О, хотел бы и я шаманом в танце слов
вокруг вошедшего в сердце кружить…
Быть обманом боли,
маленьким ураганом,
уносящим к звёздам пепел обид,
осколки неволи превращая в пентаграммы счастья,
в звездопады сада, держащего небо
корнями былых утрат,
облаками воскрешая
метаморфозы упоминаний
о маме, Мандельштаме…
Ни слова о теле, изглоданном червями –
ни слова!
Я рад был бы глоссолалиями, выкрикиваемыми в верный такт,
упразднять барак –
в море кошмара двадцатилетней выдержки,
разрывающий сердце стальным линкором
на говорящие, смысл таящими стихами,
части…
Моё счастье – другое!
Муза моя – не та программа,
по которой проинтернетировано абсурдом жизни,
бьющейся в паучьей паутине голого смысла:
(взять в желудок засунуть…) – ускользать
от приближенной музыкой строк,
почти до касания голым сердцем,
влажным зрачком или сухим,
но всё равно – нежным –
сути самой…
Стих мой всё уносит с собой,
смывает, как поток, любую дрянь,
и она, став илом золотого Нила –
памяти, расстрелянной и зарытой, –
деревами, вспоёнными Летой, плодоносит –
к Богу уносит любое горе,
не поместившееся в предложенной забывчивыми раме
веселья над костями пророков убитых…
Я люблю ворожить окаменевшими от соли мира губами:
каждое слово – камень,
летящий в мешающее жить
таким, каким был сам,
когда, маленький, прижимался к отменяющей любое зло
маме…
Не бубен, но щит,
для отстаивающей светлую память Вселенной,
сохранённое свято
то тепло
кружит танцем мастера айкидо,
по наученным уклоняться
бритвой ржавой,
горечью колымского чая,
расширенным венам…