* * *
Он подарил мне брошку. Вернее, не брошку, а булавку с цветком из белых опалов. Я сразу воткнула её в волосы, не зная что еще делать. Он засмеялся и сказал, что пристегнул меня навсегда.
Помимо этой булавки у меня сохранились его автографы.
Однажды я готовила завтрак на кухне. Он спал. Мы уже целую неделю жили на даче, принадлежащей моим родственникам, и вставать надо было рано, чтобы успеть на электричку.
После нескольких безуспешных попыток разбудить его, я вернулась на кухню. Дача была маленькая. Из кухоньки просматривался весь дом. Обернувшись, я увидела диван, на котором он только что лежал распростертый в глубоком сне. На диване никого не было. Одеяло было аккуратно сложено. Никого не было и в комнате. Дверь на улицу, где у нас были "удобства", была заперта изнутри.
Пока я недоумевала, он вдруг громко гакнул у меня за спиной и захохотал. Я подскочила, а он, встав в театральную позу, вытянул перед собой руку с тетрадным листком и прочитал:
Когда смотрел в твои глаза,
Понять без страха не умея,
Что большего желать нельзя
Того, что я уже имею,
Все в мире реки и моря
В твои глаза со мной смотрели
И птицы изумленно пели
Под диафрагмой у меня
Стихи у него были разного качества, и я всегда считала, что он сильнее как прозаик. Но время было быстрое и поэтому мы писали стихи. На прозу оставалась вся последующая жизнь, представлявшаяся тогда нам очень смутно.
Эти строки через два года были напечатаны в одном из первых номеров журнала Юность. Там же была и третья строфа, которую он, видимо, дописал позже. К этому моменту мы уже разошлись и он встречался с первокурсницей Леночкой Антиповой. Сам он уже к тому времени студентом не был, благодаря скандальным обстоятельствам, которые косвенным образом способствовали и нашему разрыву. На стихотворении не было посвящения и как-то само собой напрашивалось, что оно было написано для Лены. Во всяком случае, так считалось, и он не отрицал, несмотря на то, что Леночка была кареглазая и смысл стихотворения терялся.
* * *
В девяностые годы я присутствовала на его выступлении в одном американском университете. После выступления был небольшой прием на котором он подписывал свои книги. Книги можно было приобрести там же. Пока я стояла в очереди, издания в оригинале и те, что потоньше, уже разобрали. Мне достался толстый, хорошо изданный том переводов на английский язык. Среди переводчиков были такие имена, как Джон Апдайк и несколько других, менее известных у нас, но не менее впечатляющих имен. Я не сверяла с оригиналом на точность. В любом случае, я бы их не узнала, если бы не имя на обложке.
Подписывая, он спросил как меня зовут. Я ответила, и он размашисто во всю страницу написал:
ДОРОГОЙ КАРИНЕ - ОТО ВСЕЙ ДУШИ - НЕЖНО
И расписался витиевато, обыгрывая совпадение в начальных звуках своего имени и фамилии. Рядом с ним стояла молодая жена, которая ненавязчиво следила, чтобы поток желающих получить автограф продвигался споро. Не знаю, которая по счету это была жена. Я не следила за его жизнью.
У него всегда был невыносимый почерк. Я смотрю сейчас на эту небрежную надпись, сделанную более чем через пятьдесят лет после нашей первой встречи. Есть ли в человеке что-либо столь же постоянное, как его почерк?
Мне снилось, что с тобой
Я больше не знаком
Что мы не узнаем
В толпе друг друга лица
А дворник все скребет
Скребет своим скребком
Во сне моем скребет
И не угомонится....