Из «Музыкальной тетради»
Цикл
Йозеф Гайдн
«ПРОЩАЛЬНАЯ СИМФОНИЯ»
— Скажи, зачем тот валторнист худой
уходит тихо, погасивши свечку?
— О, не смотри туда, моя любовь!
Там — вечность…
— Скажи, зачем седой флейтист встаёт?
И гасит свечку? И шаги стихают…
— О, не смотри! Его, дитя моё,
крыло покоя манит…
— Скажи, зачем, свой отложив гобой,
учитель твой уходит так печально?
— О, не смотри туда, моя любовь!
Там — тайна…
И виолончелист, свой опустив смычок,
ушёл, теряясь в полумраке зыбком…
Что ж так устали руки? И плечо
промокло насквозь от рыданья скрипки?
А в волосах так много серебра?
И ты уходишь, мой дружок, мой брат?
Возьми с собой!
Но вот уже одна я…
Играть! Играть!
Дымок над пультом тает…
Мой звук последний — это, как печать,
как гвоздь последний в ту немую сферу,
которую учили мы звучать.
А нам, увы!
указано на двери.
Кого просить, кого на помощь звать,
когда душа скорбит о неизбежном?
Была бы только музыка жива!
Лишь в ней — надежда.
Арнольд Шёнберг
«ЛУННЫЙ ПЬЕРО»
Совсем я одинок в великой буре.
А.Шёнберг
И мой переступил порог
по-детски хрупкий и наивный
принц Лунной Полночи — Пьеро
с отчаянным речитативом.
Терзает душу, сердце рвёт
конфликт сопрано и оркестра.
То горького неверья гнёт,
то светлого доверья всплески.
То бесконечный звёздный путь,
то осени промозглой жуть.
И Вена, как халат гигантский,
трещит на чреве у мещанства.
…Смотрел смятенно человек
на мир, что в материнских корчах
в бреду рождал двадцатый век.
И не сберёг его от порчи.
«Спасайте же в себе добро!» —
средь атонических созвучий
взмолился плачущий Пьеро.
Но бился век уже в падучей.
Маэстро Шёнберг! Вам идти
пора… О, как они свистели
в ключи от сейфов и квартир!
Рычали, топали, ревели!
Пропах надолго потом театр.
…Он шёл домой, худой и лишний.
И серый дождик, друг и брат,
вздыхал, припав к его манишке.
И спал, как сытое стадо, где гладкие все, как один,
похожие рыла упрятав в потную душность перин,
цвет бюргеров. Пиво привычно бурлило в самцах пузатых.
А в самочках патриотичных уже вызревали солдаты.
…А там, где печальные шпили,
без сна, а в очах их рассвет,
паяцы и мимы творили
свой дивный опасный балет.
Все в белом. Как звёзды. Как чайки.
Канат над землёю провис.
Как горько звоночки кричали,
когда обрывался артист!
Пижамы в цветах серебрёных.
И звёзды в разрезах петлиц.
Пылали в ночи над землёю
застывшие огнища лиц.
Бессонны, блаженны, прекрасны,
они, не от мира сего,
давая надежду на счастье,
крылом осеняли его.
Паденье…
И сумрачны реки
веков. Но забрезжило синью!
Искусство! Пребудут вовеки
в тебе твои звёзды-мессии.
Пусть вечно тревожит и ранит
звучаньем трагичных крещенд
в высоком порыве сопрано.
И флейта. И виолончель.
ЧУДЕСНЫЙ РОГ ГУСТАВА МАЛЕРА
Нет, ничто мне не чуждо, весь мир…
Г.Малер
ЗАСТОЛЬНАЯ ПЕСНЯ
Братья, садитесь за стол благородный Молчанья.
Помянем ушедших, касаясь друг друга плечом.
Пусть души исполнены будут любви и печали,
как солнцем осенним сегодня наполнен наш дом.
Братья, садитесь за стол хлебосольный Беседы.
Пусть будут неспешными речи про мир и про хлеб.
Пусть наша любовь отведёт все тревоги и беды,
чтоб было покойно в руках наших тёплых Земле.
Братья, садитесь! Дитя родилось на рассвете!
Качнём колыбельку над вечностью крепкой рукой.
Как искристой влагой бокалы наполнены эти,
пусть мир золотится от солнечной веры людской.
Братья, садитесь за стол, где чарует Искусство.
Пусть слово возьмёт убелённый годами скрипач.
