Как передать мне благодать,
что взор мой полнит волей Бога? –
гряда Тянь-шаньского отрога –
ступи ногой и – встретит строго
и ноги может поломать
тропою меж обломков скал
в ущелье тесном…
В опасных лабиринтах кто из смертных не плутал?
Личины полосатой смерти срывая,
оставляю
окованный стальной корыстью,
упраздняемый наитием, глухой подвал,
и сквозь окно квартиры мирной,
вне лисьей
хитрости, вне дьявольского пира
мира,
грядою призрачной под слабым блеском
вечернего ультрамарина
мой Заилийский
Алатау
в закатной дымке
открывает взгляду, озвученный разгоном мысли,
хорал
поющий выси
славу.
Его озвучит без заминки
любой, кто в лабиринте тьмы прорыв на свет искал.
О, Боже правый!
Вижу Твои горы:
в нерезком
предзакатном абрисе вершин –
небесный кинозал –
мерцают фрески
древнего собора,
что взглядом детским
невозбранно я в себя вобрал,
плутая в кадрах той картины
о Рублёве,
которую томленьем несмышлёным,
среди спесивых отрицаний, понимал.
Я рос и я узнал –
там где живут орлы – вокруг белеют кости
и жёлтые клыки в луну вонзают волки по ночам,
и озером становится Ли Бо,
и отголоском крика – Лорка,
и Мандельштам плетёт корзинки до зари
и голубей встречает с Арарата,
летящих, волчий вой похоронить,
под очертанием ключа скрипичного – гондолы,
чьи скрипы – перья горнего крыла.
За каждой зримой – незакатная незримая вершина,
и в братском легионе перевалов – личный перевал,
что каждый, жизни присягнувший, не однажды
через гибель брал.
Я не один:
мой круг – великий, братский сонм,
в нём
каждый в свой
Голгофский гнейс
влюблён.
Я вижу мой:
сей,
над ажуром крон
и башнями домов
с рояльными изломами углов,
плывущий сквозь оскал холёного распада
нетленный сон,
в котором я озвучиваюсь
весь,
реальный кручами
на выбранной мной высоте,
как брызги водопада,
как эдельвейс,
как в облако входящий Моисей,
как братья те,
распятые по всем столетьям
на общем для не сдавшихся, кресте…
Моё безвременье – не в меньшей мере – лихолетье!
Алма-Аты приверженец и уроженец
при виде выше названной родной мне горной сени,
в сердца людей вошедшей величавою громадой,
душой ликую.
Кто имевший душу, проникая взглядом
в означенное мной,
душой
не ликовал?
Под не озвученное всуе
«Аллилуйя!»
мой дух орлом взлетал
над сколами зеленоватых вечных льдин,
из-под которых белопенный ток, высь знающих глубин,
с ворчаньем, рокотом и стоном вырываясь,
мчался на простор долин,
земное сердце неземною мощью разрывая,
Кавказским эхом отзываясь
в барабанных перепонках, не умирающих во мне, былин…
Нет на земле уродливого края,
но я скажу, не каясь:
я счастлив тем, что этой выси сын.
Пока всё это говорил, ночь опустилась на тетрадь,
рекламные огни витийствуют у отчего порога,
из ресторана слышен смех того, кто сальной оперетты правит бал,
казня желающих невинно,
не жалея сладких слов
для всех своих рабов,
для коих только здесь
есть
место мира, которого он господин.
Я радуюсь пришедшей ночи длинной
былинной,
курс взявшей на рассвет,
средь зеленеющих былин
прекрасный лес корнями не даёт мне заплутать:
где боль ушибов – там дорога,
которую я на тупик не променял,
сквозь бессловесный лабиринт в клубок сознанья
вбирая неумолчный зов
роднящего потока состраданья,
смывающего топи гиблой взвесь,
я и во тьме кромешной
знал,
что суть не в жизни грешной,
в ней побеждающего смерть рельефа горней мысли нет,
ландшафтом гор
исконных
заоконных
многостонных
кровных
от низости заёмных,
неуёмных
в алчности, законных,
в силу силы, благ –
я сердце закрывал,
несущее Синайский флаг,
и каждый Божий день мой взор
с распятий рукотворных рам
меж пиком Комсомола и Абая
(глядят в упор) –
Фаворский видел свет,
и – дух входил в него, как в храм,
а мрак
шипел вослед:
«Реминесцентный вздор!
Аллюзий жалкий бред!
В своих стихах – не разберётся сам!»
Но я оратай слов растущих,
связующих былинное с грядущим,
давно остыл к пустым,
к живущим
днем одним,
словам.
И осенью багряно-жаркой и чисто-золотой,
орнаментом чернильным барбарис врастает в мой листок
и клетки ученической тетради разлукой разрывает облепиха
и сурок простой,
с тропы летит, спасая свой висок
от лиха
мысли,
за которой мнится ему выстрел,
готовящийся тихо.