Неба синь врежем в череп гением Модильяни:
столетия глубиной магнитить сквозь веки, выстраданные до линий
листиков, разрезающих виссоны сердцеобразных скиний,
венчающих воскресный, синий,
весеннего неба вздох
в рассветной рани,
с распятий корявых веток,
не помянуя
всуе
больничной койки,
с коей
сына
забрал Бог…
Перестанем
не замечать разламыванья тюремных клеток,
убойных палат, убогих подвалов нелепых попоек.
Глаза откроем
на обретение глубины цвета
художником, грани
виденья конца света
разместившего на стакане,
в котором, вспять течёт Лета,
плещет Нева о ступени,
летят по замёрзшей Сене,
соломой сорящие сани…
Хочется пить в Казахстане
из упоминаний об Анне,
Осипе и Марине…
На прибалхашской глине
Ли Бо и Ду Фу, примечая
следы,
встречая
Гомера, выходящего из мыслящего тростника на свет говорящей звезды,
как горечь арестантского чая,
ощущая
сладость беды,
разделённой с благородномыслящими всех стран и времён.
Споём
гимн имён,
роднящий поющих,
горизонтом Гималаев духа с его перспективой:
всё новой и новой –
непокорённой гряды…
Силён
небо пьющий,
глагол рвущий
сачки бытового слуха,
не рассчитанные на рост слова.
«С духовностью на сегодняшний день – глухо!» –
утверждают ценители отравленного плова.
Из Калмыковской пустыни
выкатываю две дыни,
выкрашиваю в синий -
пробуравленный Модильяни,
в гортани
так сухо,
что линии на кувшине
Воронежского музея мне говорят: «Мы сами
лишнее вынем,
море и небо в глазницы
(Прочь, ворон!) мы двинем,
флейтовыми голосами…
Всё, что ковалось чужими -
картечью по ним, разлетится!
Ты с нами?»
Я поднимаю ресницы,
чтоб слиться
с ушедшими в небо, родными земле небесами…
Не спится,
под падающими плодами
былых отречений, означенных трижды проснувшейся, птицей…
Я рабское сердце из клетки грудной своей, вырву своими руками,
когда, как топор над собой подниму, встав на крыше высокой,
не лгущие небу, мной выстраданные страницы.
«Герой – это сокол!» –
Я плакал над этими гордыми,
кровными небу словами,
поэтом, ещё не предавшим их духа,
мне выпало в детстве гордиться…
Жестоко.
Мир страшен –
из ликов он стряпает лица,
с заплывшими жиром глазами.
Ока
Всевидящего окоём -
не рукотворен, но рукопашен…
Поправшим страшное,
беркута-духа крылами,
от Бога,
над разными временами,
формациями, крестами,
дано возноситься, -
от срока до срока.
Жить тихо, спокойно –
желанней, чем выбором смерти достойной
гордиться…
Но я окружён голосами,
которыми век мой,
как золами злак золотится…
Я слышу раздумными,
милыми сердцу ночами:
«Ты с нами?»
И золушка-совесть с гвоздями
Голгофскими,
крестиком
вирши мои вышивать,
к изголовью садится…