И снова — молчанье. И кровь собирается в сгусток.
И рвётся из сердца печаль утоляющий плач.
ПЕСНЯ ЧАСОВОГО
Слушай, ночная земля!
Слушай, небо ночное,
песню, что поёт часовой
на посту:
«Я пою про мальчика, что спокойно заснул,
обняв голубого медвежонка.
Я пою про его маму,
похожую на гроздь винограда
в свете зелёного ночника.
Я пою про отца. Он спит глубоко
и спокойно, как тот, кто честно прожил свой день.
Спят влюблённые, что, как две половинки яблока,
подходят друг к другу. Окно их комнатки
засыпано синими хризантемами рассвета.
И поэт под зелёным парашютом лампы
спускается на грешную землю.
И кот золотою лапою привычно открывает квартирку,
возвращаясь из ночных странствий.
Вспыхнула птица!
И первый троллейбус, дрожа от свежести,
раскрывает дверцы...
Я стою на посту.
Город, как дитя, сладко дышит
под зелёным крылом моей плащ-палатки,
прижав к груди церквушку.
Я стою, повернувшись лицом к восходу.
На кончике моего штыка играет солнышко.
Я пою Утреннюю Песню Верности.
Я ещё ничего не знаю.
Я смеюсь, вызволяя крохотного
золотого мотылька из паутины.
Я прошу прощения у паучка за то,
что оставил его без завтрака.
И в тот же миг
падаю лицом в траву
с ножом в спине…»
Город, беззащитный и розовый,
стоит, опустив руки
перед Войною.
ЗЕМНАЯ ЖИЗНЬ
Бросьте, витии!
С экрана иль сцены
бросьте твердить мне
о жизни бесценной.
Мимо слова, словно листья, летят.
В хатке в ночи умирает дитя.
Мать, что от голоду стала стара,
просит кровиночку не умирать:
— Дитятко, родненький, не умирай!
Скоро созреет большой урожай.
Свежего хлебца тебе испеку.
резвые ножки твои побегут.
Голос слабеющий ей отвечает:
— Мама, дай хлебца!
Хлебушка дай мне!
Корочку дай мне.
Крошечку дай.
Мама, дай хлебца!
Не покидай…
— Дитятко, родненький. Чуть подожди.
Видишь. Уже зацветают сады.
Яблочек целая будет гора.
Не помирай же! Не помирай…
Слабенький голос ей отвечает:
— Мама, дай яблочка!
Яблочка дай мне!
Ну хоть кусочек.
Хоть на зубочек.
Мама, дай яблочка!
Не покидай…
— Родненький, спи, успокойся. А днём
добрый волшебник заглянет в наш дом.
Скажет: «Здесь маленький мальчик живёт…»
И молочка тебе в чашку нальёт.
Ей еле слышно дитя отвечает:
Дай молочка мне!
Мамочка, дай мне!
Ну, хоть глот…
Гаснет мольба на устах.
Медленно стынет дитя на руках.
День этот чёрный. И пламенем — ночь.
Смех в моём горле иссохшем клокочет.
Бросьте, витии!
С экрана иль сцены
бросьте твердить мне
о жизни бесценной!
Мимо слова, словно листья, летят.
Где-то сейчас умирает дитя.
Скорбны рефрены детских страданий:
— Мама, дай хлебца!
Хлебушка дай мне…
ПАМЯТЬ
2-я часть II симфонии
Не заблудись, не пропади в ночных туманах.
Иди не дальше света от окна.
Не дальше запаха от этих роз багряных.
Не дальше снов, что дарит тишина.
Не дальше нежности.
Не выходи из круга,
где ты добыть огонь из сердца мог,
как высекает трепетный смычок
из скрипки золотые искры звука.
И в память дней и лет неповторимых,
чтоб путь твой не был тёмен и горюч,
не перейди, не преступи межи незримой,
где потеряешь ключ…
Один лишь шаг в ночную мглу — и сразу
ты всё забыл. И всё-таки живёшь.
Куда-то наугад во тьме бредёшь.
Но отекла душа, и смутен разум.
Что минуло — прошло… Но всё ж сполна
былое помни. Сквозь ночную заметь
пусть время льётся светом от окна,
как долгая негаснущая память.
Не потеряй, не расплескай себя в пути.
Ведь разве наша жизнь не сочетанье,
слиянье радостей, и болей, и печалей?
Тех, что прошли, и тех, что впереди.
