4.ВОЗВРАЩЕНИЕ
“Ублажай лиска голубку,
да хвост не кажи”.
(Пословица)
Невероятно, но природа
здесь допустила недосмотр –
среди беспечного народа
родился реформатор Пётр.
Чужие строки неуместно
класть в стену собственной избы,
но я рискну: он как известно
“Россию поднял на дыбы”.
Привыкли наши лежебоки
корпеть над родовым гнездом
и не иметь пустой мороки,
а для Петра Европа – дом.
На запад взяв ориентиры,
в её глухие уголки
на долгосрочные квартиры
он двинул русские полки.
Фельдмаршалы и генералы,
его опора и оплот,
не славы жаждали – опалы,
чтобы стереть военный пот.
Хотелось от лихой работы
вернуться вновь под отчий кров,
где ждут их мирные заботы
по мочке яблок, рубке дров.
Надеждой жили бедолаги:
какие зёрна Пётр ни сей,
наденет шапку Мономаха
за ним царевич Алексей.
Их гонит вдаль петровский гений,
но в тот же день как царь умрёт,
в пружине властных понуждений
иссякнет часовой завод.
Жизнь никому не в радость ныне
и беспросветней с каждым днём,
но все надеются – при сыне
от нервотрёпки отдохнём.
Кто не желает доли лучшей?
Кто Рок не хочет умолить?
Кто не готов на всякий случай
под низ соломки подстелить?
Пока хребет свой от натуги
Пётр надрывает в беготне,
предусмотрительные слуги
пекутся о грядущем дне.
И, зная как частенько дрыном
родитель потчует сынка,
на распре меж отцом и сыном
ведут игру наверняка.
Где шепотком, полунамёком
в угаре пьяной болтовни
внушают, что под грозным оком
добры к царевичу они.
Совет, обставленный толково,
глядишь, сгодится на веку,
а вскользь подброшенное слово,
как лыко, впишется в строку.
Когда в известном тестаменте
царь пригрозил монастырём,
сын сообщил о документе
тому, кто был поводырём.
И князь Василий Долгорукой
мольбам царевичевым внял,
сходил к Петру с его докукой
и хвастался, что с плахи снял.
Не раскрывая все детали
того, как выполнен курбет,
во избежание печали
он Алексею дал совет:
«На волю божью уповая,
ты можешь дать любой зарок –
то не расписка долговая…
Ещё когда наступит срок!
Пиши хоть тысячу отказов.
Покорствуй. Или делай вид.
А что касаемо монахов –
клобук ведь не гвоздём прибит».
Нередко люди похвальбою
свой укорачивают век;
рискуют и чужой судьбою.
Увы! Тщеславен человек.
Хлебнув излишнего, не скрою,
я сам что попадя мелю:
ох, во хмелю мы все – герои;
все – Цицероны – во хмелю.
Не то что ястреб или сокол
и пьяный заяц тоже смел,
но смелость нам выходит боком,
когда наступит опохмел.
Судьба коварна и корява…
Где та сыновья благодать?
А вот отцовская расправа
уж точно не заставит ждать!
Поскольку дикий царский норов
известен прочим был зело,
то дальше праздных разговоров
противодействие не шло.
Все знали: меж Москвой и адом
укрытый от досужих глаз
высоким прочным палисадом
в Преображенском есть Приказ.
Князь Ромодановский Феодор,
там, будто лекарь полковой,
легко снимал хмельную одурь.
Случалось, вместе с головой.
Когда от неминучей кары
слетел царевич из гнезда,
ведя с друзьями тары-бары,
никто не ожидал суда.
Тех, кто болтал не удосужась
продумать стоимость тирад,
теперь объял животный ужас:
царевича везут назад!
Вполне невинные проделки
запахли форменной бедой:
на чьей судьбе сойдутся стрелки?
За чьей душой придёт конвой?
Все соколы – ужи и слизни…
Куда забиться муравью…
Ценою чьей презренной жизни
царевич выкупит свою?
Вот он Италию проехал…
Уже он на родной земле…
Уже пронёсся слух – приехал!
Собрался весь синклит в Кремле.
