Её мать звали Астрид, и она еще помнила пряный запах земли ГардАрики, куда в детстве возил её отец, бодричский князь. Астрид знала славянский язык и держала в своем сундуке старых потрескавшихся чуров, она грезила далеким восточным горизонтом, лелея в душе надежду хоть разок пройтись босиком по июньской душистой траве, но свою дочь назвала в традициях шведской земли: Ингигерда.
Каждое лето, гуляя с матерью по камням, она слушала дивные истории о том, как цветет Иван-чай: это его запах кружил ей голову, когда на соленые камни робко наползала весна, принося с собой крики чаек и пахучие теплые ветры; это его запах преследовал её, когда она вела маленькую Ингигерду узкими горными тропками, чтобы найти бутоны эдельвейсов и в их блеклой нежной прелести неожиданно увидеть ярко-розовые дерзкие цветки с восточной земли. Ингигерда смотрела на мать и видела в ней умирающую богиню: в своей тоске по тем далеким нескольким дням, проведенным в Гардарике, она сияла, словно летнее солнце, и опаляла своим жаром и дочь: только успевай закрыть глаза да мысли от её слов, иначе того и гляди выжгет тебе зрачки нездешними красками, отравит твою кровь соками неувядающих сладких трав, поселит на коже запахи таких цветов, о которых и мечтать-то страшно, не то что нести, сорванные, в пальцах. Так Ингигерда проводила весну и осень, а зимой, когда море становилось черным и страшным от того, что ворочался и вздыхал на дне скользкий Йормунганд, она, вцепившись ногтями в кудрявую овчину, горько плакала, понимая, что вряд ли когда-нибудь увидит далекую, неизведанную ею землю, которая, конечно же, и мягче, и светлее, и давно уже изгнала всех змеев из своих прозрачных теплых рек.
***
Шли годы. Звенело серебро в её бусах, бились друг о дружку причудливые браслеты на тонких запястьях, краснели юные воины, когда она царственно садилась подле отца на пирах и окидывала их холодным взглядом. Её называли снежной княжной Швеции, не ведая, какая жаркая кровь бьется в её венах, стремясь на восток; какие дивные сны приходят к ней по ночам после того, как ей хоть чуть-чуть удастся поговорить с одним из русских купцов, странствующих по побережью Варяжского моря. Её прочили в жены норвежскому королю, но ей было все равно, она давно уже отдала все свои мысли совсем другой земле. И поэтому, когда корабли принесли в их фьорд новгородского князя Ярослава, ей хватило сил только на то, чтобы переглянуться с матерью и тихо уйти в свои комнаты. И там, откинув крышку сундука, достав из вороха давно засохших березовых и липовых листьев рассохшуюся деревянную Макошь, прижать её к лицу, вдыхая прошедшие годы и нездешние запахи. И этот пряный, почти уже выветрившийся аромат дороже всех серебряных гривен её отца.
Весь следующий день она помнила так четко, будто считывала его по рунам с летописных книг: шумная ватага русичей и он, славянский князь в окружении светлых стриженых голов, наклонив голову, слушал, как Олаф медленно и чинно рассказывал о подводных течениях вблизи фьорда. Помнила, как Ярослав смотрел на неё, улыбаясь, помнила, как красили его задорные морщинки в уголках губ и как он спрашивал по-швецки «Здорова ли, княжна?», а она гордо, на его родном языке отвечала: «Здорова, княже, здорова» и чувствовала, как под кожей разливается тепло и щекотят нервы маленькие светлячки, выползшие сказать, что вот он, человек, которого она сможет полюбить только за то, что он принадлежит неведомой земле, поселившейся в её мыслях за много лет до его появления; за то, что он много-много раз шел босиком по полю, сплошь поросшему клевером, и никакие камни не ранили его кожу и душу, никакое море не плескало солью в замершие в ожидании глаза. Ингигерда с затаенной нежностью смотрела на профиль князя, слушала его ровный, полный силы и власти голос и точно знала, что выстраданная её матерью мечта, поселившаяся в её дочери, стоит всех песен и вис скальдов
Был пир, и были подрагивающие колени, когда она подносила рог высокому гостю и чувствовала прикосновение его жестких пальцев к своей белой коже, и была ночь, когда она с замиранием сердца вслушивалась, как за стеной мать с отцом громко спорят о том, кому же все-таки отдать снежную княжку Швеции, и как последним тяжелой стальной звездочкой падает выдох неумолимой в своей мечте Астрид: Гардарика.
***
Послушай же меня, могучий Ньерд Повелитель Морей, дыши же нынче только добрыми ветрами, разреши им надувать полотняные паруса русской ладьи, пускай мчат нежно и бережно славных сватов, в добром здравии пронесут их по волнам Варяжского моря да мимо острых скалистых берегов, с чьих холодных почерневших уступов смотрят на путников недобрые глаза; мимо застав финнов-колдунов да мимо лихих берегов, прячущих под поваленными деревьями побелевшие обглоданные кости, мчат резво до самого Ладожского озера, до самых просторов необъятных, вдаль уходящих, – а там и до новгородской земли рукой подать. Возьми мое серебро и мою кровь, возьми всю меня и брось в пучину страшному змею на потеху – но позволь моей дочери сойти с ладьи и впервые вздохнуть воздух, не разъедающий грудь горькой солью…
***
Ингигерда закрывает глаза, чтобы не ослепнуть от рассветного октябрьского неба; Ингигерда гладит свои новые лунницы, чтобы они рассказали её пальцам тысячелетнюю историю народа, который после этой ночи стал её собственным; Ингигерда стоит на городской стене в тонкой льняной рубахе и впитывает кожей зябкую красоту осени. Когда-то недосягаемая, взлелеянная в мечтах Гардарика раскинула перед ней свою выцветшую и поблекшую простоту: березы и липы давно уже скинули листья, их прелый пьяный запах вихрем крутится над Новгородчиной, рождая в груди томление, а в мыслях омертвелое холодное спокойствие. Ингигерда глубоко вдыхает стылый воздух и чуть улыбается, вглядываясь в серо-коричневый горизонт: бесконечный, холмистый, пронзительно-осенний. Никаких острых камней и вечношумящего тревожного моря: только янтарный свет от еще не отмеревших деревьев и взъерошенные мокрые кошки на покрытых матовой дымкой крышах .
Земля мерно дышала, благосклонно принимая в себя и моросящий дождь, и тепло юной новгородской княгини. Земля бережно хранила в себе корешки Иван-чая.
Её земля.
14-15 января