О КРАСОТЕ
«Всем добрый день!» — И гость к столу присел.
И вдруг, как будто в комнате волшебной,
упала пелена ковров и стен,
открыв простор сияющего неба.
И, протерев бархоткою перо,
тот гость сказал, что крепко уморился,
что прибыл по заданью статбюро.
а сам скрывал на босоножках крыльца.
Он записал, блокнот перелистав,
все данные — о возрасте, о нуждах,
оценки сына и награды мужа.
Потом спросил: «Что значит — красота?»
И ветерок прошелестел тогда
и прозвенел посудою буфетной.
Всё было общим здесь, но красота
была для каждого своей, заветной.
На тумбочке пылал телеэкран
багряной страстью праведного боя.
А мальчик ликовал и замирал,
и самым главным быть хотел героем.
Раскрыв буфет старинных добрых форм,
хозяйка трогала, как тающую льдинку,
облитый светом месяца фарфор.
А он дарил очам её искринки.
Смотрела девушка в вечерний сад,
А там,
где тишина и золото аллей,
тревожно затаилась красота.
Да только нелегки дороги к ней!
Старался тщетно юноша прервать
девичий взор, глубокий и печальный,
что мимо шёл, его не замечая,
волшебно освещая дерева.
Ведь только в ней ему души не чаять,
лишь для неё слагать стихи и петь.
А гость пошёл, на цыпочках ступая,
чтоб крыльцами сандалий не звенеть.
Уже вблизи звезды какой-то новой
пробормотал он: «Что там ни пиши —
а красота есть отражение земного
в небесном зеркале души».
ПЬЯНЫЙ ВЕСНОЮ
Ну что же, что пьяненький? Не обижай
того, кто вдруг взял и запел разудало.
Весна ему нежно развеяла шарф
и щёчку поцеловала.
Упрямо ломает брусчатку трава.
И в скверике птицы не знают покоя.
И солнечным ветром относит трамвай,
чтоб он не теленькал вот тут, над душою.
Ну, пьяненький он. И, от солнца сомлев,
стоит, ослеплённый, в сверкающей луже.
Так это ж не главное зло на земле.
Чтоб в лужах стоять, разрешенья не нужно.
И кто запрещает, обнявши каштан
(но чтоб не топтать башмаками календул),
смеяться, стихи воробьишкам читать,
и женщинам щедро дарить комплименты.
С улыбкой, и в том я не вижу вины,
он кормит приблудного пёсика тортом.
Наверно, у пёсика день именин —
недаром так светится праздник на морде.
Смотрите! Смотрите! Полою плаща
взмахнул человек и взлетел, словно тенор,
оставив нам зависти лёгкой печаль
и шёлковый шарф на рожочке антенны.
Возьмёт его в спутники пани Земля,
чтоб панну никто невзначай не обидел.
Ведь маленькой страшно планетке гулять
одной по безлюдной и тёмной орбите.
ПЕСНЯ
СТРАНСТВУЮЩЕГО ПОДМАСТЕРЬЯ
Петушок пропел над ухом:
«Подмастерье! Эй, вставай-ка!
Ждёт дорога, ждёт разлука.
Да и ты проснись, хозяйка!»
Спохватилась тут Шарлотта.
Закричала: «Я пропала!
Ой, попала я в тенёта.
Ой, в тенёта я попала!»
Ей со смехом и укором
отвечает подмастерье:
«Никогда я не был вором.
Ты сама открыла двери.
Поцелуй же на прощанье!
Положи в котомку хлеба.
Я вернусь. Я обещаю…»
И пошёл под синим небом.
Перед хлопцем быстроногим
вдруг предстал замшелый камень.
А за камнем — три дороги.
Выбирай любую, парень!
Вправо — станешь ты богат.
Станешь знатен и всесилен.
Влево — жизни смысл искать
будешь странником в пустыне.
Коль пойдёшь ты прямо — будут
травы, птицы. А в ненастье
добрые пригреют люди.
Главное ж —
ты станешь Мастер!
И потопал парень прямо.
Надо верить старой сказке!
Полыхал закат багряно.
Это — к ветру!
Это — к счастью!
А когда морозец окна
разукрасил к свадьбе сельской,
молодую сладко торкнул
кто-то ножкою под сердце.
И она, расправив алый
платья шёлк на животе,
улыбнулась: «Будет малый
непоседой. Как отец».
Перевод с украинского.