Ввели царевича. Без шпаги…
Он плакал… На колени пал…
Подали перья и бумаги,
чтоб отреченье написал.
Пётр высказал слова укора;
настала скорбная пора:
в тиши Успенского собора
разнёсся нудный скрип пера:
«Я здесь, перед людьми и богом,
целую крест и в том клянусь,
что впредь ни под каким предлогом
в права наследства не вступлюсь.
Блюсти обет сей буду свято,
а право на российский трон
я признаю за младшим братом
моим – царевичем Петром.
Прошу нижайше, раб прилежный,
лишь пропитанье и покой.
В чём и подписываюсь, грешный,
своею собственной рукой».
Царь сыну обещал прощенье,
но обязал: «Откроешь тех,
по чьим лукавым наущеньям
ты вдохновился на побег.
На все вопросы мне ответы
представить на письме изволь».
Тут Кикин всплыл, его секреты
и подстрекательская роль.
Как ни таился угорь вёрткий,
не уберёгся интриган…
Князь Долгорукой, встреча с тёткой
подвинулись на задний план.
Вот так, друзья: по ходу действа
шанс угодить за палисад
обрёл глава адмиралтейства,
пролаза, Кикин Александр.
Царёв любимец в близком прошлом,
толковый проводник идей,
он погорел на самом пошлом –
проворовался прохиндей.
Хоть брал не часто и помалу,
на прокормленье, между дел,
а всё-таки попал в опалу.
На месте, правда, усидел.
Перетерпел не подав вида
и слов худых не говоря,
но в душу горькая обида
с тех пор запала на царя.
Украл-то малость – и немилость…
Пётр не простил, хоть мог простить.
И так само собой случилось –
холоп стал господину мстить.
Заматерелый идеолог
дождётся и на груше слив:
к успеху путь и крут, и долог,
но идеолог терпелив.
Так приручал зверей наш предок.
Так реки сковывает лёд.
Плясать своих марионеток
так заставляет кукловод.
Мороча видимостью дела,
запутал в сеть своих интриг
он непутёвого пострела
и тем немалого достиг.
Из дома выманишь едва ли
нас калачом куда-то вдаль,
ведь ненадёжной вертикали
мы предпочтём горизонталь.
Нам пособи открыть хлебало;
да хлёбово подай в кровать;
да чтобы в рот само упало;
да кто б помог пережевать.
А он взамен родных пенатов
нашёл царевичу приют,
где по три тысячи дукатов
на пропитание дают.
Он тут родным отцом не понят –
уж от придирок невтерпёж:
работой в гроб, гляди, загонят.
А там по-царски отдохнёшь!
О здравом смысле забывая
от вечной нашей нищеты,
как на чужие караваи
мы алчно разеваем рты!
И чувствуем себя неловко,
став жертвой уличных проныр –
обычно только в мышеловках
находится бесплатный сыр.
Царевич в мире поскитался
и объявился на поклон;
на этом Кикин и попался –
идею бегства подал он.
Его схватили и в оковах
свезли из Питера в Москву;
он стал юлить, но Пётр – не промах:
держи ответ по существу!
За оговоры неприязнью
он был навечно заклеймён
и с тем к жестокой смертной казни
министрами приговорён.
И, вдруг, ещё одна зарница
из прошлого блеснула вновь:
Авдотья, бывшая царица,
в монастыре “сошлась в любовь”.
В её монашескую келью,
царицей самолично зван,
неоднократно с этой целью
ходил армейский капитан.
Служа при рекрутском наборе,
он пополнял царёву рать
и приобрёл возможность вскоре
солдат с царицей настрогать.
Завистливой монашкой выдан,
за непотребство и хулу
он был Петром нещадно пытан
и дни докончил на колу.
Но вот отправился в могилку
уже и главный поводырь;
отъехал Долгорукой в ссылку;
Авдотья – в дальний монастырь.
Ни челяди, ни домочадцев
не пощадил девятый вал:
и до учителя добрался;
и писарей не миновал;
а всё есть у царя работа –
растёт реестр для топора.
Ан тут какая-то забота
остановила бег пера.
Чело Петра покрылось хмарью,
он долго думал, а потом
приговорил: царевну Марью
за прегрешенья сечь кнутом.