Альманах ОРЬ 3

 

Дорогие друзья!
Эта версия без фото,иллюстраций  и нот, (не отобразилось),так же просьба не обращать внимание на переносы внутри слов, в альманахе всё нормально.

Литературно-художественный альманах Орских литераторов.

    Орь№3 (2009год г.Орск)


СОСТАВИТЕЛЬ: Городскова Любовь Николаевна, председатель Орской городской общественной организации литераторов «Сонет»

               РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ:
Белозёрова Татьяна Александровна – член Союза писателей России, член Союза журналистов.
Иванов Александр Леонидович - член Союза писателей России, член Союза журналистов.
Безус Юрий Андреевич – поэт, прозаик.
Воробьёва Ирина Викторовна – прозаик

Рисунки к главам- Ларионов Михаил Васильевич

ФОТО на обложке – ТИХОМИРОВ Валерий Борисович

В материалах альманаха сохранены особенности авторской орфографии.



ЗДЕСЬ ВЕТРА ОТ ПОЛЫНИ ГОРЧАТ...

Там, где Орь повстречалась с Яиком,
Где так долго дремали века, -
На пространстве пустом и безликом
Знак оставила чья-то рука.

Идол каменный высился пугалом,
Видя ширь без конца и границ,
Малахай на кочевнике смуглом
И шныряющих в травах лисиц.

Ковыля шелкогривое море
Колыхали привычно ветра,
Унося, пролетев на просторе,
Невесомый дымок от костра.

Тут кочевье шумело когда-то,
И под небом, где беркут кружил,
Где земля привечала сармата,
Город Орск поднимал этажи.

Перемен наступило не мало
На обжитом пространстве степей.
Стал Яик называться Уралом,
Идол древний украсил музей.

И, как прежде, в далёкие годы
Орь несёт отражения дней.
Омывают на дне её воды
Яшмы пеструю россыпь камней.

В Орске жарко бывает и тесно.
Здесь ветра от полыни горчат.
Только любит свой город известный
Разноликое племя орчан.

             Юрий  Безус

    
  Татьяна Белозёрова
 «ТЫ  ОДИН МНЕ  ПОДДЕРЖКА  И ОПОРА»

2007 год был объявлен  Годом русского языка в нашей стране. По этому случаю прошло немало мероприятий Союза писателей России. Вопросам языка был посвящён пленум в Москве. Потом пишущие, более 200 из всех республик и областей государства, встретились в Белгороде, где был открыт памятник Русскому Слову. Осенью в Москве состоялся конгресс  «Русское слово – связующая нить времен». Год русского языка завершился в Оренбурге выездным заседанием секретариата «В начале было слово». Организовал встречу департамент по культуре и искусству области.

                Ну, Гарвард, ё моё!

            Говорит Виктор Чумаков, член межведомственной правительственной комиссии по русскому языку:
- Не секрет, что имеется разработанная ещё в восьмидесятые годы программа Гарвардского университета по подрыву основ русского языка. Документ закрытый, но люди, работающие в ведомстве Бакатина, сумели его достать. Мечта запада – перевести русский язык с кириллицы на латиницу. Разговоры разгорелись в двадцатые – тридцатые годы прошлого века. И только вмешательство Сталина, твердо сказавшего: «Хватит!», остановило немыслимый, по сути, процесс. Но в последнее время вновь муссируется эта тема. Академик Сергей Арутюнов высказывается открыто, мол, в связи с глобализацией, желательна латиница, и это произойдет. Он нарочно забывает, что его родному армянскому алфавиту 1600 лет, в нем 39 букв, ни одна не интерпретирована. Гарвард настаивает перманентно проводить реформы орфографии, выбрасывая из алфавита «ненужные буквы». Именно запад стремится к засорению нашего языка ненормативной лексикой, лагерно – тюремной «феней». Мы наблюдаем, как это явление цветет махровым цветом. Послушайте нашу демократическую дворянку Ксению Собчак, как она выражается с экранов телевизора! Исключительно матом. А сколько иноязычного пришло в последние годы в русский язык! Союз писателей России предлагает: давайте создадим в университете группы энтузиастов, которые бы искали замену иностранным словам. Дайте страницу, сайт в Интернете этой группе, и, в конце – концов, вернётся в нашу жизнь Владимир Даль. Гарвардцы злорадствуют: да, русский язык до того велик, до того могуч, что всё, что в него не сбросили, приживается, и не надо его защищать. Действительно, университеты страны подстрижены под гребенку Гарварда. И даже головной Институт русского языка им. Виноградова не удержался. Звоню им: «Нужна ли буква «ё»?». Отвечают: не нужна. А нормы орфографии требуют, чтобы «ё» осталась, она, кроме всего прочего, ещё и знак ударения. Но в газетах пошло – поехало: осужденный вместо осуждённый, новорожденный, а не новорождённый. Мы, писатели, обязаны защищать русский язык. Язык – это душа, это территория, это нация, не будет его, распадутся родственные связи, исчезнут русичи, славяне. Отрадно заметить, что фамилия губернатора Оренбуржья сохранила «ё». Между прочим, букве «ё» поставлены памятники. Например, в Ульяновске, Москве, Перми.

                В бар зашёл Джо.

Рассказывает Равиль Бикбаев, председатель Союза писателей Башкортостана:
- Я - оренбуржец, общая история связывает  область с нашей республикой. Долгое время Оренбург был центром башкирского войска, фактически являлся неофициальной столицей Башкортостана. Оренбург провожал башкирские полки на войну с французами, с радостью встречал первых, ворвавшихся в Париж и вернувшихся на родину, северных амуров, конников Урала. Подчёркиваю, что именно Оренбуржье стало крупным очагом развития башкирской литературы.
А в последние годы происходят существенные изменения в духовной жизни моих земляков. Администрация области ежегодно проводит праздник национальных культур, открылось представительство республики Башкортостан в Оренбурге. В народном доме башкир, Караван – сарае, появилась памятная доска: «Мы благодарны губернатору Оренбургской области А.Чернышёву и всем руководителям за деятельное участие в проведении национального праздника». Произведения русских писателей о нашем крае, о жизни башкир были изданы в 60 – 70 годы прошлого века в пятитомнике «Башкирия в русской литературе». Недавно вышло второе издание этой серии. Русский язык стал неотъемлемой частью духовной жизни всех народов многонациональной России. В этом году мы уже дважды обсуждали на общефедеральном уровне проблемы русского языка. Республика празднует 450-летие добровольного присоединения к русскому Государству и Год русского языка. Единственное оружие писателя, способное защитить добро и осудить зло – это слово. Очищенное болью души и взвешенное на весах совести, оно карает и лечит. Сегодня, когда почти все богатства страны перешли в частные руки, я рад, что хоть русский язык не приватизирован. Но ни русскому, ни национальному  писателю нет доступа на телевидение. В потоке бульварной прессы не остается места настоящей литературе, разврат и насилие стали основной темой быстро-испечённых авторов. В учебниках средних и высших учреждений искажается история Отечества, отрицаются военные и трудовые подвиги России. Из программ изымаются произведения, ставшие мировой классикой. Даже  уроки математики изменились. Вот современная задача: «В бар вошел ковбой и попросил у бармена виски за три доллара, трубку за шесть долларов, три пачки табака и девять коробок непромокаемых спичек, цену которых он не знал. Бармен потребовал 14 долларов 80 центов. Джо вытащил пистолет. Бармен пересчитал и исправил ошибку. Как Джо догадался, что его хотели обсчитать?». Я цитирую учебник математики  Дорофеева за пятый класс, стр. 124. Нам, писателям, надо стеной встать на защиту языка и всей России. В Башкортостане появились новые журналы и газеты на русском, татарском, башкирском языках. Благодаря нашему Президенту сохранилось государственное книгоиздательство. В этом году мы работали над антологией поэзии Башкортостана, куда вошли стихи русских, татарских, чувашских поэтов, уроженцев нашего края.

                «Мы распяты на этом пике»

              Мнение Петра Краснова, прозаика, члена правления Оренбургской организации Союза писателей РФ:
–Кризис русского языка напрямую связан с кризисом народа. Ничуть не уменьшился геноцид в укороченной, обрезанной историче-ской России. Но эталон и скрижали нашего языка вечны, он  бессмер-тен. Создаётся впечатление, что у нас под прикрытием громких лозун-гов, брендов, акций, кризис намеренно обостряется, и народ загоняется в тупик. Иначе как объяснить, почему на многочисленные обращения к президенту и государственной думе по поводу бывшего министра культуры, его открытой вражды к русскому языку, литературе ответа нет. Ну, поставили Соколова министром культуры и просвещения. Очередная ширма, потому что по – прежнему деньгами, выделенными на культуру, распоряжается бывший чиновник. Средства не доходят до провинции, и писатели вынуждены, чтобы выпустить книгу, ходить с протянутой рукой по спонсорам. И – работать хоть где – то, чтобы выжить. В нашем Союзе есть штукатуры, маляры, журналисты. Немало сил уходит у носителей русского языка на элементарное выживание. Многие города России стали выделять денежные пособия членам творческих союзов: писателям, музыкантам, художникам, журналистам, актерам. Председатель правления Союза писателей  Валерий Ганичев вышел к президенту с предложением принять многострадальный закон о творческих коллективах. Губернатор нашей области А. Чернышёв тоже пообещал поддержку творческим союзам. Нам, писателям, надо буквально заставить Думу рассмотреть проект этого закона. Тем более, что в следующем году Союзу писателей РФ исполняется 50 лет. А пока, самое страшное, режутся  часы, отведенные под рус-ский язык и литературу в школах. СМИ продолжают работать в том же  разрушительном режиме. На этом пике мы распяты все. Власть имущие, а это три – пять процентов населения, правят бал, им наплевать на страну, откуда они выкачивают природные богатства. И вся государственная политика строится под них и для них. Нас выручает ещё то, что на местах имеются трезвые, думающие руководители, которые пытаются помочь не только словом, но и делом.

              «Белую берёзу заломаю»

Отчёт Владимира Молчанова, председателя Белгородской писательской организации:
–Председатель Оренбургского отделения Союза писателей РФ Николай Федорович Корсунов стал нашим лауреатом премии «Прохоровское поле», поздравляем. На Белогородчине по распоряжению губернатора Савченко выписано 500 экземпляров «Нашего современника», практически им обеспечены все библиотеки. На издательскую деятельность нашей организации ежегодно выделяется три миллиона рублей. На эти средства печатаются  исторические, краеведческие сборники. Писателям  хватает этой суммы, чтобы выпускать как собственные книги, так и участвовать целевым методом в толстых журналах. Члены творческих Союзов получают стипендии, небольшие, чуть больше тысячи рублей, но и это неплохая поддержка. В Орле стипендия составляет 5 тысяч рублей, но её  платят только писателям. Позаботилась администрация области о приличном помещении для СП, зарплате, автомобиле. Губернатор Белгородской области стал инициатором не только в области экономики, но и культуры. Когда у нас стали бороться со сквернословием, привлекая и телевидение на свою сторону, на губернатора набросились с критикой. Но потом Президент страны поддержал это начинание. Я согласен, что русский язык в опасности. Живём на границе с Украиной. Расскажу анекдот: сидит Петро, проходит мимо него Грицько с топором. Петро и кажет, куда, мол, ты с секирой.
-Да вон, бачишь, береза, надо её зарубать.
-На что зарубать таку гарну?
-Москали приидут, дывиться начнут и кажут: типично русский пейзаж.
Наши родственные связи разрезаны по живому. Многие белогородцы учились в Харькове, харьковчане – в Белгороде, переженились. А теперь до границы сорок километров, и четыре раза надо таможенникам показать документы и пропуска. Тревожно.
      
  «И всё – таки подвижки есть»

Делится мыслями Александр Неверов, заведующий отделом «Литературной газеты»:
-Тема защиты русского языка неслучайна, многоаспектна, ох-ватывает немало проблем – образовательных, лингвистических, меж-дународных. Мы публиковали подобные материалы в каждом номере газеты. Чтобы получить минимальное представление, достаточно заглянуть в  последний номер,  где опубликована статья об издании учебников русского языка для учащихся в странах СНГ. Конечно, не всё гладко в российской словесности, но нельзя не видеть минимальных подвижек в этом году. Хотя бы решенный вопрос с учебниками для русскоязычных за рубежом, которые нынче выпускает и частное издательство «Русское слово». Этому оказывается поддержка на высо-ком уровне. Другое дело, что остается немало проблем.
Выступали на секретариате посланцы Ростова – на – Дону, Москвы, Уральска. Они отмечали большую работу по защите русского языка в Оренбуржье. Писатели обращаются ко всем россиянам: берегите российскую словесность, ибо, по выражению Ивана Тургенева, «нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу».


ЧАСТЬ  1
«Здесь памяти моей просторно…»

Можаров Виктор Васильевич

Родился 6 ноября  1922 года в г.Самаре.  В 1934 году семья переехала в г.Орск. Учился в школе №8,которую закончил в 1940году. До  июля 1941года учился в Орском горно-металлургическом техникуме. 15июля 1941 года был призван в армию и служил в 25-м запасном стрелковом полку в г.Казани рядовым красноармейцем ,а в декабре 1941 года был уволен в запас по болезни. Вернулся в Орск, работал на Орском заводе №257 (ныне механический). В мае 1943 года добровольно ушёл в действующую армию, принимал участие в боевых действиях, был ранен и контужен. Летом 1944 года военно-врачебной комиссией  признан инвалидом 2 группы и был демобилизован. Вернувшись в Орск, работал на заводе тяжёлого машиностроения контролёром ОТК. В июне 1945 года был приглашён на работу в редакцию газеты «Орский рабочий» литсотрудником, затем работал в многотиражной газете «За Советский никель», был внештатным корреспондентом газеты «Чкаловская коммуна»(ныне «Южный Урал») а с 1953 года –собкором этой газеты. В марте 1960 года переведён в редакцию газеты «Орский рабочий» зав. отделом культуры. С 1962 года до 1987года был бессменным председателем Орского литературного объединения, руководил самодеятельным театром. Автор книг очерков «Горячее дыхание»(изд. «Молодая гвардия» 1956г.) и «Рабочая честь» (Оренбургское книжное издательство 1959г.). Автор пьес «Когда тебе верят», «Снова весна», «Море на камне», которые ставились на профессиональных и самодеятельных сценах. Кавалер орденов «Славы» и «Знак почёта». Член Союза журналистов.  Умер 6.03.1987года.

ДОМА!
 
Однажды декабрьским вечером 1961 года я зашёл  к Александру Фурсову, с которым, кстати, мы когда-то вместе учились в одной школе и до сих пор дружим. Пришёл, чтобы дать почитать только что поступивший к нам в Орск, одиннадцатый номер журнала «Октябрь». В нём был опубликован очерк Елены Никулиной «У сына, на чужбине». Московская журналистка рассказывала о нашем земляке Александре Николаеве и его матери Евдокии Тарасовне.
В годы войны советский воин Александр Николаев, молодой учитель из Орска, попал в фашистский плен, а после войны оказался во Франции в числе так называемых «перемещённых лиц». Там он женился на француженке Симоне, у них появились дети. Николаев не вернулся на Родину. Он всё ещё на чужбине. А в Орске в рабочем посёлке Первомайском живёт его мать–старушка. Два сына Евдокии Тарасовны погибли на войне. Александр — самый младший. Понятно чувство матери, узнавшей много лет спустя, что сын её хоть и в чужой стороне, а жив. Евдокия Тарасовна продала свой домик, имущество и поехала к Саше за границу.
И вот она во Франции. Сын жил в предместье Парижа—Ливри-Гарган. Александр встретил её по-сыновьи тепло. Но был он уже какой-то другой, не похожий на русского человека: долголетнее пребывание на чужбине вытравило из него былую жизнерадостность, мягкость души, русское удальство, доброту. Дом не оплачен. Уйма долгов. Случайная работа. Сам Александр выглядел жалко: бледнолицый, худой, преждевременно постаревший.
Очень больно было матери видеть это. Однако Александр, хотя и тосковал по Родине, но всё же не решился расстаться со своей теперешней постылой долей. «Это сложно, очень сложно!» — задумчиво повторял он, когда мать уговаривала его вернуться в Орск. Симона, сноха, и не пыталась, конечно, убедить мужа в обратном... А он колебался. То ли трусил, поверив гнусным наветам буржуазных писак на нашу страну, то ли были ещё какие-либо, одному ему известные, причины, но Николаев до сих пор во Франции.
А мать? «Нет, — пишет Елена Никулина, — Евдокия Тарасовна не нашла сына, приехав во Францию». Она не захотела жить в Париже и рассталась с сыном навсегда, вернулась в Орск. По-моему, очень верно истолковала её поступок Елена Никулина: «Любовь к Родине оказалась сильнее любви к сыну».
Вот и всё. Прочитав очерк «У сына, на чужбине», Александр Фёдорович Фурсов, обычно сдержанный, немногословный, взволнованно ходил по комнате, курил.
  — Его жизнь, — сказал он немного погодя, — слишком напоминает мою... Судьба у нас во многом одинаковая, только с одною существенной разницей...
С того памятного зимнего вечера прошел почти год. На страницах шестого номера «Октября» за 1962 год мы с Александром Фурсовым вновь встретились с героями очерка «У сына, на чужбине». И мне захотелось рассказать о судьбе моего друга — об Александре Фурсове. Может статься, эта невыдуманная, необычная история дойдёт до его парижского земляка,  до  других  наших  соотечественников, прозябающих на чужбине.
Вот эта история. Позвольте начать её с конца...

По главному пролету плавильного цеха, среди ярко пылающих, неистово бушующих огней шахтных печей и конверторов, не спеша, идет стройный, плотный, смуглолицый человек, одетый в рабочую спецовку металлурга.
В походке, в движениях рук, во взгляде чувствуется спокойная уверенность хозяина, неторопливая деловитость трудолюбивого человека. Ему сорок лет. Но в цехе его уважительно, по-свойски называют, как юношу, — Сашей.
Но далеко не всем в многолюдном цехе известно, какую жизнь прожил Александр Фурсов.
В годы Великой Отечественной войны молодой рабочий-электрик Орского комбината «Южуралникель» и начинающий поэт Саша Фурсов, сын уральского плотника, добровольцем ушёл на фронт. Десантник из-под Москвы прислал мне стихотворение, в котором так выразил свое настроение:
...Выхожу я в армейской шинели
В голубое  сияние дня.
Подмосковные сосны и ели
Окружили,   обняли   меня.

