УТРЕННИЙ ПАРОМ
Речка, залитая светом веселым,
перечеркнула шоссе на бегу.
"Эй, на пароме!" - мы крикнули хором,
и встрепенулись на том берегу.
Гаснет у берега солнечный зайчик.
"Что же он возится, этот дедок?
Батюшки-светы, да это же мальчик!
Ну, извини, накричали, браток!"
Уши торчком у товарища Ромки,
сбиты ладони мальчишечьи в кровь.
Вот они, милые наши потомки,
наша надежда и наша любовь!
Зря мы ворчим: "Белоручки-ребята!"
Все они могут у нас, огольцы.
Только бы не было больше набата,
не уходили в солдаты отцы.
Верю я: все переменится вскоре,
это надолго уже, навсегда -
высшей оценкой оценятся в школе
главные эти уроки труда.
Не пожелаю ребятам иного,
все обернется удачей потом.
"Эй, на пароме!" - окликнули снова,
и отвалил от причала паром.
СЕНОКОС
Снова жар-птицы в лугах табунятся,
снова земная зовет благодать
травы косить, да на сене валяться,
красную ягоду впрок собирать.
Душу, как косу щербатую, правлю
и не жалею, как прежде, ничуть,
что закружило меня разнотравье
и затянуло по самую грудь.
Ах, сенокос - задушевное дело!
Медом пропахшие дали тихи.
А голова-то уже поседела.
А сыновья-то уже женихи.
Не потому ли упрямо и долго
на ночь такая идет канитель:
все тарахтит "Спать пора!" перепелка.
"Врешь!" - обрывает ее коростель.
ДЕД И КАСТРЮЛЯ
Шалые ветра подули,
холодно от сквозняка.
В домике дед и кастрюля -
два закадычных дружка.
Варится каша к обеду.
Преет крупа не спеша.
Чудится нашему деду:
есть у кастрюли душа.
В духе Данилыч - не в духе -
солнцем сияет литье:
это подарок старухи,
смертный подарок ее.
Отворковала бабуля,
сети сплела тишина,
но громыхает кастрюля,
точно живая она.
То залепечет готовно,
то затаится в ночи,
то, как старуха, незлобно
на старика поворчит.
ВОЛЧИЦА
Этой стаей волков верховодит волчица,
не страшны ей, матерой, ни нож, ни ружье,
ей бы только жесткою быть научиться,
да забыть на земле назначенье свое.
Трудно матерью быть в этом мире жестоком,
надо волчий закон исполнять до конца.
Как береза она наливается соком,
и во взгляде ее проступает ленца,
и далекий лесок, точно облако, тает,
и пора ей, наверное, слабою стать,
но нельзя ей, нельзя эту слабую стаю -
стариков и калек на погибель отдать.
А бураны черны, а морозы жестоки,
и все ближе собак сокрушительный вой.
И просрочены все невозвратные сроки,
чтобы выбрать момент и уйти на покой,
в безопасной норе не спеша разродиться,
услыхать над собой шум весенних берез.
И не спит по ночам, и решает волчица
Свой звериный, лесной, окаянный вопрос.
МАТЬ
Фантастика! Но это было
и не могло иначе быть:
сумела Каменку кобыла,
стреноженная, переплыть!
Она аллюра не любила,
была не ветреных пород, -
ее неведомая сила
швырнула в тот водоворот.
Смотрели мы с горы, отчаясь,
но дотянула, доплыла,
на берег выбралась, качаясь.
Она иначе не могла:
там, за рекой, среди сосенок
и голоден, и одинок,
стоял и плакал жеребенок,
забытый нами сосунок.
СОБАКА
Молоды были мы, что говорить,
и совершили ошибок немало.
Черт меня дернул собаку убить
только за то, что гусей распугала.
Я застрелил ее прямо в упор,
не завалил ее хворостом даже,
ночью вернулся в деревню, как вор,
чтобы никто не спросил о пропаже.
Было в душе моей пусто, темно,
пил я портвейн, не чувствуя смака.
Черная туча глядела в окно,
точно убитая мною собака.
ЗМЕЯ
Ища опята и волнушки,
канавы обходя и пни,
я увидал вдруг на опушке
змею, дремавшую в тени.
Был безшабашен и безпечен,
а тут скукожился, погас.
Что говорить: такие встречи
не очаровывают нас.
Хотя ответим мы едва ли,
за что хозяева земли
ее гадюкою прозвали
и подколодной нарекли?
Конечно, яд ее опасен,
а кожа скользко-холодна,
зато узор ее прекрасен
и гордо выгнута спина.
А разве те, кто теплокожи,
непогрешимей, чем она?
Я отошел, не потревожив
ее торжественного сна.
Она, свернув спиралью тело,
спала, не ведая о зле,
и жить, конечно же, хотела,
как все живое на земле.
