Пиры меня прельщать не могут –
былые даже: с потасовкой,
вершимой бесом ненароком;
с улыбкой горделивой леди;
с турнирным боем на рассвете;
с последней песней менестреля…
Но Вальтера читая Скотта,
ловлю я речи перепады
и ощущаю волны Твида,
меня несущие сказаньем,
в край дикий, вольный, ныне скрытый
от пониманья, воспеванья…
Свои кровавые обиды,
свои гоненья и пустыни –
мне Родина моя и время моё,
сполна дают, по праву
судьбы земной, земному данной.
Я сын, тысячелетьем третьим
привеченного, Казахстана.
Шотландии ничем не хуже,
мне Богом данный, край любимый.
Его я славить не устану,
пороков края – не скрывая!
Я говорю: светло и чисто,
взойдёт звезда его лучисто –
в нём выси столько и простора,
так высоки и голосисты
его пернатые, ветвисты
и стойки дерева его,
что тюрем страшных коридоры
и, сеемые чванством, вздоры –
не одолеют естество –
угодной Господу отчизны,
но ныне сердцу ближе тризны,
чем дичь и вина до утра,
и скорость новых иномарок –
в стране хвалы и топора,
нацеленного на дерзанье
слов благородных и открытых
для пониманья их страданьем,
увы, реальным, не изжитым.
Противно хлопанье в ладоши
на язвах сущих, крытых лаком,
корону схапавшего жира –
червей порадует он в срок свой,
смерть и недуги – образ братства –
землёю станем мы единой –
живущие так разно в мире.
Но для поэта, менестреля,
аэда, скальда, трубадура,
акына, лирника – неважно,
как назовём певца от Бога,
в какой стране, в какой эпохе,
планеты с именем Земля –
для говорящего, как видит,
как чувствует, как понимает,
для знающего вдохновенье,
жизнь плоти –
очень мало значит.
Его волнует сфера духа –
она ему диктует строки,
она его подъемлет к звёздам,
она его ведёт сквозь бездны,
она ему дарует право –
входить в ручей бессмертной речью
и говорить с душою горной,
с морской, лесной, степной стихией…
Стихи поэта первозданны,
в них сила тока – изначальна,
влиянья в ней, так растворились
друг в друге, что согласным хором
поют о вечном, неизбывном,
о человечном, вездесущем…
Клеймить позор – поэта дело,
но не единственное, всё же,
делиться сокровенной дрожью,
рождённой Божьей волей, вольно,
как небо в яркий миг положит
на сердце – вот и цель, и время,
и край, и вера, и теченье,
несущее в КРАЙ ВЕЗДЕСУЩИЙ,
в край, Богом данный – неизбывный!
Речь не о рае, а о духе
прекрасного, во всех пределах
объемлющего чувства, мысли,
дающего родство, сквозь дали,
и через смерть – рожденье в слове…
Во фрак одет тиран иль в шкуру
звериную – неважно – важно,
что там где врут в глаза о благе
всеобщем – нет у песни крыльев,
когда она не согласиться
заранее, на высь Голгофы,
на высь скалы, что Прометея
над бездной мрака поднимала
и говорить со всей Вселенной,
огнём Божественным согретой –
давала страшную возможность…
Лишь до поры быть осторожным,
поэт от Бога, в мире может –
прикованный к страданьям мира –
раскованной живёт он речью
и всей судьбой своей земною –
в край несмываемый впадает.
Шумят леса под ветром буйным,
сады сплетаются ветвями –
корням послушны Гефсиманским…
Иду я берегом Эгейским,
как шёл со мной Гомер великий –
по волнам былей казахстанских…
И с Гамлетом несу я стражу,
и с призраком веду беседу,
и Пушкина несу по полю
Вторых и третьих Чёрных речек –
спасая речи кровь живую…
Перед лицом Любви Распятой,
перед картинками разврата,
диктующего распорядок
дней поспешающих в могилу –
водой живою Шакарима,
вдоль, смерть поправшего, колодца,
протоком Балхаша пробойным,
зарницею высот талгарских,
вершинами гор Алатау –
врастаю в сферу узнаванья
единоверцами – повсюду!
Алма-Атинки речь сквозная,
настраивает струны сердца
на выси песен лебединых,
колеблющих сквозь гибель плиты…
Пир вдохновенья дух мой знает!
Свободе искренней, я славу
пою, в краю указок барских,
в краю расправ, как встарь – кровавых!
Бурьян кладбищенский мне близок,
под взором зорких звёзд Господних,
по венам – с кровных мне карнизов
хребта тянь-шаньского отрога,
летящий ветер – хороводит
и помыслы – уносит в выси,
в которых сердце перед Богом –
раскрыто поздним эдельвейсом,
что только гнейса знал касанье,
что только надо льдом – прекрасен!
Его на бархат чёрный – рамкой
стекло прижав, никто не сможет
однажды уложить, поскольку –
над самой бездной серебрится!
Живущий бытовой закваской –
не сможет песней насладиться,
в которой – самой страшной сказкой
рождённый –
Вечный Свет струится!
Вновь за малиновую ласку
звучит: «Села!» и не смолкает…
Поэт не лгущий, вновь гордится,
тем, что над строчкой его мчится –
губ, тьму поправших, эскадрилья –
не хуже прочих понимая:
в стране наживы и насилья –
за слово – тихо убивают...
Но быть немым
поэт – не в силе!