Встали сосны стеною могучей,
Будто армии грозной полки.
Не закроют их темные тучи,
Не сметут  никакие штыки!
Я пришёл из степей Приуралья,
Но и здесь, в незнакомом краю,
Ощущаю   безбрежную  даль   я
И  Отчизну  свою   узнаю.

И  с такой  несказанной любовью
Я смотрю на гирлянды ветвей,
И густые  леса Подмосковья
Мне близки, как просторы степей!

В минуты передышки, после отбитой нашими бойцами десятой или тринадцатой атаки фашистов, Александр Фурсов пишет на маленькой почтовой открытке:

Я мало жил.
Я не успел ещё найти себя.               
Но, Родину любя,
Свой светлый юношеский пыл
И кровь, и жизнь свою,—
Всё, чем так свято дорожил,
Не пощажу в бою!

Это стихотворение было полностью опубликовано в газете «Орский рабочий» и «много других сердец зажгло»...
Кто хоть на мгновение усомнился бы в том, что человек, написавший эти пламенные, как клятва, строки, будет драться с врагом не на жизнь, а на смерть? И Александр Фурсов храбро воевал с гитлеровцами, сколько раз, не раздумывая, решительно шёл на них, мужест-венно переносил все тяготы сурового фронтового  быта, да ещё находил в себе силы заниматься любимым поэтическим творчеством.
Но на войне случается всякое.... Кто-то гибнет от вражеской пули, кто–то истекает кровью, тяжело раненный осколком мины или снаряда, а кто-то – и это тяжелее всего! – попадет в плен. Последнее выпало пережить Фурсову...
Он ни разу не был  ранен и хотя бы легко контужен. Но нет горше горя, когда
твое подразделение внезапно и плотно окружено врагами и ты, здоровый, сильный, вдруг обнаруживаешь, что в обойме твоего  автомата не   осталось   ни   одного патрона...
Неимоверно тяжёл позор фашистского плена. Под дулами не-мецких автоматов, шатаясь от голода и усталости, бредет пленный боец Александр Фурсов вместе с такими же, как и он, русскими ребя-тами по дорогам чужой, постылой ему стороны. А потом ужасы фашистских концлагерей, смерть товарищей от пуль конвоиров, каторжная работа на каменоломнях, страшная боль в душе при мысли, что ты не можешь вырваться... Но надо вырваться!..
Александр Фурсов дважды бежит из плена. Дважды его ловят, избивают до полусмерти, бросают в тюрьму. И все же он делает еще одну попытку.
Она оказывается удачной. Так он попадает в Италию, затем, когда на его след нападают холуи Муссолини, скрывается в Швейца-рии. Потом — снова Италия. Здесь у него есть верный человек — Ма-рия Гола. Наборщица типографии в городе Мантуя, дочь итальянского каменщика, весёлая умная девушка с чёрными, как маслины, глазами. Александр и Мария полюбили друг друга. Оба жгуче ненавидят фашизм. Оба мечтают о счастье, о свободной жизни для всех простых людей на земле. Смелая итальянская девушка из Мантуи не раз спасала жизнь русскому парню из Орска. И когда он, наконец, связался с итальянскими бойцами движения сопротивления, она верила в победу, верила, что её друг и муж Сандра скоро вернётся к ней, а потом они вместе поедут на его замечательную Родину — в Советский Союз.
Но не скоро выпало им счастье, о котором они так горячо мечтали. После окончания войны бывший военнопленный Александр Фурсов по своеволию итальянских властей оказался в числе так назы-ваемых «перемещённых лиц». И власти стали чинить ему, как и другим его товарищам, недавним военнопленным, всякие препятствия при малейшей попытке вернуться на Родину. Проходили годы. У супругов Фурсовых рождались дети. Их было уже четверо: Татьяна, Тамара, Николай и Сергей. Жилось трудно... Александр мог рассчитывать лишь на случайный заработок, только на временную, притом низкооплачиваемую работу (и «своим-то», итальянцам, делать было нечего, безработица душила многих, где уж тут до чужеземца Фурсова!).
Александр был рад любой, даже самой тяжелой, изнурительной работе. Копал могилы на кладбищах, строил дороги под нестер-пимо палящими лучами солнца, батрачил у кулака. Вот тогда-то он и узнал поближе простой трудолюбивый, талантливый народ Италии, изучил его певучий, красивый язык, полюбил его веселый, никогда не унывающий характер, его задушевные, полные тихой грусти или бурной радости, песни. Но ни на минуту Фурсова не покидала тоска по Родине, по Советской России, по любимому отчему краю...
И вот, наконец, после долгих мытарств получены визы. Впереди — Родина!
В августе 1955 года на станции «Никель» Александр Фурсов и его семья вышли из вагона пассажирского поезда. Он снова в родном Оренбуржье, в рабочем Орске. Дымят высокие заводские трубы. Ох, и сладок дым Отечества! Мария и дети с любопытством озирались по сторонам. Однако и сам глава семейства, коренной орчанин, смотрел на город и не узнавал его, словно видел первый раз в жизни. И не удивительно. Слишком долгой была разлука. За эти годы Орск неузнавае-мо преобразился. Едва устроив семью у родных, Александр повёз Марию по Орску: не терпелось познакомить жену-итальянку с городом детства и юности. Обычно немногословный, молчаливый, на этот раз он всё рассказывал, рассказывал Марии про Орск и... сам расспрашивал о нём соседей-пассажиров автобуса и трамвая.           — Этой широкой асфальтированной площади тогда не было... Здесь была мусорная свалка,— говорил он жене,— и тут же задавал кому-нибудь вопрос :— А как называется площадь? «Театральная»? Хорошо! Спасибо!
       — Смотри, какой красивый проспект! — снова обратился Фурсов к жене по-итальянски.—Когда-то в зимнюю пору мы, мальчишки, ходили здесь с ружьем на зайцев... А вот это высокое белое здание—восьмая средняя школа... Моя школа! Здесь я учился до восьмого класса, а потом поступил работать на никелькомбинат... Да, как всё тут изменилось!
...Прошло восемь лет с тех пор, как Александр Фурсов вновь встретился с родным городом. Это были хорошие, интересные годы для всей семьи Фурсовых. Они давно получили благоустроенную про-сторную квартиру в одном из трехэтажных домов соцгорода никелы-циков. Давно Александр Фёдорович Фурсов работает уже конверторщиком плавильного цеха комбината «Южуралникель». У него хороший заработок и полная уверенность в завтрашнем дне. На производстве — на добром счету: он один из передовиков среди конверторщиков.
Мария довольно неплохо овладела русским разговорным языком и работает на новой орской швейной фабрике. Дети — в школе: Таня в одиннадцатом классе, Тамара перешла в восьмой, Коля — в пятом, а самый младший — Серёжа — впервые сел за парту!
— Все учатся! — улыбается отец и как бы невзначай замечает:—Не то что там, в так называемом капиталистическом «раю»...
Для самого Александра Фёдоровича все эти годы прошли в напряжённом творчестве не только у мощных плавильных агрегатов, но и за письменным столом. Писал стихи, попробовал себя в прозе. Последний жанр, как в шутку замечает он, был для него прямо-таки неосвоенной «целиной». И вот он по совету орских друзей сел за роман: о многом хотелось поведать читателям! Ведь в стихах и даже в поэме всего не выскажешь: столько видано-перевидано, слыхано, пе-режито за годы странствий на чужбине! Это будет произведение об Италии — Италии потомков Гарибальди, Италии Грамши, Тольятти, замечательного трудового люда, талантливейших мастеров музыки, живописи, архитектуры...
По нескольку раз переписываются страницы будущего романа. И снова и снова автор неудовлетворён его композицией, недостаточно яркой обрисовкой отдельных персонажей, языком произ-ведения. В дни скитаний на чужбине Фурсов почти ничего не писал, не до этого было ему, «перемещенному лицу». И только здесь, на Родине, много лет спустя человек вернулся к творчеству. Рукопись, наконец, закончена — плод пятилетней непрерывной работы!
Александр Фурсов направил роман издательству «Молодая гвардия». Там тепло и одновременно требовательно подошли к автору и его первому прозаическому произведению. Критики-рецензенты внимательно разобрали роман, увидели в нём свет таланта, сделали автору существенные замечания, дали полезные литературные советы.
...Снова, в свободные от работы часы, Фурсов сидит над рукописью, что-то исправляет в тексте, что-то сокращает, что-то переделывает заново. Больше переделывает... «Пленники трех озер», — так назвал автор своё произведение. Этот роман Александр Федорович про-сто не мог не написать. Работать, еще раз работать, еще раз «шлифовать» страницу за страницей!
И вот, после многократной тщательнейшей «шлифовки» последний вариант романа, наконец, отправлен в Москву. Из издательства сообщили: роман принят к печати, будет издан в 1966 году.
Что скажет читатель?..
Будем надеяться, что это будет взыскательное, но доброе слово. А пока Александр Фурсов думает уже о новом произведении, героями которого станут наши советские люди...

Виктор Можаров и Александр Фурсов
На Губерлинских горах. 1955год. (фото из личного архива Е.П.Можаровой)
Мария Гола-Фурсова. Орск, 1957г.
(фото из личного архива Е.П.Можаровой)

В.В.Можаров, Мария Фурсова, А.Ф.Фурсов.
(фото из личного архива Е.П.Можаровой)

...Пока я писал о судьбе Фурсова, он и его жена побывали в гостях у матери Николаева. Евдокия Тарасовна встретила их, как родных. А на Фурсова смотрела такими глазами, словно перед нею был её сын...
            — Знаю, — сказал он, — вы ездили к сыну во Францию. Почему он не приехал с вами? Почему колеблется, если не секрет?
            — Да, он бы давно был в Орске,— откровенно сказала Евдокия Тарасовна,— если бы... Если бы не его супружница!— и, вздохнув, прибавила:—Видать, жена ему дороже матушки-Родины... Не знаю, может быть, и вернётся. Может быть, одумается мой Сашенька...—на её выцветшие глаза навернулись слёзы.
            — Может, он боится приехать? — осторожно спросил Фурсов. — Но я-то перед вами живой. Жена вот рядом... А судьба, как вы знаете, у нас с ним почти одинаковая...
— Пусть ваш Сандро возвращается домой,—сказала Мария Фурсова. — Все будет хорошо. Так и Симоне напишите.
            — Напишу, родные, обязательно! — заверила Евдокия Тарасовна. — Нельзя ему там оставаться, пропадет он на чужбине...
              И она вновь поделилась своими впечатлениями о жизни во Франции, об участи сына и его семьи. В Орске старушку встретили тепло, радушно, были рады её возвращению, помогли построить новый домик. И не забывают её.
              Участливое, доброе отношение как-то облегчает тоску по сыну, её одинокую жизнь.
               Пока трудно предполагать, что произойдет с Александром Николаевым в дальнейшем, как сложится его судьба после отъезда матери из Франции. Хочется верить, что день встречи Николаева с Родиной, с матерью своей – недалёк.(Перепечатано из журнала «Урал» №6 за июнь 1963г.)


Фурсов Александр Фёдорович.

Родился 6.06.1921г. в станице Новоорской Оренбургской области. Поэт, прозаик. Семилетку окончил в с.Петровском. Учился в горном техникуме, на курсах судебно-прокурорских работников, работал секретарём в нарсуде, электриком на комбинате Южуралникель. В годы ВОВ воевал под Москвой, попал в плен во время Сталинградской битвы, побывал во многих лагерях, бежал, был участником итальянского движения Сопротивления. Вернулся на Родину  в 1955 году с женой-итальянкой и детьми. Работал в г. Орске на Южно-Уральском никелевом комбинате. Первое стихотворение опубликовано в альманахе «Степные огни» в 1938г. Так же печатался в альманахах «Гостиный двор», «Каменный пояс», «Орь», в коллективных сборниках «Помнит мир спасённый», «Спасённая весна». Роман «Пленники трёх озёр» вышел в Москве в 1966 году. Автор книги стихов «На склоне дней». Член Союза писателей России с 1997года. Умер 18.09.1998г.


ДУМА ОБ ОСЕТРИНЕ

Торжественно фанфары прозвучали –
он в зал вступил. В Георгиевский зал!
Ватажники овацией встречали.
Он блеском глаз довольных отвечал.

К столу приблизясь,твердо встал – дубово.
Дочуркой приучён с недавних пор,
речь произнёс исправно – слово в слово,
как электронный диктовал суфлер.

Расселись за столы согласно чину.
Обозревая царственную снедь,
он взглядом вдруг упёрся в осетрину
и продолжал лишь на неё смотреть.

Достиг вершины вроде бы по праву:
был избран, пусть кощунствуя и льстя,
ко всякому подлаживаясь нраву
и жалуясь, как малое дитя.

За родненького принял, за грудного
издёрганный, доверчивый народ,
и было людям невдомёк, какого
козла они пускают в огород.

Подобралась, команда окруженья –
ещё, как в мире говорится, та –
одним уж тем достойных для вторженья,
что ложку не проносят мимо рта.

Пошли внушать, галдя, что он Мессия:
сажень косая при большом уме,
и без него несчастная Россия
обречена пропасть в кромешной тьме.

Незаурядный проявили норов,
скакать по стеблям припустясь живым –
как корни подрывать не всякий боров
умудрится под дубом вековым.

Состряпав наспех видимость законов,
хватали всё подряд — войдя в азарт,
тот отхватил за сотню миллионов,
тот преуспел, нацелясь в миллиард.

Решительно, нахраписто и быстро –
как в боевой на корабле аврал:
за шустреньким помощником министра
не поспевал обрюзгший генерал.

Всецело покорясь веленью нюха,
уж знать не знали чувства тошноты,
лишь нет-нет, да какой-нибудь Гаврюха
от взяток ошалеет и – в кусты.

Чем глубже в лес, тем больше дров –чем дальше
и беспросветней в тупиках реформ,
тем больше несуразностей и фальши
и вожделенней становился корм.

Не стоит вызывать на лбу морщину –
кто стал заложником теперь и у кого:
он праздновал сегодня годовщину
триумфа всех и – прежде – своего.

Застолье – символ времяпровожденья:
одна – колом, вторая – соколом.
Уж слышно стало: Юркин день рожденья
справляют за шестнадцатым столом.

Он перед всеми душу нараспашку
и по заслугам каждому воздаст...
Братуха Пётр любимца Алексашку
дубинкой был попотчевать горазд.

Дубинка – что! Важней развить сноровку –
с овцы, как говорят, хоть шерсти клок;
вот тысяч пять пошлёт на стажировку
искусней выколачивать налог.

Пускай бормочут: мол, опять расходы...
И без того разграблена страна...
Как в самые засушливые годы,
трещит и вдоль и поперёк казна…

Мол, хаос перестройки непутёвой
в разлад и смуту общество поверг...
Труд перестал быть жизненной основой:
оплата – после дождичка в четверг...

Срывают куш мошенник и пройдоха
рукой акционера и дельца...
Признается: работает он плохо,
но взятый срок удержит до конца.

Он откровенен, но попробуй, тронь-ка,
о всех его чудачествах трубя –
с кремлёвской башни, как Никиту Лёнька,
он не позволит сковырнуть себя.

Он с детства уяснил значенье власти
и посвятил себя борьбе за власть,
сулившую неслыханные сласти.
Добился власти – наслаждался всласть.

Пусть хмыкают, из грязи, мол, да в князи…
Паук, а притворился простачком...
Супруге – позолота в унитазе,
для аппетита – кофе с коньячком...

Тут, понимаешь, могут быть излишки:
не удержался малость, так сказать,
Раискину затавренному Мишке
уральскую ухватку показать.

Пускай потешатся, язвя насмешкой,
как будто скопом всем под хвост вожжа,
пускай иной завистник даже пешкой
иль куклой назовёт, слюной брызжа.

Не отвергая перепалки модной,
не влипни в унизительный скандал:
Всё тот же мишка от руки голодной
загривком всенародно пострадал.

Обкомовский ему не в пользу опыт:
как на ковре, ошибки признавай,
проглатывай и критику, и ропот,
пока не хватит Дума через край.

Тогда уж рыкни: «Сам себя манежу,
лишь бы держалось дело на мази,
а если вдруг разгневаюсь, то врежу...»
И кулаком, прищурясь, погрози.

Находчиво воспользуйся моментом
ошеломить догадкой белый свет,
что вас с американским президентом
умней в природе не было и нет.

За развлеченье будет благодарен
российский сумасбродный человек –
и отчубайсен он, и обгайдарен,
а с шуткой не расстанется вовек.

Пускай мусолят банные проказы:
наклюкаются, мол, за вашу честь
и ну-ка сообща строчить указы –
так это ж демократия и есть.

Не бьет дубинкой он, голов не рубит,
с ехидной не расправится молвой,
а после баньки лишнюю пригубит –
так это же обычай вековой.

Он крупные предпочитает ставки,
широким жестом подкрепляя речь:
как обещал – наполнились прилавки,
отпала надобность на рельсы лечь.

Пускай для взгляда больше и для слуха,
как изобилий зарубежных тень –
всё ж убедительней, чем показуха
потёмкинских наивных деревень.

В приютах мрут от истощенья дети,
солдат-дистрофик покидает пост –
но так везде, нужда по всей планете
необратимый набирает рост.

Навечно остановлено в природе:
с того сдирают шкуру, кто слабей –
всегда в своём существовали роде
князь и холоп, патриций и плебей.

Недостижимы равенство и братство:
всяк за себя, на всех не угодишь –
орёл бескровного не примет яства,
довольствуется зёрнышками мышь.

Пусть распыляет силы в многоборье
разрозненное недовольство масс
пусть похлопочет в сумерках Приморье,
похнычет объегоренный Кузбасс, –

беде не быть – за бедный люд болея,
он держит нос, как флюгер, на ветру:
свой оплошал, он красного Тулея
затычкой сунет в чёрную дыру.

Не быть беде –
к былому нет возврата,
семнадцатый не повторится год:
с Антантой посоветовалось НАТО
и загодя дежурит у ворот.

