.
(главы из романа "Поселение" http://www.proza.ru/author.html?nedlinskiy)
.
.
Раньше думал: люди не добрые и не злые, а такие, какими их заставляют быть. Потом понял: это меня так заставляют думать. А вот управленские чины с непоколебленным марксистским мировоззрением так и уверены, что зэк при каждом удобном случае должен жрать собак, пить одеколон и заниматься активным гомосексуализмом. Бытие заедает сознание.
Но не все так просто, увы. Что, если пассажир вегетарианец? Аллергия на одеколон? И, наконец, не стоит у него на юношей? (Случаются такие казусы.) Нет, ни о какой табула раза не может быть речи. Конечно, определенным усилием можно в себе подавить врожденное отталкивание – или предрасположение, но это будет внутреннее усилие. Обстоятельства ничего не решают.
Но вернемся к собакам. Верхний склад – не нижний, из деревни гуляш не подманишь. Приходится самим разводить. У Геши в будке подрастали трое: Альма, Малыш и Мишка – все разной беспородности, но одинаково умилительные. Воспитание – по избытку досуга – я взял на себя и оттого лучше знал их природные задатки. Первый шаг – приучение к опрятности. Едва щенок напустит лужицу – его следует повозить в ней мордой и выкинуть за дверь. Малышу потребовалось четыре урока, Альме – три. Мишка же все понял с первого раза – так началась наша дружба.
Я не ошибся в нем: не было пса умнее Мишки в вишерогорском леспромхозе, а может, и во всем Красновишерском районе! По экстерьеру же – что-то среднее между лайкой и овчаркой, черный, с белоснежным жабо – красавец! (Толян бы причмокнул: сторублевый малахай, как минимум!)
Только Мишку – когда он чуть подрос – я брал с собою на прогулки, с ним ходил принимать у других бригад; однако он свою привязанность делил строго поровну между мною и Гешей. Как определил, что Геша – бригадир, – не могу сказать. Но всех прочих: сучкорубов, огребщиков, тракториста с чокеровщиком – щенок игнорировал. Однажды мы с Гешей, разойдясь метров на пятьдесят, стали хором звать к себе Мишку – жестокий эксперимент, но хотелось выяснить: кто же для него главный? Кончилось плачевно – в буквальном смысле: стал припадать на живот и рыдать – только что слезы не катились. После чего мы сошлись единодушно: этот – не мясной.
Видимо, Мишка угадал наше решение, потому что начал сторониться Альмы и Малыша, я бы сказал – слегка презирать.
Сойкин, забредя как-то, полюбопытствовал огульно:
– Ну что, скоро котлеты из них?
Наверное, именно тогда всех людей в форме Мишка зачислил во враги. Это сыграло роковую роль в судьбе лесных собак, и я не одобряю такой юношеской горячности. Знай про себя, что ты не мясной, но ведь на лбу ничего не написано, а человеку в форме свойственно ошибаться – еще древние подметили.
Впрочем, и Альма, и Малыш были по-своему очаровательны. Малыш – прихотливая помесь таксы с ротвейлером (хотя ближайшие таксы и ротвейлеры – за шестьсот километров, в Перми) – приземистый, кривоногий, мускулистый. Альма – тонкомордое субтильное существо, буря эмоций, море любви – ко всей бригаде без разбора. Утром – первая мчалась навстречу и – не выдерживала напора чувств, шагов за десять валилась на землю, пела, кувыркалась, снова вскакивала, неслась. К нам специально приходили – посмотреть на цирк. Была, правда, у нее малосимпатичная привычка: обожала говно подъедать. Причем немедленно. Сидела рядом и ждала, переминаясь от нетерпения.
– Это ей витаминов не хватает, – уверял Ваня Щелкунов.
Но и в зеленую пору, в таежное многотравье – продолжала извращенно гурманствовать, несмотря на все окрики и пинки. Вероятно, и Малыш был не без греха, но того выручала мужская сдержанность – никогда не лакомился на глазах.
Мишку же – стоит ли говорить – навсегда отвратило первое "Фу!" На любое повышение голоса он реагировал мгновенно: если ты стоял – подбегал и утыкался в ноги, если сидел – клал тебе лапу на плечо и норовил лизнуть в щеку. На прогулках постоянно загонял на дерево белок, поджидал меня, сперва удивлялся моему охотничьему равнодушию, потом уже просто бежал дальше: дескать, я знаю, мы не на охоте, но мое дело – поднять белку, а как с ней быть – решай сам...
Первым съели Малыша. Любовь, любовь погубила парня – вполне бы еще мог месяца три радоваться жизни, нагуливать вес. Но в конце мая он уже достиг половой зрелости – все метисы более ранние в этом отношении. "Кипит и стынет кровь", – так сказал поэт о злосчастном состоянии, побуждающем убегать на другие делянки в поисках приключений (у Альмы еще не было течки). Первая самоволка длилась три дня, другая – неделю. И никто в бригаде не был против любви, беспокоило вот что: запросто могли нашим Жуаном пообедать посторонние, чужие люди. А допустить такое – значило свалять дурака, даже хуже – сделаться мишенью тайных насмешек. В лесу – за отсутствием развлечений – процветал нелегальный спорт: сманить и заколбасить соседскую собаку. Открыто – по джентльменскому соглашению – делать этого было нельзя, но тем упоительнее триумф!
