Защитникам Родины посвящается...
Чебаркульский полигон, 1984 год. Три часа ночи и три капитана в поисках приключений. Военный «Камаз» «прокалывает» уральские деревни, расталкивая светом фар убогие домишки. Мы ищем где бы нам выпить водки, чтобы вознаградить себя за сегодняшние отличные стрельбы. Да, дали мы копоти: размолотили мишени вертолётов в щепки, и обслуга полигона будет теперь до самого утра клепать новые.
Лёша Макаренко, жилистый капитан со впалыми, почти чёрными от зимнего загара и чифиря щеками, предлагает поехать в деревню Кугалы, где живёт его знакомая, у которой если даже и нет, то она точно знает - у кого ЕСТЬ. Разворачиваемся и едем в Кугалы. Знакомую зовут Петровна, она не спит и, похоже, озабочена теми же проблемами, что и мы. Говорит, что водка есть у её соседей - Золотарёвых, но продают они по «червонцу» за бутылку и ей это самой «не поднять». Стучим к Золотарёвым и берём за двадцать пять (ночью дороже) две бутылки водки. На столе у Петровны слипшаяся вермишель, хлеб и чай. «Одалживаем» у нашего водителя две банки говяжьей тушёнки и вываливаем их застывшее содержимое прямо на вермишель. Петровна давится первой же рюмкой и становится ясно, что ей давно пора завязывать. Через два подхода – остаётся полбутылки... За столом идёт грустный разговор о юности Петровны, когда она ещё «и хотела, и могла». Внезапно появляется девушка лет 17-18, с чудесными золотистыми волосами. У неё пронзительно-васильковые с лисьим разрезом глаза, чувственный рот, удивительный для российской глубинки «ахматовский» нос, упругая грудь и всё остальное, внезапно созревшее, чтобы дарить и получать любовь. А ещё: огромной шишкой выпираюший в районе правой лопатки уродливый горб. ЕЁ пожизненное горе и вечная вина Петровны, которая выронила годовалую дочь из своих усталых рук...
Внимание застолья тут же переключается на девушку, которую зовут Любаша. Глаза Петровны в эти минуты добреют и светятся гордостью. Ещё бы (!), сразу два капитана флиртуют с её дочерью. В поведении Любаши - смесь скромности, стыдливости, проснувшейся женственности и вызов всему свету. Она улыбается, но не даёт ни одному из нас повода перейти к отношениям, когда уже больше «да», чем «нет». Мы гусарим, кто как может. Лёха держит налитый стакан на тыльной стороне ладони и из этого положения выпивает его до дна. Любаша хохочет. Я решил рискнуть почитать свои стихи:
В Феодосии Распутин
Пил «Мадеру», как и в «Яре»,
Оставаясь неприступен
Для любви красивой «шмары».
А зачем сюда приехал,
Светлой веры – тёмный рыцарь,
Предаваться что ль утехам,
Не присматриваясь к лицам?
Или вырваться из плена
Записного конокрада?
Феодосия – мгновенна,
Как благоуханность яда!
В этой маленькой прихожей
Состоялось воскрешенье,
Стал и чище и моложе,
Видно свыше разрешенье.
А раскосый глаз хрустальный,
С зеленцой аквамарина,
Был и тихий, и печальный,
И ничем не повторимый...
Я читаю, и вдруг в голове - ужасом - проносится мысль, что в этом стихотворении есть ещё один персонаж – г о р б у н и об ЭТОМ сейчас никак нельзя... но я уже не могу остановиться, потому что Любаша смотрит и слушает так, словно прекрасные князья как раз возносят её на престол, с которого она будет повелевать этой огромной страной, с медными горами и малахитовыми шкатулками...
А куда ему пороки
От любимых женщин спрятать,
Надоевшие уроки
Из «царицкиной» кровати?
Эх, Распутин, бедный Гришка,
Кто же знал, что так случится?
Как проказливый мальчишка,
Ты уматывал в столицу...
Ничего не повторится!
Слов, проклятых, не хватает,
А дыхание спирает.
(Хоть ворона, хоть лисица -
Ничего не повторится
В этом мире непонятном!
Не хватает старой платы
Так-то, братья демократы!)
Вот идёт горбун знакомый,
Он бутылки собирает:
Ни на что не претендует,
Никого не выбирает…
Как только мои губы произносят слово «горбун», лицо Любаши искажается, словно её живьём нанизывают на огромный и безжалостный шампур. Как же я ненавижу себя в эти секунды! Лёша и Петровна смотрят на меня с удивлением и презрительной жалостью, и я вдруг чувствую, как точно такой же шампур раздирает меня внизу, протыкает желудок и движется прямо к сердцу. Я сжимаю кулаки в последней мольбе «о быстром конце», и перед глазами начинает проплывать моя относительно удачная и сытая жизнь, любящие родители, бабушки с дедушками, девушки, которые были ко мне добры, очередные воинские звания, непроходимые дороги, полуразрушенные деревни, пьяные мужики, хамовитые продавщицы, поезда, с налётом сажи внутри и снаружи, крымские водопады, полёт со знакомым лётчиком на предельно малой высоте, моя маленькая дочь... Сердце испуганно сжимается, но тут же раскрывается, как податливое естество любимой женщины, освобождающее дорогу для «всего и навсегда». В этот момент я вдруг отчётливо понимаю, что все мы - обречённые. Да-да, все мы обречены вечно любить Россию: нашу единственную, горбатую и самую красивую женщину... И, пока есть такие как мы, никогда не размоется граница между добром и злом, и мир - не погибнет.
-А где же третий капитан? - спросите вы. А он всё это время сидел в машине, добровольно охраняя наш, не совсем законный, отдых.
Не грех за него выпить, а?