Ты прости меня, любимая, что я пишу эти строки почти через 20 лет после того, как ты от нас ушла. Просто словАм о тебе, нужен был такой срок: они должны были найтись перед тем, как их будет не стыдно положить на бумагу. Светит старая настольная лампа с матовым стеклом и подставкой "под мрамор" и свет её, пробиваясь сквозь твои золотистые волосы, падает на мои дрожащие ресницы и отражается в моих зрачках. Ты, заметив что я не сплю, ласково поглаживаешь меня по ногам и я тут же проваливаюсь в сладкий детский сон.
Когда все дела сделаны, ты садишься штопать мужские носки и в этом месте они больше не рвутся. Уже есть пары, которые целиком состоят из твоей штопки: такие - не рвутся вообще никогда. Мы не настолько бедны, чтобы носить штопаные носки, но штопка - это твой тонус, это проверка готовности организма немедленно перейти на новый, более напряжённый режим работы. Так, перед рейсом, прогревают машины на Севере, чтобы потом перевозить многотонные грузы по-бездорожью.
Во сколько ты ложишься? Во сколько встаёшь? Когда спишь? Этого не знает и не видит никто. Когда мы просыпаемся, то еда на день уже приготовлена, на кухне всё сияет чистотой, а ты опять занимаешься штопкой, солнечно поглядывая на нас.
После войны, оставшись с ребёнком одна, ты работала продавцом в магазине, а потом - кассиршей в столовой, в центре небольшого города. Все инвалиды и юродивые приходили только в твою столовую.
- Баба Маня, дай макарон,- гнусавил горбатый Серёжка, который даже и не знал, что существуют деньги. Получив от бабушки чек на полный обед, он гордо нёс его на раздачу, где его уже ждали поварихи.
-Серёжа, тебе с картошкой? - спрашивали они всегда шутливо.
-Баба Маня макароны дала, - отвечал он с серьёзностью заведующего кафедрой "марксизма-ленинизма".
А вот дяде Андрею, который на Ленинградском фронте горел в танке, а потом потерял обе ноги, бабушка всегда давала от себя пирожное, ведь воевал он на том же фронте, что и мой дед, умерший от болевого шока в медсанбате, где кроме йода и бинтов, никаких лекарств небыло. С дядей Андреем каждый раз повторялась одна и таже игра: он отказывался - она повышала голос, потом умоляла - и он соглашался, заворачивая пирожное в тонкую папиросную бумагу. Стоило пирожному исчезнуть у него в кармане, как бабушка начинала улыбаться всеми золотыми зубами, а мне тогда трёхлетнему, побывавшему уже несколько раз в церкви, казалось, что это блестит золотом весь церковный амвон и на столовую нисходит Божья Благодать.
Лживые, ленивые, жадные люди боялись даже приближаться к тебе и обходили тебя десятой дорогой. Похоже, была у тебя одна грань, острая как бритва, о которой родным знать было совсем не обязательно, но которая и служила для нашей защиты.
Ты всегда всё успевала и даже тогда, когда давление разорвало сосуды в твоей родной голове, ты смогла за год снова стать нам полезной. Представляете, когда семья возвращается вечером домой, а её ждёт не просто вкусный - великолепный обед, идеальный порядок и улыбающаяся полупарализованная бабушка, с видом победителя неподвижности. Кто-нибудь когда-нибудь пробовал "одной левой" сделать уборку, почистить и порезать картошку, нарезать мясо, снять и поставить на плиту полную кастрюлю, застелить идеально кровать и т.п? Я тогда впервые подумал, что люди больны и даже мертвы ровно настолько, насколько они себе это позволяют.
Ты всегда была душой нашего дома и все разговоры крутились вокруг тебя: а баба Маня знает? а что она сказала? подождём, пока баба Маня посмотрит,... спросим у бабы Мани.
Теперь, бабушка, у тебя уже ничего не спросишь. Больше десяти лет живём мы далеко, от твоей могилки. А там - всегда идеальный порядок и свежие цветы. Это приходят дети и внуки тех, кто тебя тоже очень сильно любил. Они приходят, а я ревную. Неужели свою любовь к тебе, я должен делить теперь с другими?! Я ревную, а потом начинаю перебирать в памяти, какие подарки ты мне(нам) дарила... Я перебираю их в памяти и с ужасом понимаю, что не могу вспомнить ни одного своего подарка тебе. Я помню только одно: как я брал, брал, брал...