Работящая кулёма.
Томка. Томчик. Просто Тома.
Нескладёха. Очень плохо
и со статью и с тряпьём.
От времён совковых юбка,
из незнамо-зверя шубка,
но глаза, как два сполоха,
как родник, откуда пьём.
Мужику с устатку сладко
оккупировать палатку,
заливая пенной дурью
неудачу и успех.
Кобелине слаще тело,
а до сердца нету дела.
Ей от потных лапищ гадко,
но тоска вгоняет в грех.
Нет, проспится не синица,
а совсем другая птица:
патлы - врозь, глазёнки - в кучку,
«хвост» – дрожащею трубой.
Поднесёт Тамара рюмку
расписному недоумку,
чтоб опять пришёл на случку
не с шалавой, а с судьбой.
Не торопятся снежинки
прятать грязные тропинки
от порога до порога,
от сапог до самых глаз.
Начинает боль рядиться
серой нудной небылицей,
а в груди всего так много,
что живёт не на показ.
Руки роют, руки моют,
руки шаркают метлою.
Над плитой витает запах
незнакомого тепла.
Привыкает зверь к берлоге -
возвращают сами ноги.
А печаль на мягких лапах
покрутилась и ушла.
Он не видит и не слышит,
Ветер Шалый, просто крыши
не мелькают, как берёзы
вдоль изъезженных дорог.
Здесь светло, тепло и чисто
и не надо быть речистым.
Заявился в дом тверёзый –
царский праздник на порог…
Бурчалка автора.
Не до пошлой прозы быта -
носит по миру пиита.
Скукота щекочет пятки
и послушно мчит вагон.
Проскакал, не зная Чуда,
что свалилось ниоткуда,
без ужимок, без оглядки,
обложив со всех сторон.
Да и Чуду нету дела
до того, что пролетело…