6.ЗАСТЕНОК
“Вот тебе помои – умойся;
вот тебе онучи – утрися…”
(Из песни)
Российские каты не даром
свой хлеб многотрудный жуют:
уже за десятым ударом
им Лазаря тати поют.
С пятнадцати – тело на вынос:
и самый отчаянный вор
родимую матушку выдаст,
подпишет любой оговор.
Он то, чего не было, вспомнит;
чего и не знал – подтвердит.
А кнут запятые восполнит
и вынесет лично вердикт.
Хотя бы ты нем аки рыба;
хоть прочен, как горный гранит:
соколика вздёрнут на дыбу –
на ней и немой говорит.
На камень не трать динамита,
зови пыткаря-егозу:
обычным кнутом из гранита
он выбьет в два счёта слезу.
Бессменно по времени года
палачья страда горяча:
есть денно и нощно работа
для верной руки и бича.
Их чёрное дело не ново.
Они на чём хочешь возьмут:
достаточно выудить слово,
а заговор сами спрядут.
И эхо мышиного писка
представят за пламя костра
простые подвижники сыска,
заплечных искусств мастера.
Упрятавшись наглухо в стенах,
они не мозолят глаза,
но стены из брёвен толстенных
не гасят их жертв голоса –
прохожий стремглав мимо тына
несётся под сдавленный вой…
Но браться за царского сына…
Такое и катам впервой.
Судьба, их величество, Случай!
Нередко среди горемык
увидишь под жизненной кручей
недавних всесильных владык.
Вчера недоступный и гордый,
спесивый земной полубог,
сегодня с расквашенной мордой
целует холуйский сапог.
И спесь, словно краска линяет
в воде на холсте голубом,
а первая пытка равняет
властителя мира с рабом.
Запомнить и то ещё надоть,
наметив себе апогей –
чем выше вознёсся, тем падать
на грешную землю больней.
Не только заведомой твари
отведать пришлось батожья –
бывали под пыткой бояре;
висели на дыбе князья.
Забудут любую заслугу…
Не спас и немецкий прононс
от порки царёву подругу,
прекрасную девицу Монс.
Ответ за букет безобразий
в компании верных друзей
держал здесь разбойничек Разин.
Теперь твой черёд, Алексей.
Сегодня любые угрозы
формальностью стали пустой,
но всё же по списку вопросы
ему излагает Толстой:
«Отец обусловил в рацеях
взыск тем, чтобы ты объявил
всю правду о злостных затеях.
Но многое ты утаил.
Со слов полюбовницы видно,
что в деле полно плутовства:
поездка не столь безобидна,
как то представлялось сперва.
Ответствуй, с кем заговор выткал?
Кому рассылал письмена?
За то, что покажешь под пыткой,
отмерено будет сполна.
Приступим, ребятушки! С богом!
Вкатите ему двадцать пять…»
Ошпарило спину ожогом.
Подьячий хватился – считать.
Вот плеть отгуляла по телу,
да только ведь зван не на чай –
Толстой возвращается к делу:
«О чём умолчал? Отвечай!»
«Все, правда, что было в “повинной”,
виновных нигде не покрыл;
нигде не ославил невинных…
Игнатьева, разве, забыл…
Известен был пастырь духовный
о том, что всечасно творца
тревожу я просьбой греховной,
где смерти прошу для отца.
На это мне пред образами
ответил он: “Быть посему!
Простит тебя бог. Мы и сами
кончины желаем ему”».
«Почто поведеньем негожим
себя выставлял пред отцом?»
«Легко подчиняться в хорошем.
А как подчиняться в плохом?
По мне, от отцовского дела
отечеству истинный вред:
война с потрохами нас съела
и нам от неё проку нет.
Зачем нам чужие народы,
когда они нас не зовут?
Они нам за наши заботы
сторицей ещё воздадут.
России не меч и секира
нужны, а кольчуга и щит –
и так захватили полмира.
Хоть их бы не дать растащить».
«Скажи, почему мимо права
на трон собирался взойти?»
«Трон мой! То отцовская пава
к нему заградила пути».
«Когда бы войска взбунтовали,
случись то и впрямь не дай бог,
и выступить с ними позвали,
пристал бы к означенным?»
«Мог!»
Заслушав доклад эмиссаров,
Пётр снова назначил допрос.
Вкатили пятнадцать ударов
и задан последний вопрос:
«Как сам объявил ты намедни –
мог к власти прийти на крови.
Ты с кем обсуждал эти бредни?
Сообщники – кто? Назови!»
«Вы просто вокруг посмотрите –
не видит их только профан.
В сообщниках даже святитель,
престолоблюститель Стефан!
Искать дальше этого не в ком,
хоть выбейте душу бичом…»
«А в чём помогла твоя девка?»
«Не знала она ни о чём».