Закончен век революционных маршей
с освобожденьем собственной рукой –
народ созрел хоть под пятой монаршей
какой-нибудь да обрести покой.

К тому же без труда найдёшь участье
в заморских титулованных послах...
Он был готов вздохнуть полном счастье,
когда б не осетрина на столах.

Зарубцевалось в памяти некстати,
как будто вырублено топором –
не походя сболтнул, а для печати
собственноручно подписал пером.

Там утверждалось – бывшим в назиданье, –
что осетриной лакомиться грех,
покуда скудно в обществе питанье,
покуда хлеб в авоськах не у всех.

Обет неклятвенный нарушить можно,
доверья прежде к слову не снискав –
дочурка помешает, осторожно
и деспотично дернув за рукав.

Велением семейного совета
поручен ей за батюшкой пригляд
и, чтоб солидней выглядело это –
державного советника оклад.

Пускай судачат, нагоняя скуку:
хапуги, мол, не знают полумер...
Да ведь берём, как точную науку,
с французов и так далее пример.

Она уж и к делам кремлевским склонна,
уважишь ей – чего ни попроси...
внук подрастёт в теплицах Альбиона
Чем чёрт не шутит на святой Руси!

Опять же – словно перед аналоем–
храм двухимённый освятив, изрёк
предположение Святейший, в коем
заложен недвусмысленный намёк...

...Наутро репортёры, как новинку,
во всю земную разглаголят даль:
не пил, не кушал, не плясал Калинку –
задумчив, как припудренный хрусталь.

Июль — август 1997г.


Дырбов Виктор Дмитриевич

Родился 14 апреля 1928 года в городе Орске. Работал слесарем-штамповщиком. Работал в типографии наборщиком, печатником, цинкографом, электриком.
В 1948г. добровольно ушёл учиться на авиационного механика в Ачинскую авиационно-техническую школу механиков-эксплуатационников.
В 1952г. Демобилизовался, работал электриком в г.Ачинске, Красноярском крае.
Там начал писать стихи и прозу. В 1959г. возвратился в г.Орск. До этого почти три года работал электриком, а затем полтора года корреспондентом городской газеты «Коммунист Заполярья», печатался в различных газетах.
В Орске был принят на работу собственным корреспондентом областного комитета радио и телевидения. Кроме Орска пришлось обслуживать города: Новотроицк, Ясный, Медногорск, Светлый, Гай и другие. До пенсии был собственным корреспондентом областного радио, затем восемнадцать лет редактором многотиражных газет.
По образованию журналист, окончил заочно Московский литературный институт, факультет журналистики. Активно сотрудничал в выпуске литературных журналов и альманахов (городских и областных). Умер 1.02.2007года

ЧУДЕСА МЕСТНОГО ЗНАЧЕНИЯ
ДО СИХ ПОР НЕ ПЕРЕВЕЛИСЬ

         В своей поэме А. С. Пушкин занимательно поведал о чудесах, творящихся у Лукоморья. В детстве я не мог поверить, что и леший, и русалка, и кот учёный - народный вымысел, и допытывался у отца, а потом у учителей, где находится страна Лукоморье?               
       И, только повзрослев, понял – это Россия. Каждый кусочек её земли сказочно красив и богат по-своему. И, обладай талантом Александра Сергеевича, я бы обязательно написал свою поэму об оренбургском Лукоморье. Взять хотя бы наши реки и озёра, горы и степи. Внимательному и влюблённому в свой край глазу и облака, и ветры, и грозы кажутся иными и особенными. А дым костра в степи, а звёзды в горах, которые можно достать рукой? А золотоносные пляжи Кумака, тростниковые джунгли Челкара и Жеты-Куля?
       Кто бывал на Губерле и Сакмаре, до конца жизни будет вспоминать рассветы и закаты в этих местах оренбургской Швейцарии. Изумляет количество грибов в лесах, зарослей дикой вишни, смородины и малины в степи. Ну, а если вас интересуют настоящие чудеса вроде озера с плавучими островами, посетите пойму древней реки в районе поселка Озёрного. Они состоят из камыша, береговой осыпи, склеенной птичьим помётом, с гнездовьями лебедей, гусей, уток всех пород, куликов и других пернатых. Я сам встречал такое в 30-35 километрах от озера Жеты-Куль.
           Водоём, где дрейфуют эти сооружения, по-казахски именуется Батса-Батмайды (утопая, не тонет). Мне с моим другом Юрой Насаровым довелось первыми высадиться на один из таких островов, куда не ступала нога человека. Это ли не чудо! Правда, одному из нас, оставленному в надежде, что дикие гуси сядут здесь, чуть было не пришлось вплавь выбираться на берег. А какие тайны хранит озеро-река Бурук-Тал (тальниковые шапки)! Оно может независимо от талых вод менять свой уровень. Старые легенды и предания говорят, что от Бурук-Тала до Челкара тянутся подземные тоннели и тот, кто проникал туда, обязательно встречал не русалку, не кота ученого, а самого шайтана. На всех картах Бурук-Тал не имеет ни начала, ни конца. Он появляется и исчезает в степи. Легендами овеяно и озеро Кайран-Куль. Дословный перевод – возврати озеро. Кто и кому должен вернуть этот большой и богатый дичью и рыбой водоём, неизвестно. Расположен он вблизи Светлинского никелевого комбината.
              Челкар-ега-кара можно назвать настоящим морем. Что обозначает слово «Челкар», мне толком никто объяснить не мог.
              Есть много сказаний, предположений и трезвых версий. Среди них и связанная с подземными водными каналами. Это тоже чудо, пока не разгаданное никем.
               Около озёр найдены следы древних курганов. Раскопки их пока не ведутся. Какие чудеса ожидают нас в древних мо-гильниках, покажет время.
               А пока давайте совершим экскурс в золотоносный Кваркенский район. Здесь каждый квадратный километр изрыт добыт-чиками драгоценного металла. Место таит множество загадок. Кварцевые горы по берегам на восходе солнца отражают его лучи и делают воду золотой. Хотя, вообще-то, название реки связано с месяцем или луной. Можно перевести как «лунная, подобная месяцу».
        Золото здесь добывали много веков назад. Кто читал роман В. Правдухина «Яик уходит в море», тот не мог не обратить внимания на эпизод, когда на весеннем севе казаки (предположительно из села Болотовска) наливали воду из реки в деревянные колоды для бы-ков и коней. И вот однажды один из братьев увидел в щелях колоды множество золотых крупинок. Подобные щедрые находки здесь случались не редко.
         В береговом яру, заросшем бурьяном и тальником, один из геологов, исследовавших места предполагаемого забора воды для строившегося Гая, показал мне лаз в золотую пещеру. Золото здесь добывалось в течение десятков лет, говорят, одной семьей и в обстановке великой тайны. Выработка в той пещере к тому времени была закончена. Но кто гарантирует, что оренбургское Лукоморье не прячет где-то новые сказочные богатства? Чудесные сюрпризы никогда здесь не вывешиваются на ветку сказочного дуба.
             Можно было бы и дальше продолжить начатый перечень чудес. И, если мой внук или внучка спросят меня: «Где находится чудесное Лукоморье?», без сомнения отвечу: «На нашей Оренбургской земле, где мы с тобой живем».



Берегов  Константин Семёнович

Родился 16 мая 1921 года в Москве. Участник Великой Отечественной войны (мл.политрук, командир танка), под Харьковом ранен и попал в плен. Узник концлагеря Маутхаузен. В Орске жил с 1945 года, работал электриком на заводе им.Чкалова. Публиковался в журналах «Крокодил», «Перец», «Урал», «Москва», в коллективных сборниках «Вниз головой», «Не смеха единого ради» и в сборниках орских авторов.
Умер 8 ноября 1977 года.


Бор.   МИРОНЕНКО
НЕРВНЫЙ  СОСЕД
(перевод с украинского)

—Есть же люди среди нас?
Нервны до предела,
Впасть в истерику для  них
Мизерное дело.
Взять соседа моего,
Скажем,  Любомира—
Не слыхали? Под моей    
У него квартира.
С моего балкона вниз
Упадёт кастрюля?
Сразу за сердце рукой
Схватится   дедуля.
Утром дрожь его проймет,
Лишь петух Афоня
Запоёт «Ку-ка-реку»
На моём балконе.
Мы, случается, порой
Кран закрыть забудем?
Завопит сосед:
?Тону!            
Помогите, люди!   
Поскандалим иногда   
С милою женою?
Прибежит он и вопит:
—Тише! Сердце ноет!
—Коль больной ты,  говорю
И любишь молчанку
Уши чем-нибудь заткни
И пей валерьянку!
А как пьяный гопака             
Вдарю по паркету—               
Помощь скорую тотчас:             
Вызывают  деду.
Вот такой он, мой сосед.
Думайте теперь вы:
Он нормальный, или нет,
Нервный, иль не нервный.
На меня б не перешло
Этакое лихо,
Что хорошего – то ждать
От такого психа?


Вал. ЛАГОДА
КОТ   И   МУХА
(перевод с украинского)

Хозяин  на  крыльцо,
А кот в кладовку
Прокрался ловко —
И грызёт сальцо.
Да так увлёкся, милый,
Что не слыхал, как двери—
                скрип!..
(Хозяин возвратился)
— Ой, мамоньки!               
                Вот это влип!
Кот скачет по каморке
Туда, сюда:
?Ой, горе, ой, беда!
Hе миновать мне порки!
Но тут откуда ни возьмися—
                Муха,
У Кота над ухом
Пролетела
И на сало села.
Собравши всю кошачью спесь,
Кот закричал на всю каморку:
?Так вот кто сало наше ест!
Хватайте вора!..
Хозяин Муху покарал,
Чтоб впредь не крала,
A Ваське дал
За бдительность кусочек сала.


К.СЕРГИЕНКО

ВОЛК и ЯГНЁНОК
(перевод с украинского)

Итак, как в басне говорится:
Ягнёнок раз пришел к реке
                напиться.
Но, наклонившись, оступился
И в воду с берега свалился.
А тут и Волк из-за куста —
                ой, мама!
Глаза уставил на Ягнёнка
                прямо:
—Ага! Попался мне, браток!
Ты, сразу видно, не читал Крылова,
Коль в речке воду мутишь снова,
Нейдёт наука дурням впрок.
Ты тяжкой кары заслужил,негодник!
А ну-ка из воды
Вылазь сюды!
Я, кстати, и не завтракал сегодня…
От Серого не жди добра.
Ягнёнок вылез, но, великий Боже!
И на кого же был похож он?
В какой-то липкой по уши грязи,
И чем-то едким от него разит.
Волк аж затрясся:
— Ой-ой-ой!
Да это ж не Ягнёнок,
Это чертенёнок!
Знать, наступает час последний мой.
Волк подскочил на месте и — в чертополох,   
И там он с перепугу сдох.

                * * *
Тут надо б вывести мораль.
Но я лишь уточню одну деталь:
Упал Ягнёнок в воду
Неподалёку от завода.

СТЕПАН  ОЛЕЙНИК
ДОЗАСЕДАЛСЯ
(перевод с украинского)

Заседанья... Восемь дней —
Прения, накачки...
Уж Василь осатанел
От  сплошной сидячки.               
В дом ввалился он без сил,               
Плюхнулся в прихожей,
—Кушать будешь?
А Василь
И сказать не может.
—Кушать будешь ли? Ответь,
Муженек  ни звука.
По привычке только вверх
Поднимает руку.
Плащ, промокший от дождя,
Туфли снял без стука.
—   Дать горячего борща?
Снова  поднял  руку.
—Есть и студень —  целый таз,       
Будешь кушать щуку?
Голосует  третий раз,
Поднимая   руку.
—А коньяк подать иль нет,
Тот, что на лимоне?
И Василь в ответ жене
Хлопает в ладони.

Владимир ВОЛЬНЫЙ

МОНОЛОГ КАРЬЕРИСТА
(перевод с украинского)

Обычной дружбы не ищи.
Не поклоняйся ей не в меру.
Всегда себе в уме держи,
Что дружба—мостик для карьеры.
Когда ты хоть на полноги
По службе в должности поднялся,
Как черт от ладана беги
От тех, с кем ты вчера лишь знался.               
Дать просто взятку не посмей:
За  это можно в «омут» булькнуть.
Ты  сумму  нужную  сумей
Начальнику проставить в пульку.
Под нежным взглядом  не вздыхай,
В делах любовных будь завзятым,
Не  жинку—тестя   выбирай,
Учитывай, чьим будешь зятем.
Если вынашиваешь месть,
Ты чьей-то критикой гонимый—
Открыто на рожон не лезь,
Есть лучший способ—анонимы.
Ещё  запомни на всю жизнь:
Не легкий путь лежит к карьере.
Ты в дверь парадную ломись,
Но помни и о чёрной  двери.


Ларионов Михаил Васильевич.

Родился 15 сентября 1936 года в селе Ключёвка Новосергиевского района Оренбургской области. Окончил горнопромышленную школу, служил в армии. Почти 40 лет проработал на комбинате «Южуралникель». Поэт, художник, прозаик. Печатался во всех коллективных сборниках орских авторов. В 2001 году издал свою книгу «Пою тебе, жизнь!», через год вышла книга «На то она и память», а в 2006 году - сборник рассказов и этюдов о природе «Здесь памяти моей просторно». Скончался 20 сентября 2007года.


ДОРОГА ДОМОЙ.
(отрывок)

     Воспоминания, воспоминания…Воспоминаниям нет конца…
     Когда отец ещё был жив – я босоногий мальчишка ходил, ездил с ним по степям, полям. Помню в моём сердце теплилась детская радость…
     …Ржаное поле! После таких хлебов, клеверов я нигде не видел. И отец мой не видел. Рожь выше нас стояла…
     Всё случайное, лишнее, само собой отходило на задний план или вовсе улетучивалось перед спокойным ликом ржаного поля.
     И становилось понятным: тут главная сила жизни. Так есть. Так было. И казалось, так будет. Ведь мы – наследники своих дедов и отцов.
     Ржаное поле.… Как тут легко и просто, как будто ты переходишь из настоящего в прошлое и снова возвращаешься в свой обычный день.
     А сейчас…
     Отец у меня, будь жив, заревел бы от такой картины.
     Где был хлеб – ромашковые, осотовые, молочаевые поля.
     …Вокруг села нашли много нефти. И вышки появляются одна за другой. Вечерами небо озаряется со всех сторон. Это горят факелы.
     День и ночь. День и ночь.
     Село задыхается от смрада. Нефть просачивается в реку. А как людям брать воду, ловить рыбу?

     …По утрам косые солнечные лучи путаются в занавесках, шарят по подушкам, бьют в глаза, словно говоря: «Пора, вставай!»
     Я ел быстро, потому что есть было некогда. Надо было бежать в лес рыть червей, а потом за удочки – и к Урану – реке.
     Я помню полусонные, заросшие камышом и осокой протоки, где в глубине бродил сазан. Мы долго и старательно с другом Петькой разбрасывали по воде крошки хлеба, распаренные с вечера зерна желтоватой пшеницы и коричневые – проса. Потом забрасывали снасти и, терпеливо, затаивались на берегу.
     …Моя снасть была особая – такой не было ни у кого из мальчишек. Отец сам плёл мне лески из льняных ниток, их вываривал в кипящем подсолнечном масле и долго высушивал на ветру и солнце. Потом желтоватую и прочную леску, которая теперь не размокала в воде и не прела, мы с отцом наматывали восьмеркой на вырезанные рогульки, а рогульки крепили к основанию удилищ…
     …Я с трепетом следил за ленивым движением поплавка, как упругая пробка с пёрышком на конце медленно кочевала по глади воды, как вздрагивала иногда, потому что там глубоко внизу рыба трогала наживку, как потом поплавок резко уходил в воду, и леска натягивалась и начинала соскальзывать с рогульки, давая простор рыбе.
     Сколько же надо было иметь терпения, чтобы не поспешить и дать сазану как следует заглотить наживку и тогда подсекать…
     …Гляжу на свою речку, речку детства – Большой Уран – мутную ошалевшую, торопливо бегущую – и дивлюсь: куда делась её степенность, её родниковая чистота.
     …Хозяева вышек зарабатывают деньги, немалые деньги: – Красиво,– говорят: – Здесь.
     А мне сердце рвёт такая красота.
     …Поля черноземные могильной сиротской травой – бурьяном, старкой ороговевшей зарастают.
     Землица – матушка наша когда-то уродимая, чёрная, жирная – неродная больше людям, а мачехой подколодной стала…
*   *   *
     …Ржаное поле! Каждый из нас по-своему что-то должен этому ржаному полю. Чем-то обязан ему. И забывать этого нельзя, хотя оно и терпеливо, и необидчиво, и этим похоже на наших матерей.
     Люди! Ржаное поле ждёт вашего поклона. Ждёт…

     Когда лет десять назад моей матери не стало, думал, что никогда уж не потянет меня к Ключевку, не увижу старые ветлы в Лукином саду, усеянные грачиными гнездами. Ветлы, под которыми сде-лал первые, самые важные в жизни шажки! Не смелые, детские…
     …И вот я здесь. Пришел в этот горько–полынный, продажно – прогнивший мир, мир печальный.
     Здесь все так же пахнет грачиным пухом и помётом. И старые ветлы, кажется, ничуть не изменились, только прибавили в росте и, постарели.
     Впрочем, несколько старых, огромных вётел – засохнув, успели рухнуть. Увы, даже эти могучие деревья не вечны в этом ложном мире, неверном и нестойком.