† † †
Великой площади Руси,
речному сонному причалу,
случайной женщине в такси,
своей супруге - поначалу,
вершине снежно-ледяной,
Алешке-другу - скалолазу…
И только матери родной
я не дарил цветов ни разу.
РОДДОМ
В городке степном и сером
в молодые мои годы
я работал акушером
принимал ночами роды.
Трудно женщины рожали,
нелегко давались дети,
но в палаты поступали
апельсины и конфеты.
На мужей косились жены
и, сияя телесами,
говорили раздраженно:
"Вы попробовали б сами!"
Но обиды были редки,
а конфеты были сладки,
и посапывали детки
в прокварцованной кроватке.
Воздух пятками пинали
озорные ребятишки,
в жизнь большую стартовали
с номерами на лодыжках…
† † †
Спят мои родители под соснами,
проложив незримый к небу мост,
тихими, задумчивыми звездами
озарен их праведный погост.
Надоело им на свете маяться,
и сюда, под тихий свод небес,
соловьи весенние слетаются,
чтобы их утешить наконец.
Вот и мы, земли печальной жители,
Утешенья царственного ждем.
Спите, наши милые родители.
Скоро мы под сосны к вам придем.
Все тогда обсудим без сомнения,
и от временны1х избавясь пут,
разные земные поколения
навсегда друг друга обретут.
ВРУН
Не только гармонист-игрун,
любую свадьбу и вечерку
в России украшает врун,
какой-нибудь Василий Теркин.
Все прекратится - спор и плач,
лото и девичьи страданья,
когда подвыпивший трепач
начнет свои повествованья.
Раскроет варежку народ
и забренчит в ладоши звонко:
о как же он красиво врет,
нахальный этот мужичонка!
Ну, а чего ему не врать,
не заплетать концы умело:
похоронил недавно мать,
и хата новая сгорела.
Как не трепаться молодцу
и не выискивать лазейки,
когда подходит жизнь к концу,
а за душою - ни копейки.
† † †
Мы не безропотная тварь,
любой из нас велик и вечен,
пока на свете есть алтарь,
где жарко полыхают свечи.
И все прекрасно без прикрас,
все величаво и огромно,
пока живущие о нас
еще заботятся и помнят.
НАСТАВНИКИ
Повсюду вы около были,
наставники-други мои,
жалели меня и любили,
от бед и невзгод берегли.
А если ругали и били, -
за дело, так что за вопрос:
в прекрасном и яростном мире
я тоже не паинькой рос.
Спасибо, детсадовский дворник,
за то, что мне уши надрал,
когда, шалопай и негодник,
я розы в саду воровал!
Спасибо, работница парка,
за то, что у клубных перил
крапивой ожгла меня жарко,
когда я махорку курил!
Родители и педагоги -
свидетели буйной поры,
вы были суровы и строги, -
о, как же вы были добры!
Сюсюканье - дело пустое,
небитый всегда обречен,
и если я что-нибудь стою,
так то потому, что - учен.
† † †
Осенним железом звенят камыши,
простуженно каркает птица.
Нетрудно, живя в деревенской глуши,
в трухлявый пенек обратиться
Ты пожил на свете, ты все повидал,
желанья твои оскудели,
осенняя непогодь - твой идеал,
привычны дожди и метели.
Чем хуже погода, тем крепче душа
и больше вселенских вопросов.
Глубокая старость всегда хороша,
когда ты не раб, а философ.
Метите, метели! Шумите, дожди!
Стою, среди бурь и ненастья
с такою железною силой в груди,
что это похоже на счастье.
РУССКОЕ ИМЯ
Разлетелось княжеское слово
и осело в душах и умах, -
шли пешком на поле Куликово,
ехали на собственных конях.
Вот пришла из Суздали подмога,
воевода весел и румян.
"Как зовут?" - спросил Димитрий строго.
Отвечал с достоинством: "Иван".
"Хорошо ответствовал, толково, -
князь подумал, - Краше слова нет".
"А тебя?" - спросил он у другого.
"Иоанн" - послышалось в ответ.
Все назавтра повторилось снова,
и попробуй не смутиться тут:
прибежал ярыжка из Ростова,
оказалось, Ванькою зовут!
Словно застолбили это имя
или все вокруг сошли с ума:
шлет Иванов, Углич и Владимир,
подсыпает Брянск и Кострома.
"Ох уж эти Ваньки! Надоели!" -
вскрикнул князь, доспехами звеня, -
Посмотрю, какие вы на деле,
а не то дождетесь у меня!"
Ничего, что часто были пьяны
и носили ветер в голове,
показали русские Иваны,
где зимуют раки, татарве,
шли на бой спокойно и красиво,
понимая - нет пути назад…
Что же ты стесняешься, Россия,
Называть Иванами ребят?
"Православный СПб", №150