Жизнь подошла к своему логическому заключению:
мысли о смерти не вызывают страха,
они так принарядились
в разного рода представления-метаморфозы,
что от смерти, собственно, в их бугристом клубке
ничего не осталось.
Приближение доли стать прахом
способствует проявлению не одной грёзы:
с вечностью накоротке
чело
вечно
выдумывающего что-либо
потомка достопочтенного Адама,
(Прометею спасибо
за надежды
блаженные!)
то это дамы,
жёны
в белых одеждах
с розовыми пальчиками в платиновых струнах
над золотыми арфочками
и мужи праведные,
правдами-неправдами
разминувшиеся с корчами и
воплями
на чрезвычайно огромной,
раскалённой,
непременно чугунной,
сковороде,
то идея перерождения,
то вечного возвращения,
то светопреставления-воскрешения,
то движения:
в каждом крылышке,
в каждом лучике,
в каждом стебельке –
какая-нибудь малость,
умозрительная шалость
и сурик-Голгофа,
хриплая охра:
чернозём, суглинок,
песок, глина,
гипнотизирующие ещё живой
твой висок,-
воспринимаются тобой,
как штора,
за которой
синь вдалеке –
околосердечный,
вечный,
оком духа зримый
(мной
это любимо!)
окоём.
Чем ближе к смерти,
тем она относится к человеку беспечней,
поэтому верьте,
что где-нибудь
в чём-нибудь
как-нибудь
и мы её обойдём,
допустим, словом, не перемолотом
в обильной перепадами
камнедробильной строке,
что подсознательно подражая жизни
швом,
речью вечной дышащим,
змеится
на рисковом,
хрупком,
приговорённом виске,
сроком сфабрикованным
длится,
тропкой горной
обрывается:
где, как и когда,
волей горней,
ей угодно,
зерном,
осознанно умирающим,
плодородно
колосится –
в не затоптанном грядущем,
не взывая днесь
здесь
к многократно проверенной
на равнодушие отчизне,
светом,
из биллиона тем
темнейшую выбирающим,
струится,
жизнью, в жизни
смерти не имущей,
продолжается,
воспоминанием,
сущим
за Летой,
этим
текущим
Господним
Летом,
мне, находящемуся средь живущих,
сегодня -
заранее -
мнится.