На 15-й день мы добрались к своим,
трое нас – я и двое танкистов.
Незнакомый майор подошёл к нам, троим,
бросил резко: «В отдел к особисту».
Не сказал «накормить», не сказал «обогреть»,
из землянки вразвалочку вышел.
Вслед танкист процедил: «Чтоб те в танке сгореть».
Слава богу, никто не услышал.
И какой-то безусый, зелёный пацан,
весь острижен, оглажен, остиран,
«Дезертир», - на меня… не достал стервеца.
Я б ему показал дезертира.
Я комок проглотил. Хорошо, что живой,
у своих, и нигде не задело.
Но своими я был заключён под конвой,
и изучен Особым отделом.
Капитан, что допрашивал, глазом косил,
всё твердил: «Как же, брат, сдался в плен ты?
Ты ж солдат». А потом документы спросил.
А какие, к чертям, документы?!
Я вплотную к нему, мол, кончай толоку.
Я шептал, бумажонки сминая:
«Да меня в нашем славном гвардейском полку,
у любого спроси, каждый знает.
Мне ж медаль перед строем вручал генерал,
был портрет мой в газетке, к тому же!
Да пока ты в тылу бумажонки марал,
я траншеи на брюхе утюжил!
Для того ли я с самого первого дня
от фашистов Мать-Родину чистил,
чтоб ты «дело» сегодня завёл на меня
и в «продажные шкуры» зачислил».
Распалясь, я его - за грудки... и трясти...
но спокойно и даже привычно
крикнул он часовых, приказал: «Увести!», -
и по челюсти съездил мне лично.
А потом… что потом? Был потом трибунал.
Я стоял и – ни звука, как выжат.
Я жалел, что живой, ну да если б я знал,
что так будет, да разве б я выжил?!
Нет, штрафбат не страшил, как-никак, а к живым
приписали. Но, всё-таки, братцы,
я к своим две недели стремился, к родным,
а свои не смогли разобраться.
Я на плечи вину ни на чьи не свалил.
Искупила вину кровью рана.
Только знайте, что кровь на войне я пролил
за себя и того капитана.