     …И вот я снова на родине неприветливой, неприглядной, и первых кого я встретил, были пьяные. Пьяные и на бомжей похожие. Я не угадал их, и они меня не узнали тоже…
     Вот идет Иван – сын друга детства, моего незабвенного (царствие ему небесное) и держится за изгородь ветхую, возвращается среди бела дня не спешно, верно с гульбища весёлого…
     И опять туча черная наплывает на очи мои…
     …Иду к тёте Насте, направляя стопы свои к добротному дому. Она скромно ожидает у ворот. Стоит и смотрит из-под ладони. Коренастая, прямая, горделивая…
     А в соседнем селе живет моя старшая сестра Мария…
     И я думаю: нет, нет! Не всё ещё потеряно, коль есть такие люди как моя старшая сестра и тётя Настя. Старые женщины. Женщины военного поколения. Женщины, жилистые, семижильные мои…
     И я подпираю свою бестолковку кулаком слушаю их и отвожу взгляд за окно … прозрачно-голубое, где только, что прошел ядрёный дождик…
     Я смотрю за окно, а за окном ухоженный огород, чистый двор…участок картошки, овощей…откуда наносит терпким ароматом детства…
     И за окном… 
     Моя родина, серая, неказистая и вечно похмельная, лохматая, не причёсанная и потому я пытаюсь всё рассказать о ней достойно, и если уж не возвышенно, то хотя бы без унижения…
     …А на краю села лягушки в пруду прощально поют, скоро им засыпать – цепенеть, лупоглазым…
     Пусть не все так славно в отчем краю, но только обидное не хранит память.
   

Сполохова Галина Николаевна

Родилась 31 августа 1952года в г.Орске.Здесь же закончила среднюю школу №33.  В 1983 году окончила инженерно-экономический факультет Московского (всесоюзного) политехнического института. С начала 70-х  и до последних дней  работала в Орском филиале Оренбургского техникума железнодорожного транспорта, пройдя путь от преподавателя до заведующей этого учебного заведения. Умерла от тяжелой болезни 6.11.2006года

ПОСЛЕДНЯЯ  КУКЛА

       Разбудила тянущая боль внизу живота. Наденька перевернулась на другой бок, улеглась поудобнее, прислушалась. Всё равно болит ...Схватывает. Сначала не очень больно, отпустит. Потом больнее, опять отпустит. Пора?
Наденька знала, что ей пора рожать. По дате, указанной врачом. Но, что значит, пора? Она много раз слышала рассказы об этом и кое-какое представление имела. Было не страшно, только больно. На-раставшая боль поторопила принять решение : «Наверное, пора!» 
        Она повернулась к мужу. Рассмотрела в темноте его лицо. Он спокойно спал, приложил ладошку к щеке. Не хотелось нарушать спокойный сон Сергея, они уснули всего два часа назад. «Интересно, а на кого будет похож наш   ребенок?» – она не раз уже думала об этом. Кто будет – мальчик или девочка – ей было всё равно. Лишь бы скорее! Надоело ходить толстушкой. Тяжело, муторно. Постоянно чего-то хочешь, а чего, сама не знаешь.
Все спрашивают, ну, когда?   Откуда она знает, когда?
       Наденька приложила руку к животу. Опять больно! Затормошила
Сергея. Тот открыл глаза: «Что? Началось?» Она утвердитель-но кивнула. Он встал, пошёл в другую комнату. Поднял свою мать. Свекровь заглянула к ним, увидела сидящую Наденьку и отправилась звонить в скорую. Наденька опустила ноги, отыскала тапочки и начала одеваться.  Сергей невпопад помогал ей. Она злилась на него, на боль, на всех на свете. Он заглядывая ей в лицо: «Ну, как ты?» Она сдерживала стон и отмахивалась: «0тстань!» Ей сейчас никто не был нужен. Лишь бы скорее!
       Быстро прикатила скорая, подхватила Наденьку и увезла. Сергей напросился вместе с ней. В приёмном покое тётка в белом ха-лате заглянула в обменный лист: «Опять совсем молоденькая! Ещё и восемнадцати нет!» Наденька молчала, спокойно подчиняясь действиям тетки. Давление, температура и всякие прочие формальности. Ну, скорее же! Наконец-то в палате. Наденька облегченно вытянулась  на белой простыне. Подошла женщина-врач. Молча пощупала пульс, задала нужные вопросы и ушла: «Пока подождём!» Боль отпустила на несколько минут, Наденька огляделась. Рядом пустая  кровать. Она одна. Жёлтая лампочка оставляет блики на   стенах.
        Ну и что, если нет восемнадцати? Она сама так хотела! Сама всё решила! Советчиков не было! Без них обошлась!
          В Наденькиной коротенькой жизни много чего уместилось. Родного отца не помнит и не знает. Отчим, воспитывающий её чуть ли  не с пелёнок, надоел своими нравоучениями. Противно было смотреть  на материны  пресмыкания перед ним. Ещё более противно их сюсюкание над тринадцатилетним братом, который  для них обоих был родным.
Маленькой она ещё ластилась ко всем взрослым, а потом поняла что всё они врут, просто жалеют её, неродную и всё! А вот братика любят искренно, хоть он и злой и гадкий! А её не любят, а только притворяются!
Замкнулась в себе Наденька. Лишь иногда открывалась перед матерью,  да и то редко, когда сама хотела, или создавала вид любя-щей дочери. С подружками общалась только в школе. Все они какие-то зануды! Терпела присутствие тётки,  родной сестры отчима, но  только потому, что та шила ей платья. Впрочем, нормально! Особенно на выпускной! Наденька!  Надюля! Надюлечка!- передразнивала она близких, - знаю я вас! Врёте все!  И мчалась мимо отчима по квартире аж ветер свистел!
Зато себя уважала. Знала, что у неё хорошенькое личико, умные серые глаза, стройные ножки. Училась без троек. Хотела в инсти-тут, но не получилось. Пошла в техникум, на заочное. Наблюдала за заботливым отношением к ней взрослых  и твердила про себя: «Всё равно уйду от вас! В любом случае! При первой возможности! Надоели вы мне все. Без вас обойдусь!»
Первая возможность  представилась сразу же после получения аттестата. Сергея она увидела на площадке для выгула собак.  Средний рoст; так же как и у неё, серые глаза, короткая стрижка, и, главное, старше на шесть лет. Взрослый, рассудительный, серьёзный! Не то что эти стригунки-одноклассники!
Увлеклась Наденька. Верила каждому его слову. А когда обнаружилось, что от любви  получаются дети, вдруг оцепенела. Что теперь будет? Услышав эту новость, Сергей сказал :  «Переходи ко мне!» Убедил, что свадьба - это изживший себя  ритуал,  а мы - люди современные. Наденька согласно кивала, принимала его слова за свои. И правда!  Зачем эта суета? Белое платье, фата? Не надо нам ничего!
Собрала сумку и ушла к его родителям, оставив своих в шоковом состоянии. Потускнели  розовые   Наденькины мечты. Сергей регист-рироваться не хотел. Откладывал  до восемнадцатилетия. Она по пальцам подсчитала,  что к восемнадцатилетию у неё будет живой подарок, и помрачнела. Вмешался  ненавистный отчим.  Поговорил с Сергеем по-мужски, тот согласился и через месяц понуро отправиться в ЗАГС.
Обыденно расписались. Отчим подарил цветы, коробку конфет и шампанское. Сидя в машине,  сзади отчима, она всё смотрела ему в затылок и думала: «А чего это вдруг у него душа болит за меня?»
        «Цветы! Подарки!» Повертев в руках свидетельство о за-ключении брака, и не ощущая праздника, она загрустила, вспомнив теткины слова: «Твой отчим, или мой брат, не виноват в том, что он тебе неродной! Дай бог, чтобы дитя, которое ты зачала, жило с родным отцом!» Застрял комок в горле у Наденьки. Сглотнула она его: «А может тетка права?» И захотелось и фату, и белое платье и  кучу радостных гостей! Разорился бы отчим на свадьбу, куда бы он делся! Но напомнила о себе зародившаяся жизнь. Наденьку укачало в машине отчима. Вышла, подставила лицо декабрьскому холодному сырому ветру: «Будь что будет!»
        Всю зиму и весну открывала она оборотную сторону Луны - характер Сергея. Иногда всё было хорошо, спокойно, а иногда он становился невыносимым, грубым. Орал, не задумываясь о её гордости и положении, злился без причины. Плакала Наденька безмолвно, прислушиваясь к толчкам под сердцем. Бегала к матери, пока все  были на работе. Но облегчение не наступало,  хотелось освободиться от подрастающего внутри зернышка. Лишь однажды, услышав от кого-то фразу : «Первый ребёнок -  последняя кукла!», она определилась : «Всё! Пусть будет последняя кукла! Я хочу её!»
        Превозмогая боль, Наденька поднялась, вышла в коридор. Медсестра  увидела, вернула: «Тебе ещё рано!» Опять улеглась. Нет, не лежится! Встала, походила от окна к окну. Боль охватила её полностью, с головы до пят. Ну, что они бросили меня! Почему не подходят! Боль решала отдохнуть, дала  Наденьке отдышаться. Обхватала она обеими руками свой ровный кругленький живот. Тянет он вниз. Как молитву повторяет: «Скорее бы! Скорее! Господи, скорее бы!» Отдохнула боль, принялась опять свербить. Ох, как тяжело Наденьке! Поя-вился врач, как бог-спаситель: «Ну, что? Aга, уже пора! Идём! Сейчас работать будем!»
        Доплелась Наденька по коридору до комнат с ярким светом. Поддерживаемая ловкими руками медсестры, растянула свое те-ло, приготовилась, неотрывно смотрела в глаза доктору. Будничные глаза врача скомандовали: «Ну, красавица! Будем рожать! Ты у нас умница! Все сделаешь хорошо!»... Ничего не ощущает Наденька: ни рук, ни ног, ни головы. Только  огонь, пылающий в её теле! Жарко ей! Пот катится со лба! 3акусит  губы, чтобы не кричать, и лишь стонет... Гори всё огнём! Пить!..
Принесли воды, утолили  её жажду, стёрли пот со лба. Наденька умоляюще смотрит в глаза акушерке: «Скоро?» Та, запеленавшая себя во всё белое, оставив только амбразуру для глаз, успокаивает: «Молодец! Молодец! Умница! Хорошо! Ещё немного! Работай! Тужься!»
        Её спокойный уверенный голос перекрыл огненную боль: «Ну вот и всё! Девочка!» Приподняла, похлопала по спинке красный комочек: «Кричи!»
        И Наденька услышала тонюсенький голосочек. Удивлённо, затаив дыхание, разглядывала то, что держит в руках белоснежная мадонна.
– Девочка?!– вздохнула облегчённо.
– Девочка!– прошептала она, когда положили на живот грелку со льдом.
Потухает пожирающий её огонь.
– Девочка! – расслабила вспотевшие руки, улыбнулась, – Девочка! Моя самая красивая куколка! Представила, как будет прижимать к сердцу эту родную кровиночку. Тёплую, живую, беспомощную! Как будет радоваться мама, ставшая молодой бабушкой. Отчим непременно прикатит на машине. Брат – худой, зеленоглазый – будет удивлён новым званием – дяди. А Сергей, увидев это маленькое чудо, обязательно изменится! Он полюбит их обеих!
И Наденьке оставалось только ждать, когда они все – возбуждённые, радостные, любящие её и её дочку – появятся перед окном палаты…



ЧАСТЬ  П.

П  Р  О  З  А

Быков Иван 

Родился в 1975 году в Тобольске, позже переехал в Орск. Печатался в журнале «Москва», интернет-журнале «Пролог», в некоторых коллективных сборниках. Участник нескольких Форумов молодых писателей России. По профессии - радиомеханик. Сейчас живёт в Санкт- Петербурге.

СУДЬБА ЧЕЛОВЕКА
(далёкое будущее)

– Что, Семёнов, – ведь твоя фамилия Семёнов? Да? – Так вот, Семёнов, что ты хочешь от нас, таких умных и нужных сверхлюдей?
Ты, Семёнов, – животное. Или недалеко ушёл от животного. Но ты очень милый, Семёнов. Мы тебя будем кормить, ешь ты немного, но от тебя, Семёнов, мы требуем понятливости и нежности.
Вот тебе, Семёнов, кусок вареной говядины – мяса на нём немного, осталась почти кость, но ты ведь голоден, Семёнов? Грызи, грызи, очень нас удивляет твоя не брезгливость, хотя, что можно взять с тебя, такого примитивного существа?
Семёнов, одетый в разноцветные тряпки, босой, лысый, красногубый, с обрезанными ушами и кастрированный, сидел на маленьком стульчике и, орудуя ножом и вилкой, срезал скудные серые жилки с жёлтой кости. Потом он насытился и большими глотками запил еду водой из широкого таза.
– Семёнов! – позвали его ласково. – Иди сюда, Семёнов!
Семёнов умиленно улыбнулся и подбежал к сверхженщине, его глаза заслезились признательностью и преданностью, когда сильная большая рука с длинными красивыми ногтями, поскребла его лы-сину.
– Поку-у-ушал, шалопай?
Семёнову любя сжали щеки, так, что губы его вытянулись вперед трубочкой, и слегка потрясли из стороны в сторону морду.
– Какой ты милашка, Семёнов! Пожалуй, я оставлю тебя в доме, если пообещаешь мне не гадить на пол и не безобразничать. Что скажешь?
Семёнов растянул свои алые губы и со вздохом радости выдал:
– Я хожу в туалет, хозяйка. И люблю рисовать. Мой прошлый хозяин продал две мои картины. Я кастрирован и ни к кому не пристаю. Я хороший человек, хозяйка. Возьми меня к себе. Я ласковый. Я могу выполнять мелкие поручения...
– Всё так, Семёнов, всё так. Но непородистый ты. Хотя, такое золотце...
– Но, хозяйка, ты же знаешь, что хороший человек и породистый – это не одно и тоже! – Семёнов жалобно втянул носом.
Сверхженщина отстраненно кивнула и откинулась в раздумье на диван. Она была в два раза крупнее человека, но тело её не имело грузности, только легкость и грация были в её движениях, и фигура её была поразительно тонка и женственна.
– Ну что ж, Семёнов, я пока оставлю тебя. Но учти, если ты не понравишься моему мужу, нам, как мне не жаль, придётся расстаться.
Семёнов благодарно защекотал языком ладошку сверхженщины, сжимая всем кулаком большой палец её правой руки.
Сверхмужчине Семёнов не понравился. Уже с порога он крикнул на жену:
– Ну, сколько тебя можно просить, Анна! Зачем ты тащишь всякую грязную живность в дом? Ну что, ему на улице что ли плохо живётся?
Семёнов спал под диваном хозяйки, он проснулся и выскочил к сверхмужчине.
– Хозяин, – забормотал он, – хозяин, я хороший, я ласковый, я кастрированный, я художник, я умный...
– Убирайся, человек поганый, вон!
– Но хозяин, я чистоплотный. Мне нужна только крыша над головой, я постараюсь вам понравиться...
Он жался к гигантскими сапогами сверхчеловека, заискивающе водил лысой безухой головой.
Ну, Максима, – стала уговаривать мужа Анна, – он милый, ты посмотри, какой он милый. Пусть поживёт с нами. И ест он совсем не много, он из мелкой породы. Ну, Максима, ну?
нна притянула мужа к себе и поцеловала. Тот растаял, улыбнулся и, присев на корточки, стал изучать Семёнова, заглядывая ему в пах, под мышки, между пальцев ног и в пасть.
          – Как твоя фамилия? – наконец спросил он.
          – Семёнов.
          – Ты чем-нибудь болеешь?
          – Нет, нет. Только насморк иногда и всё...
          Сверхчеловек посмотрел на сверхженщину.
          – Надо бы его к антропологу сводить. А так, пусть поживёт. Но сразу оговорюсь: если какой инцидент – взашей! Пусть со сворой по помойкам бегает.
       Но прожил Семёнов в семье сверхлюдей не долго: муж Анны оказался жестоким сверхчеловеком, он стал избивать Семёнова, издеваться над ним. Семёнов озлобился и покалечил своего хозяина, ударив того по голове молотком, когда занимался ремонтом домашней сантехники.
        Были вызваны антропологи, Семёнова скрутили и увезли в при-емник для бездомных людей, где усыпили.
        У семьи остались несколько фотографий Семёнова, весёлого и счастливого, барахтающегося в снегу и плескающегося в ванной, с неизменной добродушно-наивной физиономией.
         Анна иногда смотрела на эти фотографии, и ей было грустно. Нравился Анне этот ласковый голубоглазый человек.


Вашурин Андрей

Родился в 1962 году в Орске. Закончил историко- филологический факультет Оренбургского педагогического университета, учился в московской аспирантуре по специальности «история философии». Кандидат философских наук. Имеет научные и художественные публикации. Печатался в региональных изданиях, в московском журнале «Новая литература», в коллективном сборнике «Небесные купола».

ЭРЦ.

