Хрустящий целлофан тумана
обернул вбитую в ночь Москву -
город на семи Голгофах.
Она вся в дирижаблях,
как болото в комарах.
Раскрасистый бром хлынул на её
многоликий до безличия
и безобразия послезакатный рельеф.
Она была стройна, как военный марш,
прекрасна, как богомол,
уродлива, как красота.
Кто обуял твой разум?
Образумься, череп!
Она гудит, как мутные точки над ней.
Толочь таких надо!
в ведьминых ступах до звёздной пыли.
Капелит вешняя слюна с клыков
хрустально скалящихся кровель.
Хлеб'нули крепкого пшена
печальные красногрудые певцы зимы.
Нет, не снегири –
бродяги с разбитыми носами
и вышибленными зубами,
волоком волочащие бытие,
и песни их поносящи.
Определённо не определённый
предел восхищения крадёт дыхание.
Москва хранит в своём чемодане
взлелеянный паноптикум перверсий.
Тщедушные тщеславцы
плескаются в пурпурных озёрах гематом.
Патефонно хрипящие кроны
в погостах ограждённых парков,
насвистывающие сквозняки,
чудовищно чудесные конструкции ужасов,
кошмары для сборки, лоск липидных масок
от конвульсий зазывающе мигающих вывесок,
крылатые газеты и подземные тихоходы.
Червоточат дырявые люки червоточин канализаций,
Постепенно остепеняется обутое в каучук
железо. Бронзовое мясо памятников
холодеет на ветру.
На ночных улицах в искрящихся трамвайных
проводах кротко замкнулись запоздалые теневоды,
воротники чьих роскошных шуб отдают псиной…
за всё хорошее, что им когда-то дал нафталин.
Вьющиеся пути черны,
рахитичные водостоки шумят,
бордюрные камни везде.
скобы мостов скрепляют берега;
Когда Москва вздыхает – они скрипятъ.
Скрепя сердце, свет отравил хилую тьму.
Хвосткое пестрище петуха
воспламеняет сено зари.
Утреннее извержение плоти.
Тошнота.
Желток расчёсывает голубой небосвод
лучистым гребнем острой желти.
Здоровая, румяная припухлость щёчек Москвы
является флюсом.
Москва, я шлю тебе два поцелуя,
по одному на каждую из щёчек.
Посмотри в футляр.
В нём мои отрезанные губы.
Воздушные поцелуи и ингаляция
нынче венерически небезопасны....
Её сочные глаза ингрустировались
наикрустнейшей поволокой.