На коленях клонюсь перед этим покоем,
перед светом в ночи,
перед памятью павшей свечи,
перед крыльями серыми тихих созданий,
что живут возле зданий
и тревожат не спящих –
мистическим роем
молниеносных,
зигзагообразных,
призрачно-зыбких
мельканий,
на три четверти когтя мышиного,
от не выпяченного
лица…
Я спокоен.
Я – нашедший начало в очертаньях конца –
ладно скроен:
силуэт перед Сущим склонённого –
абрис полукольца…,
полукруг – на ладони Творца…
Я –
ещё не достроен…
Но оставив облатку надменного «я»,
как цыплёнок скорлупку яйца,
я уже вовлечён в измеренье
дерзновенных,
бессмертных,
круговых узнаваний
и о будущем – на языке моей матери: «Кудай берца!» –
как Всевышнему будет угодно – да будет! –
тихо мыслю в обители
призрачной правды,
мистической истины,
монументально-рельефных страданий,
о носителях
коих,
казнив их жестоко,
законом хранимые люди,
глаголят слезою,
на конгрессах смиренного благополучия плоти
и ликуют на оргиях кулуарных,
задёрнув шикарными шторами
через темень плывущее
вечное светлое око, в которое,
лишь ощутив своим сердцем
вопиющие муки
великих сказаний,
своей жизнью войдёте,
ныне живущие.
Бандуристом нетленным,
что снова кровав
в могиле забвенья,
под лаком музейного обожанья,
играя живыми глазами
над старинной бандурой Божественного вдохновенья,
чей корень, извечно живой: состраданье,
заговорит с вами,
не лгущее ваше
сознанье.
Вы увидите мир, ободравший лепнину
рукотворных трактатов
об угодности Богу
тиранопослушного мирозданья,
вы увидите жирных червей
над манжетами богоносцев
из разных держав,
вы узнаете их приобщённость
к тому осетину,
что при жизни своей
был во всём убивающе прав,
правда, был и поэт
говоривший:
«Что ни казнь у него –
то малина…»
Перед Сущим клонюсь под безвременным игом,
казнящим незримостью лютых расправ,
не тревожа устами Отца, Духа, Сына,
даровавших покой наступивший,
задушившим истину мигом.
Стою на коленях,
слыша говор не спящего двадцать веков,
напитавшего корни
Гефсиманского сада,
евангельского Кедрона.
Я не умер сознаньем реальности прежнего стона,
сознаньем идентичности прежнего с нынешним адом,
ощущеньем огня Прометеева на живой,
человеческой, чуткой вот этой ладони,
ощущеньем когтей, наступающих,
на растущее из оков…
Я люблю галерею дум скульптурно-вселенских под куполом небосклона
выше абриса гор – то Иосиф кивнёт мне, то – Осип, сердце радо,
на закате кровавым пятном Ипполита настигаются бледные кони
в беге вечном над бездной, поспорить с которой разум, сердце имеющий, вечно готов,
я имею возможность осмыслить величие Духа,
и большего счастья мне, смертному,
в этом пределе не надо!
Обращаясь, к убитому шумом юдольным,
оглохшему, личному, бедному уху,
говорю: «Верь тому,
что бесплотно, немолчно,
цены не имеет,
не имет распада,
я безумен в миру,
как советовал Павел
и поэтому к шуму мирскому,
будь глухо –
ради вышнего лада!»