     Свинцовые тучи обрушились проливным дождём на скалу Корманон. Могучий ветер рвал падающие капли, бросал их на листву холодными искрами. Непогода резвилась, как могла.
      По отлогому склону Корманона бежал уставший, промокший шимпанзе Антуан. Лихорадочно озираясь по сторонам, он искал убежище, но ничего подходящего рядом не было. Дождь хлестал всё сильней, ветер трепал обезьянью шерсть всё ожесточённее, пошёл град, кото-рый достаточно больно бил по спине, по голове животного. Антуан впал в отчаяние, остановился. Он уже больше не мог бороться за своё существование, как ему казалось. Жизненных сил оставалось совсем немного. « Лягу, и буду лежать » – подумал шимпанзе –« Будь что будет »
        Однако судьба смилостивилась над несчастным животным. Не-ожиданно для себя Антуан увидел небольшую пещерку на склоне Корманона. Сразу всё изменилось. Откуда только силы взялись. Шим-панзе вскочил, резким движением туловища отряхнул с шерсти холод-ную тяжёлую влагу и на всех четырёх конечностях бросился к спасительному тёмному пятну в скале.
         Вскоре непогода потеряла власть над Антуаном. Он вбежал в пещерку и на своё счастье обнаружил там тёплый валун. Шимпанзе энергично выкопал под ним углубление и тут же улёгся в импровизированную кровать, прижавшись к естественному источнику тепла. Первые минуты, потрепанный стихией, шимпанзе ощущал себя на вершине блаженства. Сухо, тепло и главное никакой град не страшен. От пережитых эмоций у Антуана даже появилось желание показать ледяным шарикам язык. Как истинный представитель своего рода он сделал это.
         Приятно лежать у тёплого валуна и из пещеры наблюдать, как бушует ураган, который теперь уже ничем не может тебе навредить. Но минуты радости длились недолго… От нахлынувших воспомина-ний Антуан впал в депрессию. « И зачем я нашёл пещеру – думал шимпанзе – Лучше бы я остался там, где лежал. Под дождём. И пусть бы меня лупил град. И…» Мысль замерла. Антуану не хотелось рассуждать, что бы было дальше, он угрюмо уставился на капли дождя, который лил и лил не переставая.
       Внезапно одиночество шимпанзе нарушило появление ещё одного существа. В пещерку залез маленький бурый медвежонок. Он не спрашивая разрешения, затряс шкурой, посылая брызги дождевой воды в разные стороны пространства. Некоторые из них попали на уже согревшегося Антуана и своей холодностью вызвали неудовольствие у последнего.
       Шимпанзе сердито заворчал, издавая гортанные низкие звуки.
– Извините – заговорил медвежонок – Я думал, что кроме меня в пещере никого нет. Вы разрешите мне остаться?
Вежливый тон непрошенного гостя, как–то успокаивающе подействовал на раздражённого животного. Антуан вдруг подумал, что сам несколько минут назад был в таком же положении.
– Да чего там – буркнул шимпанзе – оставайся. Пещера не моя. Я сам здесь случайно оказался. Давай прижимайся к валуну. Он тёплый, согреешься.
– Спасибо, не откажусь – улыбнулся медвежонок и с удовольствием улегся под камень рядом с Антуаном.
– Как зовут–то? – поинтересовался шимпанзе
– Эрц – добродушно ответил медвежонок.
– А меня Антуан. Ты как здесь оказался, Эрц?
– Потерялся, но как только непогода утихнет, пойду искать своих.
– А почему у тебя такое странное имя? – заинтересовался шимпанзе.
– Сам не знаю – ответил медвежонок – родственники говорят в честь прадеда. А что оно означает, никто не помнит.
       Диалог, не успев начаться, резко закончился. Антуан снова вспомнил о чём–то своём, сделался угрюмым и замолчал.
       Эрцу такое поведение собеседника показалось странным, он внимательно посмотрел в глаза Антуана, увидел там неизбывную тоску и безысходность.
– Откуда в Ваших глазах столько печали – как можно мягче спросил Эрц шимпанзе.
        Антуану было всё равно, что будет дальше, он решил поведать о том, о чём, даже самому себе не хотел признаться в последние годы своего существования.
– Понимаешь, Эрц, – дрожащим от волнения голосом заговорил шимпанзе,– понимаешь, я раньше был человеком, а как стал обезьяной, не заметил. Хотя отчётливо помню, с чего всё началось. Будучи челове-ком, я был ужасным хамом. Очень долго моё хамство сходило мне с рук. Со временем его во мне накопилось столько, что я стал терять человеческий облик.
         В один прекрасный момент, я оскорбил своего лучшего друга, просто так ни за что, ни про что. Моя правая рука, как в фильмах про оборотней, начала покрываться шерстью. Я испугался, никому ничего не сказал, стал прятать руку, наложив на неё гипс. Невероятное собы-тие, происшедшее с рукой только обозлило меня, хамства во мне стало ещё больше. Я раздражался по всякому пустяку, хамил налево и направо. Разругался со всеми родными и близкими. Даже жене доста-лось.
        Однажды ночью я проснулся в своей постели оттого, что захотел пить. Я тихо вылез из под одеяла, пошел на кухню. Налил себе из крана воды, залпом осушил стакан, тут мой взгляд случайно упал на зер-кало, висевшее над столом. Себя я в нём не увидел. На меня смотрел волосатый шимпанзе, кривил широкие плоские губы. Я ужаснулся, впал в отчаяние, открыл окно и убежал из дома. Вот с тех пор скитаюсь. Если бы ты знал, Эрц, как мне хочется снова стать человеком, как мне надоел обезьяний облик, но я не знаю, что делать. Это, наверное, непоправимо. Поэтому я хочу остаться здесь навсегда.
– Зачем навсегда- с улыбкой произнёс медвежонок – Ты же впустил меня в пещеру. Позволил мне остаться. Дал тепло и уют. Спас от бури. Посмотри на свою правую руку.
– Для чего? – буркнул Антуан – чтобы впасть в ещё большее отчаяние?
– А ты всё таки посмотри! – настойчиво уговаривал Эрц.
– Если тебя это развлечёт, пожалуйста – усмехнулся шимпанзе и равнодушно сделал то, о чём его просил медвежонок.
Кисть его правой руки снова была человеческой. 


Воробьёва Ирина Викторовна

Родилась в 1934 году в г.Алейске Омской области. В Орске с 1965года. Здесь закончила литературный факультет педагогического института. Работала преподавателем русского языка и литературы в школе, аппаратчицей на Никелькомбинате. Печаталась в коллективных сборниках орских авторов.

И ЗНАЮ Я ОДНУ МОЛИТВУ...
(отрывок из повести)
               
          Кажется, успел уже не раз отметить, что мужчина я  - не пьющий, совсем не пьющий, спиртного не берущий в рот. И не какой-нибудь при этом язвенник – трезвенник, как друг мой Анатолий, а здо-ровенный мужик – такой, что хоть сваи мной в фундамент забивай. Убеждённый я трезвенник, потому что родители мои спились, сгорели от пьянства и умерли в один день – упокой их души, Господи. Так что я этим по горло сыт, насмотрелся и натерпелся предостаточно.
          А ведь всё вначале было как у людей. Родители мои  - служащие, жили в собственном доме, большое хозяйство вели. Рядом с домом - обширный земельный участок – масло, а не земля – машину навоза покупали каждый год. Овощи всякие,  фруктовые деревья и картофельное поле в образцовом порядке. Клубни, яблоки, помидоры и сливы – хоть сейчас на сельхоз выставку отправляй. Кур, уток и гусей по осени – целый двор, не пересчитать. И поросята хрюкали в чистом уютном сарае, и корова жевала жвачку, широкая, тёплая, словно печка, греться было можно возле неё. Обхаживая её, это входило в мои обязанности, я часто в холодную погоду прижимался к её жарким коричневым бокам.
         Конечно, как у всех порядочных людей – машина и гараж.
         От хозяйки в доме многое зависит. Мать моя на все руки мастерица была, что поработать, что приготовить, одеться, встретить гостей, попеть, потанцевать. Отец во всём  был ей верным помощником и другом.
        В доме, как и положено было в те времена – стенка, хрустали, ковры,  сервизы и всё прочее в нужном количестве. Хотя в свободной продаже ничего такого не было тогда, но для работящих состоятельных людей – это не проблемы и не расстояния - за стенками ездили в  Среднюю  Азию.
         Гости по праздникам табунились у нас. Самогонку делали свою, настаивали её на травах, рябине, апельсиновых корочках и всяких других специях. Я, правда, тогда по молодости её не пил, но слышал, как гости восхищались:
- Чистый коньяк, а не самогонка!
- Какой коньяк? Коньяк клопами пахнет. А эта благодать, (то есть самогонка наша),  что цветущий по весне сад, и градусов, наверное, восемьдесят в ней, чистое лекарство, в аптеку не ходи – от всех болезней, -  пела Фима Яковлевна – сладкоголосая женщина одна. Любил я её слушать, и до сих пор всё помню.
На столе варенья разные, тушенья и соленья, приготовленные и так, и эдак. Словом, дом – полная чаша – весёлый гостеприимный дом. Мы гордились своими родителями – высокая красивая пара, и пели так, что захватывало дух.
         Родители гордились нами. Мы хорошо учились и пели хорошо. И всегда выступали для гостей. Гости просили ещё, но мы говорили, что споём в другой раз, как учила нас мама, чтобы взрослым особенно своими талантами не докучать. И бежали к сверстникам своим. Среди них – здоровые, весёлые, одетые как надо, мы верховодили всегда с сестрой в разных играх и затеях.
       Наши гости у нас отгостятся и на перебой зовут родителей к себе. Так что праздники – крестины, именины – каждый выходной. После праздников – трудовая неделя – суровые, трезвые будни – ни присесть, ни отдохнуть.
- Домок не велик, а спать не велит, - любил повторять отец. Но домок наш обширен был. И мы с сестрой с малолетства не сидели, сложа руки. Спасибо родителям – к труду нас приучали настойчиво и терпеливо. Чёткие задания и обязанности были у нас в доме, сарае, огороде. И строгий контроль. Ремень при необходимости тоже место имел.
         Правда, по тем временам существенный был в нашей жизни недостаток. Не ездили мы по Сочам, Адлерам и Ялтам, как другие, нашего круга люди. Хозяйство не на кого было оставить. Но этот недостаток возмещали рыбалками, пикниками, турбазами, лыжными вылазками.
Мне вспоминается из той счастливой жизни один летний солнечный день.
         На живописном острове взрослые, во главе с нашими родителями (организаторами этого приятного времяпрепровождения ) за разостланной скатертью на траве сидят, и слаженное пение доносится оттуда. Мы с сестрёнкой и ещё с двумя такими же друзьями на красных катамаранах, взятых на прокат, синюю искрящуюся поверхность бороздим. Белые лилии в тихой заводи спят, выводок диких уток смешно убегает от нас в камыши, в воде на отмели мелькают серебри-стые рыбки. И крошим мы в воду для рыбок и уток печатные тульские пряники, беззаботны и веселы.
             Но беда была не за горами. Началось с того, что наши родители уже не только по праздникам, но каждый день сделались «навеселе». Переходный период опускаю -  интересного там мало.
  Следующий этап нашей семейной жизни выглядит иначе.
           Для многих детей – это обычная теперь история.
«Сменяли шило на мыло», то есть просторный дом свой на обшарпанную   двухкомнатную квартиру с доплатой. На доплату мечтали сделать ремонт и приобрести необходимую мебель, бывшая выгодно продана была, а вырученные от неё средства «пропиты, проедены – в дело  произведены», как говорил отец – любитель баек и поговорок разных. Туда же отправилась и доплата от дома. Квартира так и осталась с оборванными обоями, с облезлым полом, неприбран-ной, полупустой. Верно, жили в ней до нас такие же бедолаги, и из неё на кладбище ушли.
           Родители наши работы лишились, потому что на работу не могли уже ходить, перебивались случайными заработками, собирали бутылки, потеряли облик и понятия человеческие.
           Мы с сестрёнкой голодные, холодные, никому не нужные. Быстро стала угасать сестрёнка моя. Не вынесла таких перемен. Часто сидела неподвижно, уставившись в окно, и невозможно было её расшевелить. Простудилась промозглой осенью в дырявых своих башмачках, умерла. Я завидовал ей, лежащей в гробу. После её похорон опустились мы из своей убогой квартиры в ещё более жалкую -  однокомнатную, на первом этаже. Похороны затребовали затрат, да и дальше на что-то надо было жить.                Остался я один. Бывшие товарищи из благополучных семей, проходи-ли мимо, опуская глаза. А чем можно было мне помочь? Летом терпимо ещё, плохо зимой. Лихие компании меня не привлекали, не так я был воспитан. Часто мне снилась наша корова с коричневыми жаркими боками, будто к ней я прислоняюсь, и она защищает меня от всех несчастий и бед. А проснусь – нет коровы. И при живых родителях я – сирота. Набедовался, было всякое…
Но после смерти сестрёнки сердобольные старушки – пенсионерки, что сидят обычно на лавочках возле подъезда, позаботились обо мне – отправили в детдом, лишив отца и мать  родительских прав.
           В детдоме крыша над головой, собственная чистая постель, еда, одежда и, главное, возможность учиться. Как одержимый я учился! Отличная учёба меня от всего защитила и в жизни устроиться помогла.
           Мечтал я заработать денег, отвезти в Москву и вылечить отца и мать. О такой возможности я слышал. И восстановить благополучный наш дом. Но не допускать в нём никаких спиртных распитий. Желают гости пожаловать на чай - милости просим! Не желают – скатертью дорожка. Да. Я намеревался завести в отношении спиртного суровые порядки. Но не успел.
           Умерли отец и мать в один день – отравились каким-то питьём. Те пожилые женщины, которые определили меня в детдом, приехали и забрали на похороны – вечная добрая им память! Они и похороны организовали и поминки – всё как надо. В комнате побелено – помыто, родители – царство им небесное! В гробах лежат благообразные, обмытые, одетые, укрытые белыми простынями. И венчики бумажные, как положено, и иконки, где надо. И тёмная древняя старушка читает над ними молитву.
- Платили за всё те, кто собирался занять освободившуюся жилплощадь, - старушки мне объяснили.
После похорон сделалось мне легче. Не мучили меня больше мысли о том, как там они добедуют – родители мои, до того времени, когда я смогу им помочь. Люблю я с тех пор видеть, как женщины на лавочках сидят, осмысливают происходящее вокруг.
            Когда я обручился с Лизонькой своей, очень понравился мне трезвый их семейный уклад. Бутылка лёгкого вина по праздникам чисто символически стояла на столе. Рюмки с напёрсток. Лизонька  по молодости спиртного в рот не брала. Я - по убеждению. В вопросе «выпить» твёрд и суров я  без скидок и компромиссов,  потому что в памяти моей никогда не исчезнет облик дорогих родителей моих. Я их ни в чём не виню. Беспощаден этот порок, а подбирается он к людям так мягко, ласково, невинно. Разве могли мои родители такой конец предположить? Я даже благодарен им.
         Может быть, они горьким своим примером отвели от меня беду эту, ведь если бы не они, так легко было мне спиться в запойной, гостеприимной стране нашей.
         Как живётся мне среди пьющих моих собратьев? Прямо скажем - не плохо, всем бы да так! В компаниях таких, в какую друг меня пригласил, танцы и пение – мой конёк. Танцы я люблю потому, что подвижен и силён. А пение - это горестное и сладкое воспомина-ние родного, благополучного дома моего в отрочестве. Поэтому компаний я таких не избегаю. Но всякий раз в них безрадостные мысли мной овладевают, о том, что не следует, ах, не следовало  бы вовсе пить нашему народу. Но крепки и устойчивы пьяные застолья наши.


Гричух Наталья

Родилась в 1954 году в г.Орске. После школы окончила Ор-ский машиностроительный техникум. Работала  конструктором на ЮУМЗ, экономистом на ЮУНК. Печаталась в местной прессе, в коллективных сборниках орских авторов.

ПОДАРОК

       Первой собакой в нашей семье  была крупная  болонка с длинной, белоснежной шерстью. Нам её «пристроили», как это часто бывает, « в хорошие руки».  Люди взяли ребёнку маленького, забавно-го щенка. Поиграли, какое-то  время, а потом, как это часто бывает, передумали. Ведь щенок стал подрастать со всеми  вытекающими отсюда последствиями. Хозяевам он быстро надоел: уход, прогулки, беспорядок дома, обгрызенные башмаки и мебель, оставленные на полу лужи… И первый выход -  скорее избавиться от неудобств. Хо-рошо, если хозяева не совсем бессердечные и жестокие люди – пристраивают своих питомцев в добрые руки. Но часто  бывает ведь и совсем трагично – животное просто вышвыривают за дверь, не заботясь о его будущей судьбе. А ведь это живое существо…
          Кстати, за многие годы, когда мы связали свою жизнь с животными (а их было большое разнообразие), нам очень часто приходилось устраивать судьбу множества вот также  безжалостно выброшенных хозяевами. Одних только собак «пристроили» около двух десятков – и породистых, дорогих, и обычных дворняг, а также котят, хомяков, рыбок и т.д.
       Нашего пса звали Адам. Ему было около года. Собака толковая, быстро усваивала  уроки дрессировки. Но от одной его привычки мы никак не могли избавиться. Он всегда норовил вскочить в открытые двери отходящего с остановки трамвая (наверное раньше, с прежними хозяевами, ему приходилось часто ездить).
          Жизнь текла своим чередом. Пес повзрослел, поумнел и радовал нас. Проходя мимо трамваев, мы всегда старались взять собаку на поводок.
            И вот однажды мы вышли из подъезда и направились в  сторону булочной мимо трамвайной остановки. Я приготовилась  пристегнуть поводок к ошейнику, но не успела - одним прыжком Адам влетел в трамвай. Двери захлопнулись, и трамвай тронулся. Мы с мужем остались на тротуаре. Что предпринять? Звать, кричать, свистеть – без толку. За трамваем не угнаться. Но всё же мы помчались, как могли, за трамваем до следующей остановки. Когда добежали до неё, трамвай уже ушёл. Но было непонятно – вышел пёс из трамвая вместе с людьми или поехал дальше. Мы опять помчались за трамваем. Всё было напрасно. Возвращались, звали, спрашивали людей,  искали в близлежащих дворах, кварталах. Увы… Не нашли.
          Поиски продолжались ещё больше месяца – через объявления и  радио, через клуб собаководства, но тщетно. Надежда найти нашего Адама таяла с каждым днем. Искали ещё месяц. В доме воцарились тишина и грусть…
        И вот однажды, тёплым летним утром, мы с мужем шли в магазин. Навстречу нам вышла пожилая чета – мужчина и женщина лет семидесяти. И на поводке рядом с ними вышагивал…наш пёс. Да, да – наш Адам. Ведь своего питомца каждый хозяин узнает обязательно из множества других. И ошейник был на нём прежний.  Мы остановились в оцепенении и пошли за ними следом, наблюдая за псом и но-выми хозяевами. Мое сердце от радости выпрыгивало из груди. Ко-нечно, сразу бросилось в глаза, что собака  ухожена:  белоснежная шелковистая шерсть чиста и расчесана, и блестела на солнце. Пёс был упитан и весел – прыгал, играл. А старик аккуратно и бережно держал его  на поводке. И было понятно, что этот пёс был очень значимым в их жизни на склоне лет.
       Мы позвали собаку по кличке. Пёс вдруг остановился, на-прягся, навострил уши, оглянулся на нас, завилял хвостом и подался к нам. Но натянувшийся поводок остановил его. Адам не мог ничего понять – он смотрел то на нас, то на стариков. Мы подошли к ним. Это были приличные, интеллигентные люди. Разговорились, объяснили, что это наша собака. Они нашли его в своем дворе (за три квартала от нашего). Собака подошла к ним и была не агрессивна. Они поняли, что пёс потерялся и забрали его домой. Поначалу ждали, что отыщутся хозяева собаки. Так он и остался у них. Пёс для них стал радостью в их одинокой жизни, ведь у них не было ни детей, ни внуков. Они и кличку ему дали свою, но он на неё не очень откликался.  Нужно было решать дальнейшую судьбы собаки (с кем же ей остаться), глаза у стариков сразу погрустнели, а бабуля даже запричитала: «И как же мы теперь будем без него, мы так привыкли – у нас это единственная радость. Да и дед мой стал больше двигаться, бывать на свежем воздухе, гуляя с собакой, и у него даже улучшилось здоровье». Пёс наполнил жизнь этих милых стариков смыслом и радостью, приятными заботами…
       Я отозвала мужа в сторону. Поговорили, посоветовались и решили – пусть Адам останется у них жить. Не будем их огорчать. Собака в добрых и надёжных руках. А у нас ещё будут другие собаки.
       Потом ещё много лет мы поддерживали тёплые, дружеские отношения с ними, навещали их, поздравляли с праздниками, помогали по хозяйству, и Адам был всегда как бы рядом с нами.