И вот вернувшегося исхудалого Малыша зачокеровали, привязали возле будки – с тем, чтобы вечером объявить приговор. Мишка сразу догадался об участи друга детства – и ушел в лес. А жизнерадостная Альма прыгала вокруг, приглашая разделить ее восторги. Но Малыш был хмур и задумчив. Первый раз на веревке – это должно что-нибудь значить. И значить недоброе. Потом – эти взгляды, эта отчужденность на лицах... Да, часа за два до эшафота Малыш обо всем догадался. Но перегрызть веревку и спастись, видимо, посчитал ниже своего достоинства. Последние два часа жизни он только скулил и подвывал, иногда поднимаясь до душераздирающих нот. Посильнее "Фауста" Гете – по крылатому выражению. Нет, не сумел умягчить судьбу – но и не затем ведь мы воем, не всё так утилитарно в мире.
Ведро с Малышом Геша поставил в ручей, подбежавшая Альма отказывалась верить своему носу: пахнет приятелем, но что это – вместо? Однако – пришелся по вкусу: умяла требуху, облизнулась. "Двое стали одна плоть" – эх, слабый пол! Ничего святого для вас...
ХXXI
Что ж, Малыш пал жертвой страстей – не худшая доля. Альму же подвело женское пристрастие к собственному отражению. Неподалеку, в логу, ручей разливался зеркальной гладью – и там, мордой вниз, Альма простаивала часами, иногда торкая лапой поверхность и отскакивая от помутившегося образа.
Боюсь, не только я наблюдал эту сцену, потому что однажды не вернулась и под вечер. А когда не выбежала встречать нас на следующий день – стало ясно: сварили.
В гешиной бригаде, по понятным причинам, Альму уже давно исключили из будущего меню, то есть лишились ребята не калорий, а любимицы. И потому решили дознаться – кто? Дело почти безнадежное, если только не наткнуться на явные улики: шкуру, голову – но ведь никто не оставит возле будки такое палево. Да и найди нехристей – что им предъявишь? Ну, поймали, ну, съели – так ошейника ж не было, кто ее знает – чья? Словом, Геша с Ванькой только переругались со всеми, пригрозили зарубить по выяснении.
Но даже этого не исполнили, когда все-таки всплыло случайно. По пьяне проговорился сучкоруб соседский: бражничали они, а занюхать – только муравьи. В банке всегда их на дне – слой, наползают, пока зелье доходит. Вот и предложил кто-то: дескать, знаю, тут рядом – возле ручья – мировой закусон бегает... Ванька, правда, сначала собрался щитом трелевщика будку им сковырнуть, но остудили его, уладили полюбовно, на бражке же и сошлись.
Хоть за Мишку было спокойно – этот чужим никогда бы не дался. Однако беда не приходит одна: нанесло в лес полковника Броуна, начальника Управления. Неизвестно – поохотиться он приехал и заодно заготовку серебрянскую посмотреть или наоборот – но ни то, ни другое ему нынче не понравилось. К нашей будке он подошел уже в хорошем градусе самодурства; Сойкин сзади семенил. Геша с пилой возился – не заметил.
– Так, почему не в пасеке?
– Норма есть уже, гражданин начальник.
– Норма! Газеты читаете?
– Редко, гражданин начальник. Некогда.
– Замполит ваш плохо работает. Ускорение сейчас. Не щадя себя. О нормах забыть. Понятно?
(Да, менты так тогда трактовали: хлеще, мол, погонять надо, гайки закручивать.)
– Понятно, гражданин начальник. Сейчас звездочку поменяю – еще подвалю.
– А это у тебя что? – на гешины ноги. Тот босиком, сквозь грязь на одной ступне – наколка: "Куда идешь?" – Что на левой?
Геша правой пяткой расчистил сакраментальное: "А вас ****?"
– Фамилия?
– Гончар.
– Выжгешь. Проверю.
– А можно, я лучше носки наколю?
И тут Мишка подбежал, обнюхал полковничьи сапоги с ворчанием. Броун слегка пнул его в морду – хорошо, я фукнуть успел, но все-таки рыкнул Мишка, ощерился.
– Откуда собаки в лесу? – Сойкину.
– Да это... не знаю...
– Развели псарню. Еще раз увижу – пеняйте на себя.
Этим же вечером специальным рейсом Сойкин с молдаванами гонял в лес – отстреливать друзей человека. Шесть штук положили – дело немудреное, собаки сами подбегают. Но Мишку мы увезли в деревню, пристроили в одном дворе – пока гроза минует. Навещали ежедневно, подкармливали. И вот – на что уж умный пес – а никак не мог понять происшедшей перемены. Ничего не жрал почти, шерсть потускнела, бока запали. А как объяснить? Наверное – навещать не следовало, тогда бы привык к новым хозяевам, смирился. Но мы-то рассчитывали забрать через месяцок. Вот и довели бедолагу. Утром бригады везут в лесосеку, машина мимо двора – Мишка в крик, мечется. Вечером обратно – то же самое. Недели две так прошло, и в один прекрасный день – всё: молчок.
Ну, успокоился, значит, – нам с Гешей даже обидно стало. Говорят, собаки годами тоскуют – фуфло оказалось.
Нет, не фуфло: повесился Мишка – вот и молчал. То есть утром, без воя, сиганул через забор. Перепрыгнуть – перепрыгнул, да так и завис – веревка-то удержала. Не надо было на такой длинной привязывать! Мне иногда подумывается: не рассчитал ли он все заранее? Ведь мог же перегрызть, невелика хитрость!
Впрочем, так и лучше: рано или поздно все равно бы зарубить пришлось, чтоб менты не застрелили зря.