Вечер, становясь ночью,
вздыхая пропаще,
шепчет, молчит, пророчит
сандаловыми заклинаниями,
речитативом шуршащим,
спеша, без запинки,
без преград препинания;
сливаются строчки,
перетекают одна в другую
электрическими разрядами,
заново, засветло, замертво -
горькой начинкой
в нежности мочки,
лакируя
глянцами шоколадными,
покрывая эмалью
рыхлую данность,
бледную сущность
велеречивых теорий,
копий с ангельских гениталий –
залога верности сущим -
в разделе «любовь»,
под грифом «arti delle amore»,
разминувшихся на вокзале
расходящихся во все стороны
ее замусоленных версий -
на одну, недошептанную –
с практикой бьющихся лбов,
столкновений инфантных перверсий,
небольно и опытно;
голубь взлетает вороном,
дробится целое,
реквием крошится с грохотом
в зубах задорного буффо,
чтоб разглядеть белое,
нужно очертить его черным;
опровергает новая буква
перфекцию слова,
звук – незыблемость звукоряда.
Снова... и снова... и снова,
бесконечно рожденье второго
времени, смысла,
забвенья, значения, лада,
отвергают друг друга
отталкиваются от ступеней,
высекая искры
отзвуков, отблесков,
за углом скорости зренья
слизывают по капле
вспотевшую суть своего дыханья,
слезы смиренья,
с отпускающих свет роговиц,
эра, эпоха, этап ли
вздоха, падения ниц...
Набело, набело, набело
падают символы мига
из пластилиновой стали
чистым единым рывком,
стала тетрадью книга,
следом мгновенье уже исправило
этимологию крика
в иглу заточенным каблуком.
Дочитали?..
Значит, символы стали
черновиком...