Новикова Нина Петровна.

Родилась недалеко от города Кувандыка в хуторе Калининском. После окончания Мичуринского техникума, работала в Молдавпотребсоюзе товароведом, где в городе Липканы впервые начала писать стихи. В Ленинграде училась в торговом институте и была на-правлена преподавателем в ГПТУ №30 г.Орска, затем перевелась в торговый техникум. Печаталась в коллективном сборнике «Душа в заветной лире», в альманахе «Орь-2».
В 2004 году выпустила книгу «Жемчуг исканий».

РИКАРДО

        В нашем новом доме появился достаток. Отец купил про-игрыватель – вот это нам с сёстрами была радость! А то я всё завидо-вала своей однокласснице Зине, ведь у них уже давно был патефон, который отец привёз с фронта. Этот трофейный патефон приносил столько радости; я готова была постоянно слушать пластинки с танцевальными мелодиями: «Брызги шампанского», «Риорита», но особенно мне нравилась песня «Голубка» в исполнении любимой певицы – Клавдии Шульженко:
«Когда из Гаваны милой
Уплыл я вдаль,
Лишь ты угадать сумела
Мою печаль…»
      Моё сердце замирало от звуков песни и я в мечтах уноси-лась далеко в чудесную страну, где плещется синее море, а на берегу стоит розовый город в окружении стройных пальм:
«Где б ты ни плавал,
Повсюду к тебе, мой милый,
Я прилечу голубкой сизокрылой…» -
     Эту песню я потихоньку напевала в тамбуре поезда, который увозил меня далеко от дома. Я ехала учиться в город Мичуринск. И песня эта оказалась пророческой – во время учёбы я познакомилась с Рикардо – парнем из Гаваны.
        Наше обучение в техникуме состояло из теории и практики. Зимой мы ходили на лекции, а в конце весны разъезжались по кон-сервным заводам необъятного Советского Союза: на Украину, в Бело-руссию, в Дагестан – ведь нас учили на технологов консервирования. Помню, полгода мы работали под Харьковом на Константиноградском плодоконсервном заводе; жили в общежитии, питались в столовой, часто заказывая вареники с вишней, клубникой или творогом. Дружили мы с мальчишками из местной футбольной команды. Я с интересом прислушивалась к слаженному пению местных девушек:
«Выйди, коханая, выйди, коханая,
  Хочь на хвилыночку в гай».

       На последнем курсе на преддипломную практику нас отправили в город Кропоткино, что на Кубани. Консервный завод стоял на ремонте, работой нас почти не загружали, мы были предоставлены самим себе.
        Стояла весна, цвели сады и виноградники, наполняя воз-дух тонким ароматом. Ни один аромат на свете не казался мне таким лёгким, приносящим наслаждение, как запах цветущего винограда, цветы которого источали нежнейшее волнующее благоухание, к которому примешивался запах приторно-сладких цветов белой акации, терпкий запах каштанов, свежий аромат луговых трав и цветов. Эти весенние запахи будоражили, волновали, обещая чудо, вносили смяте-ние в душу.
         Мы, вчетвером с девушками-студентками, жили на частной квартире в большом белёном доме со ставнями. Как-то я разговорилась с нашей хозяйкой. Эта темноволосая, черноглазая пожилая женщина подробно рассказала мне о своей жизни, об оккупации Кубани немцами во время войны. Я её спросила:
- А вы откуда родом?
- Да с Кубани ж, из станицы Григориполисская.
- Это казачья станица?
- Да, в ней живут коренные кубанские казаки.
Я заволновалась. Начитавшись книг про станичных казаков, про их особенный уклад жизни, наслушавшись казачьих песен, мечтала у них побывать. Так и сказала хозяйке:
- Вот бы побывать там хоть разочек, поглядеть на станицу казачью. Хозяйка ответила:
- Можно. Вот моя племянница Валентина поедет в станицу на Пасху, и вы с ней поезжайте.
- Ну, что вы! Неудобно. Да  разве она возьмёт меня, чужую, в свой дом?
- Возьмёт, я с ней поговорю.
         Вечером Валентина пришла из училища, в котором учи-лась на медсестру. Хозяйка с ней поговорила, и она согласилась взять меня на праздник домой, велела мне собираться. Я уложила сумку, и ранним субботним утром мы с Валентиной отправились в дорогу. Сначала ехали на автобусе, потом через реку Кубань переправлялись на пароме, долго шли пешком по пыльной степной дороге и, наконец, Валя сказала: «Вон наша станица Григориполисская». Показалось большое село. Оно привольно раскинулось среди бескрайней степи, а вдали от него зеленел лес, и виднелась речка – приток Кубани.
- А вот и наш курень, добро пожаловать!
- Ой! Какой большой дом, а чем это он покрыт?
- Камышом.
Двор куреня был широкий, просторный, обнесён плетнём. За оградой зеленел огород, видны были фруктовые деревья.
        Встретили нас родители Валентины очень радушно, стол накрыли щедро, по-кубански, угощали варёным и печёным, налили виноградного вина. Валин отец, высокий статный казак, оказался родным братом моей хозяйки.
Вечером, принарядившись, мы пошли на танцы в сельскохозяйственный техникум. Как оказалось, в нём обучались кубинцы, в основном молодые ребята. Когда мы вошли во двор техникума, я была ошеломлена их смуглостью, буйной курчавостью волос, ослепитель-ностью белых зубов, в общем, посланцы с дружественного нам острова Куба не очень мне понравились. Честно сказать, я похолодела от страха, что вдруг они пригласят меня танцевать. Вот почему постаралась забиться подальше в уголок зала и наблюдала за танцующими издали.
        Но вдруг в дверях зала появился красивый юноша с огромными выразительными карими глазами, светлым лицом, прямыми тёмно-русыми волосами. Высокого роста, стройный, он был одет в элегантный костюм. Рубашка белая оттеняла красоту лица, а глаза надменно разглядывали танцующие пары и сидящих у стены. Встретившись взглядом со мной, он вздёрнул подбородок, но сел всё-таки напротив, исподтишка наблюдая за мной. Моё сердце замерло. Но парень ни с кем не танцевал. Крутились пластинки, весело кружились в танце пары. Послышалась знакомая мелодия, певица пела:
  «Сибоней, ты прекрасна,
  Словно пальма на ветру,
  Сибоней, если ты не полюбишь,
  Я умру…»
        Неожиданно красавец поднялся, направился прямо в мою сторону и пригласил меня танцевать. Я ответила согласием, он повёл меня в середину, и вот мы уже танцуем. У меня от волнения подгиба-лись ноги, я смущалась, старалась не смотреть на него. Он спросил:
- Как вас зовут?
- Нина. А вас как зовут?
- Рикардо.
- Вы кубинец?
- Да, я приехал в Союз из Кубы учиться на агронома. А вы учитесь?
- Да, я учусь в техникуме, далеко отсюда, в Тамбовской области, в Мичуринске.
- А сюда вы как попали?
- Приехала в гости к подруге.
Я показала ему на Валентину, которая увлечённо танцевала с худощавым, невысоким светлым пареньком.
- А! Я эту девушку знаю, она часто здесь бывает. Кстати, тан-цует она с моим другом.
Танец закончился, Рикардо проводил меня до места. Потом он снова приглашал меня. Какие чуткие руки, какие ласковые глаза, ка-кой бархатный голос был у парня – короче, я влюбилась! Он пошёл меня провожать. Мы договорились встретиться на следующее утро, чтобы пойти на прогулку вчетвером, на речку.
       С утра мы с Валентиной засобирались на прогулку. Я оде-ла вишнёвую вельветовую, широкую юбку и трикотажную блузку, слегка накрасила ресницы и губы. Валентина одела, лёгкое пышное, зеленоватое платье и мы с ней уже сидели возле дома на брёвнышках, ожидая ухажёров. Мы беззаботно грызли жареные семечки, обменивались впечатлениями о вчерашних танцах; но вот в конце улицы показались наши знакомые. Рикардо всё такой же красивый, элегантно одетый, подошёл к нам вместе с другом. От предложенных подсолнечных семечек он решительно отказался, сказал, что терпеть их не может и что на Кубе семечки не грызут. Мы весело направились к речке, на берегах которой зеленел лес, в траве мелькали яркие цветы, пели пти-цы, ласково светило солнце. Мы о чём-то говорили, и я сначала не заметила, что Валентина со своим парнем нас покинули. Они скрылись среди буйной зелени весеннего леса…
        И вот я наедине со своим красавцем. Рикардо взял меня за руку и уверенно повёл по узкой лесной тропинке. Наши взгляды всё чаще встречались, я всё смелее смотрела в эти восхитительные тёмно-карие глаза, из которых излучалась тревожащая меня ласка. Мы остановились. Рикардо притронулся к моим распущенным длинным волосам и по моему телу пошёл ток. Он осторожно провёл пальцем по моим губам и мне показалось, что я теряю сознание. Ничего подобного я никогда раньше не испытывала. Парень бережно поцеловал меня – загорелись щёки, шея, грудь. Он обвил меня руками, слегка приподнял, прижал к себе и поцеловал снова. Но это был какой-то особенный поцелуй: в голове моей всё затуманилось, какие-то блаженные волны подхватывали и уносили меня, но где-то далеко-далеко в подсознании или на небесах я услышала тихий жалобный плач – это заплакал мой ангел- хранитель, и я очнулась. Рванулась из рук юноши и побежала по тропинке назад. Рикардо догнал меня, схватил за руку:
- Что случилось, Нина? Что-то не так?
- Не надо. Не надо меня так целовать!
- Ладно, не буду. Успокойся.
           Вечером мы снова танцевали с ним в техникуме. Я расспрашивала о Фиделе Кастро. Он тоже восхищался этим героем кубинского народа, вождём и руководителем свободной Кубы.
         Послышалась знакомая мелодия, звучала модная песня:
«Беса ме, бесса ме мучо».
Я повторяла слова песни, затем напевала вместе с певицей слова и мелодию другого танца:
«Амадо мио, как ты танцуешь!
  Какое чудо, что ты со мной».
Рикардо удивлённо спросил:
- Нина, ты знаешь испанский язык?
- Нет, не знаю. Но люблю испанские мелодии.
- Мои предки были испанцами.
- А как звучит твоя фамилия?
- Де Лопес. Рикардо Де Лопес.
- Ты живёшь в Гаване?
- Да, в центре города, недалеко от отеля «Гавана Либре». Это очень красивый большой отель розового цвета.
Мы снова танцевали, потом Рикардо проводил меня до дома, осторожно поцеловал на прощанье.
       На следующий выходной день мы с Валентиной снова приехали в станицу. Я встретилась с Рикардо, мне он нравился. Мы много разговаривали. Я ему рассказывала о своём техникуме, о Мичуринске.
        Однажды он меня насмешил. Я спросила у Рикардо:
- А у вас на Кубе бывает зима?
- Бывает.
- А снег выпадает?
- Нет.
- Так ты не видел, какой бывает снег?
- О, нет! Я здесь в России видел снег, много снега!
Я рассмеялась, представив этого гордого южанина среди огромных снежных сугробов. Это было так трогательно, что я его…поцеловала. И стала рассказывать о наших суровых зимах в Оренбуржье и моём родном городе: о метелях и трескучих морозах, о катании с гор на санках и лыжах. Нам было интересно общаться, мы обменялись адресами, обещали писать друг другу письма.
        Но вот практика закончилась и мы, все практиканты вер-нулись в техникум для защиты дипломных проектов. По окончании техникума меня направили работать в Молдавию, ведь это я сама вы-брала направление, давно мечтала об этой солнечной стране.
       Перед тем как уехать на работу, я на месяц отправилась в отпуск в родной Кувандык, где меня ожидал сюрприз – письмо от Рикардо из Гаваны с предложением выйти за него замуж. Письмо было уже распечатано, мои родители, естественно, его прочли. И устроили они мне такую взбучку, что я растерялась. Они гневно кричали:
- Что это ещё такое! Связалась с иностранцем! Ты нас позоришь! Для чего же мы тебя учили?
         Ослушаться родителей я не смогла, уехала работать в Молдавию. Вот так закончился мой роман с Рикардо.



Оленева Белла

Родилась в 1967 году в г.Орске. Закончила 10 классов школы №51,где преподавателем русского языка была Кононова Нина Александровна. Работала в милиции, в питомнике служебно-розыскных собак. В настоящее время занимается фитодизайном. Печаталась в альманахе «Орь-2»
               
ДЕНЬ ТАНКИСТА.

Прокляв, в который раз, тот день, когда решил поменять место работы, капитан Сидоров, с откровенной  злостью  поглядел на очередного кандидата в «обезьянник». Ему так хотелось обычной для ночной смены, лени.
Пётр Сидоров устал, и ему хотелось спать. А тут почти каждую минуту вели и  вели людей с улицы. Откуда они только взялись, такие? Их было много, но главным было то, что одеты  эти люди, были одинаково. Ну, или почти одинаково.
Сегодня, как назло, было ещё и воскресенье. Капитан на целые сутки заступил дежурным офицером. Всё начальство, кроме Петра отдыхало, поэтому задержанных  оставляли до утра.
Когда в камерах случались пьяные драки, Петру приходилось самому наводить порядок. Только никто из задержанных его не боялся. Капитан Сидоров был среднего роста, хлипкого телосложения. На его худом носу, цепляясь дужками за уши, чудом держались очки.
По странному стечению обстоятельств, нетрезвый народ стал поступать во все отделы города уже с полудня, словно сговорившись. Едва взошло солнце, вытрезвители уже были полны под завязку. Это выглядело очень странно, но на провокацию  похоже не было. Хотя от одежды задержанных довольно сильно пахло биологическим оружием.
Пётр Сидоров придвинул к себе журнал и поверх очков, придав лицу более приветливое выражение, посмотрел на сидевшего перед ним довольно странного молодого человека. Тот был одет в длин-ный пиджак, явно с чужого плеча, причём пиджак был одет на голое тело. Его засаленные джинсы в нескольких местах были порваны, так же, как и резиновые сапоги. Зато немытые, наверное, с год, волосы, были убраны в хвост. Петр заметил некоторую аккуратность парня, только вот глаза сидевшего напротив человека не дали капитану свое наблюдение перевести в позитив. Они смотрели на представителя вла-сти просто с нечеловеческой тоской!
-Фамилия... имя... отчество...- эти вопросы капитан задавал за эти сутки, может, в тысячный раз.
В ответ наступило долгое молчание. Допрашиваемый странно жестикулировал, строил смешные рожи, и пожимал плечами, словно бы ничего не понимал. И, едва  только Петра посетила мысль о глухонемом, как парень произнес:
-Не помню имя... Честно... Но вот что Батоном кличут, знаю. Ты пиши,  начальник, пиши... Ба-а-то-он...
-Ладно, завтра разберутся, кто ты есть на самом деле, - про-бормотал Сидоров и снова спросил. - Адрес...
Батон немного оживился. На этот вопрос у него был ответ. И заерзав на стуле, он радостно воскликнул:
-Танковая. Два!
Сказав это, парень вздрогнул. Сдержанный с виду, тихий, де-журный, вдруг повёл себя не совсем адекватно.
Взревев, словно бык, Сидоров сначала зашвырнул в угол журнал, отчего последний, взмахнув веером страниц, упал на пол, словно подбитая птица. Ручка же, будто испугавшись гнева хозяина, сама закатилась под стол. После чего Сидоров навис всем своим худым телом над испуганным Батоном, который от страха сполз со стула, и прорычал над ним, сквозь зубы:
-Ты всё шутишь? С органами шутишь?
-Да нет... Не шучу я. Это... Я не болею... У меня ж все органы здоровые...
Петр внезапно перестал кипятиться.  В первых, капитан уже устал, во вторых, до него только что дошло, что ещё один такой «гость», и он, господин Сидоров, станет одним из пациентов  палаты  номер «шесть».
Поэтому, не сводя с Батона строгих глаз, он достал из под стола ручку, принёс из угла журнал, и наблюдая, как Батон вновь садится на стул,  уже спокойно спросил:
-Так значит, Танковая?
Батон торопливо закивал:
-«Два», гражданин начальник... Прошу не путать с «один»...
-Чего «один»? - не понял Петр.
-Ну, номер нашей квартиры - «два»...
Сидоров, уже не справляясь с раздиравшим его любопытст-вом, спросил как можно наивнее:
-Скажи-ка, и где же в нашем городе есть такая улица? Ведь твои будущие сокамерники тоже с этой... Танковой...
Номер капитана почти удался. Батон горько усмехнулся, и покачал головой:
-Да,  начальник... Оказывается, ты и города то совсем не знаешь... Хотя и я его не знаю. Не тутошний я, –  услышав грозное сопение Сидорова, Батон поспешил объяснить, где же все-таки находиться эта, столь странная улица.
-Ты это, слухай, значит...   Заходишь в парк. В главный парк, не перепутай. Ищешь люки... Как найдешь, левый - это Танковая, номер  «один». А люк справа – наш. Наша квартира. Как залезешь в люк, далеко не ползи. Мы тут, прямо возле «двери» обитаем. Вглубь пока побаиваемся пробираться, мало ли, на кого там нарвёмся. Так и живём. Хоть и в голоде, зато в тепле. И с соседями повезло. Один – учитель, второй – инженер, третий сосед из ваших, раньше в милиции работал. С ним даже спокойнее. Захочешь навестить, заходи... И, начальник, тебе, как хорошему мужику скажу. По секрету скажу, - парень подался вперёд, чтобы  передать информацию конфиденциально.  -Этих Танковых по городу знаешь, сколько разбросано! Искать вам, не переискать... Я бы помог, но я же не тутошний, я города не знаю.
Сидорову внезапно, даже для него самого, стало жаль беднягу. И едва он вспомнил о переполненных вытрезвителях и «обезьянниках»,  уже не скрывая любопытства, он спросил:
-А гулянка то такая массовая, по какому поводу?
Батон опустил голову, всхлипнул, и вдруг стал  каким-то жалким и беспомощным. Даже состарился за минуту.
-Сегодня же день танкиста... Вот вся наша братва так широко и радостно  празднует... Ведь, по сути, кто мы есть? Танкисты мы, дети подземелья, мать его... Понимаешь, начальник?
-Угу, - в тон голосу задержанного ответил Сидоров. Он уже не жалел тот момент, когда решил поменять работу.
-Откуда же ты? Кроме своей Танковой «улицы», ничего не знаешь.
-Я вообще ничего не знаю. И не помню. Как-то проснулся, а кто я, где я, совсем  не знаю.
И только тогда, когда парня увели, капитан вспомнил, где он видел Батона, или точнее, его фотографию. Полгода назад была сводка о пропавших без вести, и Сидоров, покопавшись в памяти,  вспомнил и имя, и фамилию Батона. А проживал тот не в теплотрассе, а в собственной квартире, на девятом этаже. По улице Взлётной.
Капитан, Пётр Сидоров, воспрянул духом. Вот, одного уже нашли! И теперь он с нетерпением ожидал своей следующей  смены. И думал, как помочь другим, в том числе коллеге с «легендарной» Танковой улицы.
 

