Она была очень маленькой. А еще очень много курила. И бесполезно как-то связывать между собой эти два факта. Любила мандарины, но съедала за раз не больше двух долек. Главным ее достоинством было абсолютное непослушание.
Я впервые увидела ее в рисунке старых обоев. Там она и осталась – возле кровати, на стыке стен. Ложась спать, я закрывала ее подушкой. И рождаются же такие маленькие (Луиза, она же Лиз, она же – Лис, с «эс» на конце).
Этажом выше жил мотылек. Бумага на крыльях протерлась. Или, напротив, эти протертости и были – крыльями. Он был глуп. И это очень ему льстило. Все-таки первое насекомое, примерившее на себя человеческую категорию ума-глупости.
На подоконнике жил кактус с засушенной пчелкой на игле. Впрочем, все они здесь были с иголками.
Луиза-каприза все плакала, что ей бы не на старых обоях жить, а на картинах… Россетти, например. (Кто такой, не знала, но имена с двумя удвоенными согласными ей нравились всегда.)
Мотылек все говорил, что ему бы – к огню.
А кактус все обещал, что вот-вот расцветет.
Еще здесь обитал художник. Из крови и плоти. Выражавший полным отсутствием шевелюры полное же презрение ко всякого рода архетипам. Он чаще и лучше пел, чем рисовал. Но призвание есть призвание.
Все гости были влюблены в один и тот же его карандашный рисунок: свинья, лежащая в позе Данаи. На обороте сообщалось: «Навеяно куском обоев на стене». Он ежедневно дарил эту картину то одному, то другому и непременно успевал спрятать подарок перед уходом его счастливого обладателя.
Так и жили, пока не пришел Май. Как-то художник зашел в комнату со свечой в левой руке и палитрой в правой (совсем забыла про кисть, но третьей руки – увы и ах! – у художника не было, а возвращаться назад – дело негожее) и увидел их всех. И мотылек рванул к огню, Каприза слетела на холст, а кактус вцепился иголками в шторы, качнулся, разбил окно – и полетел к солнцу.
Художник спал. А когда проснулся, перед ним лежала странная картина, «Навеянная куском обоев…». И дом пылал.