солнышко в бурой воде.
Погляди на меня. Я тебе молочко принесла.
В этих бедных краях потеплело. Теплеет везде,
где случаешься; снег утекает, который зимой.
Появись в полумгле, озаряя древесную дверь,
и фойе, и ещё коридоры, и воздух немой.
Всё забуду ли? всё ли запомню ли: всё, что теперь.
А пшеничные волосы, что ветерок ворошил?
А глаза голубые-такие-родные-твои?
Я бы всё записала — но кто это свет потушил?
А писать в темноте мне не выстачит мужества. И
ничего или плохо пишу. Значит — день допоём,
и живого тебя не укрою я в слове живом.
И недолгая память подышит на имя твоё,
как на зеркальце мутное. Не оботрёт рукавом.
* * *
Я не узнаю, что успел ты
исполнить, синий пиджачок.
И не узнаю, почему я
тебя — сейчас — так назвала.
Дымится выключенный чайник
и дверь ложится на крючок,
не откликаешься на оклик —
и тень встаёт из-за стола.
Пошлёшь привет потусторонний
мгновенно тающей земле,
где утки крыльями плеснули —
и пруд взлетающий дрожит.
И в топком времени окольном,
двояковыпуклом стекле,
улыбка тихая мерцает
и свет подспудный сторожит.
В лесу, где красные деревья,
юлит охотничий рожок,
и мхом затёртые болота
темны, как люди за столом.
Мне так хотелось — с горькой коркой —
тебе оставить пирожок,
клочок заляпанного неба
под серым уткиным крылом.
* * *
я хочу чтоб всегда вырастала звезда
над твоим молчаливым окном
чтоб стучали шумели всегда поезда
и тянулись сплошным волокном
из далёких и нерастворимых краёв
незапамятных детских краёв
где жуков находил и встречал муравьёв
и апостолов и воробьёв
и летели апостолы в белых плащах
словно перистые облака
улыбались легко говорили «прощай»
Тимофей Иоанн и Лука
исчезали в дыму за дорожной чертой
где растут полевые цветы…
я хочу чтобы ты никогда ни за что
я хочу чтобы ты чтобы ты…