Павленко Сергей.

Родился в 1974 г. в г. Орске. В 1997 г. закончил факультет иностранных языков Орского государственного педагогического ин-ститута, с тех пор занимается преподавательской и переводческой деятельностью. Пишет преимущественно в жанре научной фантастики с 2006 г. Рассказ «Сюзанна» был напечатан в литературном журнале молодых писателей Поволжья №3 за 2008год.

НЕЗАКОНЧЕННЫЙ РАССКАЗ

Хорошо жить в трехэтажном доме с бассейном в цокольном этаже! Искупаешься утром, и заряд бодрости на целый день! Хорошо ещё потом выйти на  крыльцо и подставить свои мокрые волосы под лучи восходящего солнца! А ещё лучше сразу после бассейна устроиться где-нибудь на террасе с ноутбуком на коленях и заняться своим любимым делом – писать книги…
Тот день примерно так и начался. Я действительно поплавал в бассейне. Я действительно вышел на крыльцо, выпустив своего боб-тейла Харти для утреннего моциона впереди себя, и я уже готов был предоставить солнцу разобраться с моими мокрыми волосами, как вдруг мой пёс не стал разделять со мной наслаждение  прелестями утра, а с лаем бросился вниз к воротам.
Я спустился вниз за собакой, намереваясь проверить, кто же или что же является источником её беспокойства, но открыть ворота сразу мне не удалось. Как будто кто-то чем-то подпер их со стороны улицы.
Я надавил на дверь сильнее. Она поддалась. Я увидел, что ме-шало двери открыться, вернее, кто. Прислонившись к воротам, полусидел-полулежал человек. Давно небритое лицо, длинные запутанные седые волосы,  слишком загорелый цвет кожи и грязная сумка возле ног – в общем, бомж.
Этого мне только не хватало!
Весь аромат утра куда-то улетучился. Даже собака замолчала и уселась возле моих ног, не решаясь высунуть свой нос поближе к этому подобию человеческому.
Уж не помер ли он у моих ворот? Или просто откровенно спит? Наорать, пнуть ногой или испачкать об него руки, чтобы разбудить? Я надавил на дверь сильнее. Бомж, сдвинутый ею, завалился на бок и подал первые признаки жизни.
– Извините, – хрипнул он, еще не видя никого.
Я продолжал наблюдать.
– Извините, – повторил он еще раз, увидев меня, и отполз от ворот на пару метров. Там он уселся прямо на асфальт. До конца он ещё не проснулся.
Прогнать его взашей подальше от ворот? Но это окончательно испортит такое прекрасное утро!  Да и зачем тратить нервы на какие-то отбросы общества? Я просто закрыл ворота и вернулся в дом…
Я поднялся на второй этаж и, выглянув там из окна, увидел, что бомж перебрался ещё чуть подальше и сидел теперь на бордюре. К моему удивлению, он склонил голову и, похоже, что-то читал. Я пригляделся. Он читал книгу! Надеюсь, не мою, подумал я почему-то. Я, конечно, уже привык, что благодаря многомиллионным тиражам моих книг меня знают почти все. Но никогда не встречал бомжа, читающего мои книги. Ну, не какой-то ведь поклонник моего творчест-ва отыскал дом, в котором я живу!
Если через час он не уйдет, пора будет уже начинать беспокоиться. Куда только смотрит милиция?
Я засёк время, зашел в свой кабинет, взял ноутбук и снова спустился, на этот раз, на террасу, чтобы привести в исполнение вторую часть своего плана по проведению  приятного начала дня. Я расположился в шезлонге, и совершенно иной мир зажил на кончиках моих пальцев, выстукивающих новый роман на клавишах ноутбука…
Как раз когда мой герой готов был совершить очередной подвиг для победы над собственным «Я», раздался звонок домофона. Тер-раса выходила на сторону, противоположную улице,  поэтому я зашел внутрь дома и подошел к экрану домофона. Опять этот оборванец! Теперь он еще и звонит! Что ему надо?!
– Что надо? – спросил я как можно грубее.
Бомж не понимал, куда ему смотреть, поэтому проговорил куда-то вверх:
– У вас нет какой-нибудь работы?
– Нет, – ответил я, не раздумывая.
– Извините, – опять сказал он.
Я выключил экран домофона и направился обратно на террасу. Я не дошел до своего шезлонга какого-нибудь метра, как услышал с улицы визг тормозов и глухой удар. Я поспешил обратно в дом к лестнице между первым и вторым этажом.  Там было высокое окно, выходившее на наши ворота. Уже далеко прочь по улице мчался автомобиль. Прямо напротив нашего дома лежал тот самый бездомный.
Я бросился вниз на улицу, по ходу набирая номер «Скорой помощи». Пусть уж заберут они, наконец, этого бомжа, заодно и я избавлюсь от него…
Выбежав за ворота, я увидел, что бомж по-прежнему лежал на спине, и когда моё лицо появилось над ним, он спросил:
– У вас есть какая-нибудь работа?
Похоже, у него была только одна мысль.
– Очень есть хочется, – добавил он.
Похоже, с мыслью я ошибся.
– Нет у меня работы, – снова ответил я. – Ты номер запомнил?
Почему-то к бомжам не принято обращаться на «Вы».
– Какой номер? – бомж был далек от всего происходящего.
Я ничего не ответил…
Кряхтя, бомж перевернулся на четвереньки и попробовал под-няться.
– Ничего не болит? – спросил я, не пытаясь помочь.
– Всё болит, – ответил бомж. – Всегда болит.
У него получилось подняться.
– Так, значит, нет работы? – спросил он, снова умоляюще взглянув на меня.
– Значит, нет, – безжалостно ответил я.
Бомж вздохнул и собрался уходить.
– Эй, постой! – заволновался я о том, что мне говорить медикам, если «изувеченного больного» не окажется на месте. – Сейчас «Скорая» приедет!
– Спасибо, – ответил бомж. – Я лучше пойду. В больницу я зимой лягу.
К моей радости, на нашу улицу уже выруливала машина «Скорой помощи». Она проехала мимо вяло бредущего бомжа и подъехала к моему дому.
– Где больной? –  из машины вышел фельдшер.
– Вон, – показал я рукой в спину удаляющейся фигуры. – Ушёл.
– Бомж? – спросил фельдшер.
– Бомж, – ответил я.
– А! – махнул рукой фельдшер и пошел обратно в машину.
Я был с ним согласен.
«Скорая» уехала, а я пошел в дом. Теперь-то, думал я, мне больше никогда не придется видеть этого бродягу…
Не тут-то было!
Уже в полдень он опять оказался возле моего дома и снова нажимал своим грязным пальцем на кнопку нашего звонка. Когда его, с позволения сказать, лицо снова появилось на экране домофона, я готов был выйти и убить его.
– Что надо? – вполне членораздельно и понятно произнес я.
– Вы говорили, что Вы вызвали «Скорую»… – проговорил он вялым голосом.
– Ну и?
– Мне плохо, – выдохнул бомж и пошатнулся.
Опять звонить в «Скорую»? Так этот бомж снова куда-нибудь денется. Или увидев, что это всего лишь человек без постоянного места жительства, медики опять махнут на него рукой…
А, может быть, я вызову «Скорую», заведу бомжа тем временем во двор и дам ему одежду поприличней? Лишь бы с глаз его скорее долой!
– Сейчас! – сказал я, довольный своей идеей, и отключил экран.
Я зашел в гардеробную. Жена хорошо помогла бы мне в этом деле, но её, к сожалению, рядом не было – она уехала на пару дней погостить к своей подруге.  Я вынужден был сам выбирать, от чего мне можно было избавиться. Я нашел старые джинсы от Дольче Габбана, рубашку от Армани и туфли от Гуччи. Со всем этим барахлом я вышел из дома и открыл ворота…
Бомжа я не увидел сразу, но, опустив глаза вниз, понял, что всё было в порядке: он был еще здесь. Правда, бомж уже не стоял. Он лежал. Лежал неудобно и, похоже, действительно был прав: ему было нехорошо. 
А я ведь, пока занимался одеждой, совсем забыл вызвать «Скорую»!
Я бросил одежду на асфальт, выхватил сотовый из кармана и набрал номер. В этот район «Скорая» приезжала охотно. Просто даже, чтобы посмотреть на красивые дома. Вот только я не сказал им, за кем надо приезжать.
Я стоял возле лежащего бомжа. Теперь, наверно, полагалось взять его руку и попытаться нащупать пульс. Я скрепил сердце, набрал воздух в легкие и протянул руку к запястью бомжа. Тот шевель-нулся. Ну, слава Богу! Живой! С облегчением я убрал руку. Все равно я  понятия не имел, что с ним (с пульсом) делать дальше.
Но взяться за его грязную одежду мне все-таки пришлось. Я решил привести свой план в действие. Я схватил бомжа под мышки, заволок его к себе за ворота и уложил на газон. Принесенную мною обновку я снова подобрал с улицы и положил рядом с бомжом. Но не переодевать же мне его лежачего! Я сел рядом на лавочке.
Неожиданно, не открывая глаза, бомж спросил:
– Вы вызвали «Скорую»?
Может, он притворяется? 
– Вызвал, – ответил я.
Какая мне, в принципе, разница, притворяется ли он – лишь бы быстрее его здесь не было!
Бомж открыл глаза. 
– Спасибо, – сказал он.
– Не за что, – хмыкнул я.
Бомж поводил глазами по кругу, затем сосредоточил их на мне.
– Вот, – кивнул я на ворох одежды. – Переоденься.
– Спасибо, – снова сказал он, но не пошевельнулся.
– Как Вас звать? – спросил он вместо этого.
– Неважно, – я был не заинтересован в знакомстве с местной бомжовской братией.
– А меня Сергей, – сказал тот.
«Тёзки» – подумал я и сказал:
– Скоро приедет «Скорая».
Дескать, даже не надейся на долгий разговор.
– Может, у Вас всё-таки есть работа?
Чего-чего, а еще раз этого вопроса я от него не ожидал.
– Сейчас «Скорая» приедет! – ещё раз напомнил я ему.
– А после «Скорой»? После больницы?
Какой настырный! Да будет ли у него это «после»? Случается, что самые незначительные на первый взгляд ушибы после аварии ока-зываются смертельными даже для молодых людей. А что взять с этого старика? Хотя, если, как говорится, Бог забирает лучших, то этому никому не нужному оборванцу еще долго по свету маяться.
– Зачем тебе работа? – задал я глупый вопрос.
– Есть хочу… жить хочу… – просто объяснил бомж.
Понятно: работать, чтобы деньги получать, и деньги получать, чтобы жить. Очень распространенное рассуждение, хотя я бы поставил всё это в совершенно другой порядок. Может, я когда-то и работал ради зарплаты, но сейчас я просто живу, наслаждаюсь своим любимым делом, да еще и получаю за это деньги.
– У меня нет работы, – ответил я, не совсем зная, собственно говоря, что я имел в виду: свою ли работу или работу для этого бомжа.
Бомж вдруг скис и снова закрыл глаза…
Скорее бы «Скорая»! Сидеть рядом с этим  еле живым было делом не самым увлекательным.
Вдруг еле живой заговорил стихами:

Всю жизнь мы тратим на работу,
Найдя одну, бежим к другой,
Имея каждый раз заботу,
Чтоб день прожить получше свой.

Приходит старость, обернувшись,
Мы видим суету сует,
Продали жизнь мы, обманувшись
За тридцать маленьких монет.

И после нас не остается
Ничто, лишь пыль, лишь пустота,
Душа с землею расстается,
Здесь не оставив ни следа.

Зачем я жил? Зачем рождался? –
Вопрос застыл в безмолвной мгле.
Я не готов уйти, остался
Смысл жизни непонятен мне.

Ого! Да этот старик всё понимает! Только вот живет он не согласно своему пониманию. Интересный субъект мне попался! Хотя что здесь необычного? Самый распространенный тип людей – те, что сидят (сидят, даже когда работают, потому что ненавидят свою работу) и завидуют тем, кто нашел себя в жизни и получает за это – за то, что нашел – уж  вы меня простите, свои немалые деньги…
– Сам сочинил? – спросил я больше для того, чтобы уже не разговаривать о работе.
– Сам, – просто ответил бомж.
Так это еще и бомж-поэт! Или поэт-бомж!
– Я всегда мечтал стать писателем… – сказал этот.
Знал бы он, кто перед ним сейчас сидит!
– Но у меня была семья, – оправдывался тоже неизвестно перед кем несостоявшийся писатель. – Мне нужно было ее прокормить. Не было времени на творчество…
– А сейчас нет этого времени?
– Сейчас мне нужна работа…
Какой неисправимый человек!
Мы немного помолчали…
– Что с твоей семьей? – наконец поинтересовался я.
– Всё хорошо, – неожиданно ответил бомж. – Пока было плохо, мы были вместе. Но потом жена нашла очень хорошо оплачивае-мую работу... Я зарабатывал меньше её. Люди считали, что я сижу у неё на шее. Да и она так говорила… И я, в конце концов, поверил в это... В общем, не выдержал я однажды… И она не выдержала… Поругались мы… Хорошо поругались…
М-да! Исповедь неудачника!
– А потом мне стало всё неинтересно. Я пытался забыться во всём, что могло помочь мне забыться… И мне это удалось… Я лишил-ся работы, лишился жилья… И я забыл, что хотел стать писателем…
Интересно вдруг стать чьим-то исповедником. Может быть, я могу дать ему какой-то профессиональный совет?
– Ты пытался издаваться? – спросил я для начала.
Никогда не думал, что буду разговаривать на эту тему с каким-нибудь бомжом.
– Пытался… пока был женат, – отвечал тот. – А потом не до этого было… Я разослал свой рассказ в десяток журналов, но не получил ни одного ответа…
Я разослал свой первый рассказ не меньше, чем в сотню журналов и только в одном из них меня опубликовали. Начиная с того рассказа, у меня и пошло всё как по маслу: контракты с издательствами один за другим, книжные ярмарки, премии… Так что настойчивость – хорошая вещь во всех отношениях. Настойчивость в правильных вещах. Но мне показалось, что этого человека уже поздно учить таким элементарным вещам. Я так ничего и не сказал…
Когда же «Скорая»?
– Кушать очень хочется, – сменил тему неудавшийся писатель. Или, вернее, не сменил, а продолжил и упростил её, объяснив всю суть, которую он в неё вкладывал.
– Сейчас принесу что-нибудь, – сказал я и ушёл в дом.
В холодильнике не нашлось ничего, что можно было бы предложить этому горемычному съесть прямо сейчас. Всё требовало до-полнительного приготовления. Но на столе я заметил синюю пачку печенья «Лакомка». До приезда «Скорой» ему этого вполне хватит. Я вышел на улицу и услышал, как взвизгнули тормоза перед моими во-ротами. Наконец-то!
Бомж лежал всё в том же положении на газоне.
– Это тебе, – кинул я пачку на траву рядом с ним и пошел от-крывать ворота.
– «Бейкер-стрит»? – услышал я за спиной.
– Нет, «Лакомка», – машинально ответил я.
Бригада «Скорой помощи» шла мне навстречу.
– Кто больной? – спросил идущий впереди человек в синем костюме.
– Вот, – посторонился я и показал рукой на лежащего на газоне.
Фельдшер остановился в воротах и уставился на бомжа, пы-тающегося, не поднимая головы с земли, достать печенье из пачки. Трава газона была чище, чем его одежда. 
– Что с ним? – спросил фельдшер.
– Он бомж, – ответил я. – Пострадал в аварии. Нужно в больницу.
Коротко и ясно – совсем не как у писателей.
– У него есть документы? – спросил фельдшер меня.
– У тебя есть документы? – спросил я бомжа.
Он что-то промычал в ответ, вгрызшись желтыми зубами в извлеченное из пачки печенье.
– Нет, – перевел я фельдшеру.
Тот не стал осматривать бомжа.
– Грузим, – сказал он санитару, который тут же извлек носилки из машины «Скорой помощи».
Вдвоём они подошли к лежащему на земле бомжу. Он по-слушно вытянул ноги и позволил положить себя на носилки.
– Спасибо за «Бейкер-стрит», – сказал он кому-то. – Я словно вернулся в молодость…
– Бредит, – буркнул санитар.
Да, что-то уж больно упорно он бредит: «Бейкер-стрит» да «Бейкер-стрит»! Название знакомое, но что-то не помню я такой сорт печенья…
И тут…
          меня…
                осенило!
Такого печенья и не было в действительности! Это ведь из моего рассказа «Сюзанна»! Из того самого – из первого! Там было печенье «Бейкер-стрит»! И именно в синей пачке!
Бомжа загружали в машину.
– Ты читал «Сюзанну»?! – крикнул я ему.
– Я её… написал… – вяло проговорил он.
Что?!
Бред! Конечно же, он просто бредит!
– Кто написал? – переспросил я.
Прежде чем закрылись двери «Скорой», я услышал ответ:
– Я, Сергей Павленко...
Двери захлопнулись, медики сели в машину, машина тронулась. Я остался один у ворот…
Что бы это значило?!  Я встретился с самим собой?!
Нечто подобное я уже писал однажды. Разные варианты будущего.  Хотя здесь это было уже больше похоже на разные варианты прошлого.
Вполне вероятно, что этот бомж был моего возраста. У него нос с горбинкой как у меня. Он с детства хотел стать писателем, как и я. Он писал стихи, как и я. Он написал «Сюзанну»…
По его словам, написал. Ну, конечно же, только по его словам! Это ведь реальная жизнь, а не моя фантастика! Этот бомж – всего лишь навсего сумасшедший. Не Наполеон он просто, а Сергей Пав-ленко!
Я ещё никогда не встречал сумасшедшего, называвшего себя моим именем. Хотя, если честно сказать, мне было даже как-то лестно попасть в один ряд с Наполеоном…
Я вернулся к себе на участок. Одежда так и лежала нетронутой. Возле неё в траве белел кусочек бумаги, выпавший, видимо, из кармана того мнимого Сергея Павленко. Брезгливость не позволила мне сразу подобрать эту бумажку. Я стал поднимать только одежду, но, наклонившись, увидел на том листке какие-то надписи и узнал… свой почерк!
Я бросил одежду снова на газон и напрочь забыл о брезгливости. Я схватил листок и развернул его. Бумага была старой, почти распадающейся на части по сгибам, надписи на ней были полустёрты, но ещё вполне различимы. Вот, что я смог прочитать:
«Хорошо жить в трехэтажном доме с бассейном в цокольном этаже! Искупаешься утром, и заряд бодрости на целый день! Хорошо ещё потом выйти на  крыльцо и подставить свои мокрые волосы под лучи восходящего солнца! А ещё лучше сразу после бассейна устро-иться где-нибудь на террасе с ноутбуком на коленях и заняться своим любимым делом – писать книги…»
Больше ничего там не было. Но я узнал эти строки. Они действительно были написаны мною. Много-много лет назад. Это было начало моего рассказа, который я начал писать тогда, но потом одним издательством мне было предложено публиковать у них романы, и я переключился на крупные литературные формы, а рассказ так и остался недописанным. Этот листок затерялся еще лет тридцать назад среди моих бумаг. То, что он оказался у этого человека, было фактом не в пользу его сумасшествия.
Неужели это все-таки я?!
Вариант моей жизни?!
Один из тех, что я не прожил?!
Я стоял. Я стоял ошеломленный посреди газона, возле дома, на краю огромного города, в самой большой стране на планете Зем-ля…
Мы были когда-то одним целым с этим человеком. И наши пути в какой-то момент разошлись. Мы оба стояли перед выбором. Каждый из нас принял своё решение. Он пошёл искать работу. Я ос-тался верным своему призванию. Он до сих пор ищет работу. Я до сих пор верен своему призванию…
Когда-то Исав продал Иакову свое первородство за чечевичную похлебку. И через много лет они встретились…
Вечером я решил ещё раз встретить своего Исава. Я съездил в ближайшую больницу и спросил, поступал ли к ним человек по имени Сергей Павленко. Похоже, меня там узнали, поэтому мой вопрос вы-звал у них только улыбку. Теперь повсюду поползут слухи о том, что известный писатель сошел с ума. Бредовые идеи его произведений не довели всё-таки их автора до добра. Нет, Сергей Павленко не поступал к ним сегодня. И снова улыбки...
Я обзвонил все остальные больницы, но нигде не было пациента с моим именем…
Я поехал на станцию «Скорой помощи». Номер машины, которая увезла того бездомного, я, к сожалению, не запомнил. Я попы-тался выяснить, кого отправляли по такому-то адресу в такое-то время, но никто, по их словам, туда не выезжал. Было ощущение, будто этого горемыку просто выкинули по дороге. Я вернулся домой…
Ту ночь я не спал. Я дописывал то, что я не закончил тогда - много лет назад. То, что он не закончил. То, что мы оба не закончи-ли…
И опять мне повезло.


Паршенцева Зинаида  Петровна.

Родилась в 1931 году в посёлке Лев Толстой, (бывшее Остапово). Её отец был репрессирован в 1937году. После войны работала на шахте в Эстонии. В числе первых энтузиастов-комсомольцев в 1954 году поехала на  целину. Окончила курсы трактористов-машинистов широкого профиля. Работала на тракторе ДТ-54. Более 20 лет работала в Орской геологической экспедиции. Печаталась в коллективных сборниках орских авторов.

ВДОЛЬ ПО ПИТЕРСКОЙ

                С утра выглянуло солнце, весёлое, ласковое. Во дворе дома, что напротив гостиницы, дети играют в лапту. Двор чистый, просторный. И одна к другой, разных цветов легковые машины стоят.
               А вокруг царство зелени, лёгкий ветерок чуть шевелит верхушки рябин и молодых берёзок, будто играя с ними Мирное небо, тихое утро.
               Девятое мая 1995 года. Счастливые лица молодых и торжественные - старшего поколения. Неторопливо шагают люди для радостных встреч и слёз. Чествует страна своих героев - победителей!
              Анна, забрав тяжёлую сумку, выходит со двора, кинув взгляд на играющих детей, на широкий проспект, и вливается в поток идущих на торжество людей, ветеранов войны, таких же, как и она, с убелёнными сединой головами. И, кажется, их плечи гнутся под тяжестью лет. При ходьбе позванивают медали.
              Праздник!
              И в этом счастливом потоке жизни, весны, людей, она торопится в тюрьму. Сегодня ей разрешили свидание с сыном. Она с утра, набив продуктами сумку, спешит через весь город в "Кресты" - есть такое место, каждый покажет дорогу. Туда направляются родственники преступников. Трудно даже произнести это слово, если оно касается близких, тем более, если им приходится называть своего единственного сына. А ещё труднее ехать этой длинной дорогой со своим несчастьем по городу в такой знаменательный день.
              Трудно и стыдно.
              Войдя в трамвай, глянула на сумку - так и есть, торчит, готовый выпрыгнуть батон колбасы, виден сыр, домашнее, любимое им с детства печенье в прозрачном пакете. Застеснялась и торопливо закрыла соскользнувшей газетой продукты. Не одна она туда едет, но других не замечает. Опущены с затаённою болью глаза, гнетёт тяжёлая, горькая вина.
              Несчастная мать старается не смотреть на людей. Так лучше. Эти в чужом городе не знают ничего про неё. А в своём? Часть знакомых, старается с ней здороваться подчёркнуто вежливо, как бы выражая ей сочувствие и не признавая её вины. Другие, торопливо бросив на ходу приветствие, стараются скорее пройти мимо. Есть и такие, что проходят молча, делая вид, что не знакомы. А что она? При чём тут она? Сыну сорок лет.
Люди в его возрасте командовали армиями в войну. А этот ещё в шестнадцать лет в тюрьму угодил. Снимали со своих же подружек шапки и украшения. Лёгкой жизни захотел. Так и пошёл из одной тюрьмы в другую и третью. И конца уже не видно этой преступной его дороге. Повысил квалификацию - рецидивист.
             А она в прошлом - медицинский работник. Пенсионерка теперь, едет к нему, единственному чадушке. О, сердце материнское, почерневшее от горя, изболевшееся до каждой ниточки, кровинушки!
            Сотни раз задавала она себе вопрос, есть ли в этом ее вина . Да, конечно же, чья же ещё? Просмотрела она, не уследила, в самом начале не остановила этой беды.
            Было у них, как во всякой рабочей семье, и достаток, и счастье, от него, от сына все беды начались. Давно уже умер муж от инфаркта после третьей судимости сына, схлопотавшего тогда шесть лет.
          - Это всё, человеком не стать ему никогда, - сказал муж, вернувшись домой, и упал, как подкошенный. Да разве можно такое пережить? А она вот скрипит... Едет на свидание с родной кровинушкой, увидеть глаза его чёрные отцовские, чуть насмешливо встречающие её. Но всё больше молчат они при кратких этих свиданиях. И никак не называют друг друга.
           Слово "мама" невозможно ему теперь сказать, потому, что предал он, всё, что дорого ей. И ей невозможно назвать его ни сыном, ни по имени. Потому что сын он ей теперь только по крови, но не по духу и делам. Может и он винит её за то, что не доглядела, не остановила вовремя, не встала щитом перед ним и теми, кто увёл его на преступную дорогу, в никуда. Да, он вправе её винить.
           Руки его. Они и теперь не потеряли гибкости своей и красоты. Длинные, тонкие нервные пыльцы, руки музыканта… Недоучившийся скрипач, освоивший в зоне пианино.
          Слышится в её памяти его голос из далёкого детства за семью морями, из благополучной той жизни. « Мама, я буду как Шаляпин, послушай как я пою! Ты послушай, никто так не поёт, как я!» Ему де-сять лет. Вздрогнула она тогда от этих его слов, какого-то необычайного напора. Страстное желание стать выше всех прозвучало в том детском возгласе. Почувствовала она тогда недоброе душой, даже поплакала тайно от всех на луковой грядке. Решила, пусть разберётся с ним отец. А что отцу сказать, что хорошо поёт и хочет знаменитый стать - беда какая в десять-то лет?
«Вдоль по Питерской…- вырывалось из форточек и дверей - напористо, звонко, весело! Забылся этот случай в дачной суете. Вспомнился много позже. Теперь вот она в Питере, и он тут - рециди-вист. Видно сердце её почуяло тогда беду.
           В старших классах перестали появляться в доме его верные друзья, потому что ни в ком он превосходства не терпел: ни в учёбе, ни в спорте, ни в музыке. А сам не очень усердным был, звёзд с неба не хватал. И появились однажды в их доме, скользкий, разлюбезный потёртый "хмырь", как назвал его отец, с крашеной девчонкой, которая хохотала  всё ни к селу, ни к городу, открывая два ряда хищных зубов.
          После их ухода отец с сыном долго говорил, просил вернуть старых друзей, А насчёт новых знакомых условие поставил, чтобы в доме нашем больше их не было. Покладистый сын с тех пор ни старых, ни новых друзей не приводил.
         А на вопросы: - Чем занимался, откуда пришёл?- Глазами чёрными, красивыми не моргнув, доверительно отвечал: « Места пребывания моего - читальный зал, спортивный комплекс, музыкальный кружок.» Радовались они с мужем, и верили не проверяя. Самим ведь лгать не приходилось. И в сыне не заподозрили дурного ничего. Не было ведь преступников в их роду. А сын талантлив и умён. И музыкой занимался и рисовал. До сих пор перебирает она иногда его детские рисунки, в них солнце, лошади, цветы, деревья...
        Отец пытался его уговорить, чтобы настоящей овладел профессией, не музыкой, не рисованием. Этим, дескать, можно заниматься на досуге. Потому что все настоящие профессии имели в семье испокон веков. Послушался, овладел - рецидивист. Слёз нет. Выплакала их давно, смирилась с горькой своей судьбой. Конченный он человек, не понимает по-людски. Все разговоры при отце ещё переговорены.
        Твёрдо стоял он на новой, какой-то непонятной им , добрым людям, тюремной позиции. Все делились у него на быдло и свободных людей. Так, дескать, было, есть и будет. Свободные люди, для того, чтобы жить, а быдло, чтобы работать и обслуживать их.
- Это мы, значит, быдло, которое должно обслуживать вас дармоедов, грабителей и воров? - горячился отец.
- На личности в таких вопросах лучше не переходить, - не особенно возражал сын. Теперь отца нет, а сын перечеркнул и опозорил весь их род. Кем бы стал он в случае войны? Изменником? Предателем? Нет, нет, и нет! Он ведь сильный и не трус.
             Она проехала свою остановку, не сошла, чтобы додумать до конца главную свою мысль. Не нужно себя обманывать - чувства Родины не зародилось в нём. Согласно его теории свободные люди должны, наверное, жить, а быдло должно защищать их и умирать.
            Господи, он всё ещё красив, вылитый, погибший под Белою Церковью дед, в честь которого Дмитрием и назвали его. Трамвай прошёл мимо сквера, где играет духовой оркестр. "День победы" - разливается знакомая мелодия. Музыка, радость и люди в орденах. Не вернулись с войны её отец и брат. У неё ведь тоже есть орден и медали, но только она их никогда не надевает. Анна достаёт из сумки и принимает валидол.

       А трамвай всё идёт и идёт по своему маршруту. Вот он уже доехал до кольца, постоял немного в ожидании пассажиров и отправился в обратный путь.
               

Студеникин Дмитрий Ильич

Родился 5.11.1922года в селе Верхняя Маза, Вехне-Хавского района Воронежской области, в крестьянской семье.В 1938году посту-пил в Воронежскую фельдшерско-акушерскую школу, которую окон-чил 5мая 1941года и был направлен на работу в Молдавию. 5 сентября 1941 года был призван в РККА. Служил военфельдшером. С марта 1942года находился на юго-западном фронте в составе 914 стрелкового полка  батальонным фельдшером. В мае 1942 года часть попала в окружение и он попал в плен. Д.И.Студеникин  прошел лагеря для военнопленных на Украине, в Польше, Германии и Норвегии. С мая 1946 года, после репатриации, начал работать в депо станции Орск. С 1950 года по 1993 год работал в железнодорожной поликлинике станции Орск фельдшером неотложной помощи. Инвалид 1 группы. Статьи о пчеловодстве были напечатана в журнале «Пчеловодство».


БАЙСФИОРД

Памяти о братьях-сербах,
жестоко истреблённых в немецком плену,
посвящаю.

              Северная Норвегия. Заполярный круг. Не замерзающий, благодаря тёплому течению Гольфстрим, морской порт Нарвик. Серое свинцовое небо. Тёмные, почти чёрные облака, зловеще-низко нависшие над землёю, словно готовые придавить на ней всё живое.
Из Лилигамера (города южной Норвегии) нас, пленных красноармейцев, поездом в товарных вагонах привезли в Нарвик. Из Нарвика пешим порядком двинулись в Байсфиорд, преодолевая 10-километровое расстояние. Байсфиорд представлял из себя гигантскую каменную коробку площадью примерно 10 кв.км. Площадка была окружена высокими каменными горами и только в одном месте был въезд и выезд, словно природа специально создала это место для со-держания невольников. На площади рядами были выстроены деревянные бараки с немецкой точностью и аккуратностью. Некоторые были уже заселены. Работала кухня и санчасть.
              Нас отсчитывали и запускали в бараки. Внутри были нары и пахло свежей древесиной. Позже от норвежцев мы узнали, что раньше в этом лагере содержались военнопленные сербы. Однажды, ранним летним утром, их построили, отвели от лагеря, загнали по колено в воду морского залива. Переводчик объявил: «Кто желает служить в немецких вооружённых силах, выходи на берег». Сербы не пошевелились. Автоматная очередь, частью поверх голов, частью прицельно на поражение. И так до трёх раз. Вербовка не состоялась. Оставив в заливе 10 человек убитыми, немцы построили и погнали сербов в лагерь. Загнали в бараки, двери и ставни окон наглухо закрыли, облили бараки горючим и подожгли. Люди, которые выскакивали из горящих бараков, тут же расстреливались. Всё сгорело дотла. Потом немцы экскаватором вырыли котлован, сгребли в него бульдозером пепел и останки сербов, засыпали землёй и отутюжили бульдозером. Так что бараки, в которых мы жили, стояли на сербских костях. Раньше, в Германии, приходилось мимоходом встречаться с братьями-сербами. «Братушки! Русские братушки!» Обращались они к нам.
  Существование в Байсфиорде было нудным и угнетающе однообразным. Летом-непрерывный день до самой зимы. Зимой-непрерывная ночь до самого лета. Нам было не до красоты Северного сияния, которое часто вспыхивало на небе всеми цветами радуги.
В последнюю зиму нашего плена, к нам в барак внесли человека с ампутированными ногами. Культи ног уже зажили. Он рассказал, как с другом ему удалось бежать из лагеря, они хотели перебраться в Швецию, но заблудились. Товарищ замёрз насмерть, а  он отморозил ноги. Их нашёл норвежец и сообщил об этом немецким властям. Одни сутки он пробыл среди нас и потом немцы его убрали. Какая его судьба? Неизвестно. Вероятнее всего на Родину он не вернулся, ибо немцы всех физически и умственно неполноценных беспощадно уничтожали.
Однажды пришлось наблюдать, как тонет корабль. Швеция поставляла в Германию железную руду. В вагонах её перевозили в Нарвик, затем перегружали на пароход и отправляли в Германию. Вот такой гружёный пароход стал выходить из порта. Вдруг его нос стал стремительно  погружаться, корма поднялась в воздух. Винт несколько раз крутнулся, махая лопастями, словно навсегда прощаясь с надводным миром. За три минуты пароход скрылся в морской глубине.
            Немцы ходили и лаяли: «Саботаж! Саботаж!» Мы, русские, в душе тайно ликовали. Хотелось петь:
                Эх, судьба, будь добра
                Нам подарок вручить!
                Эх раз, ещё раз, ещё много, много раз
                Злых фашистов проучить!
             В летнее время нас иногда закрывали наглухо в бараках, а сами немцы вручную лопатами копали котлован для захоронения наших трупов. Делалось всё это тайно. Но «нет ничего тайного, чтобы не стало явным». Некоторые тайны лучше бы и не знать, спокойнее было бы на душе. Сколько пережито душевных страданий и физических мук! Фашизм есть фашизм, а Заполярье есть Заполярье. У многих стали появляться признаки цинги: кровоточивость дёсен, фиолетовые пятна на ногах. Я, как медработник, советовал жевать сосновую хвою и глотать горький неприятный сок. Некоторые пользовались моим советом. Некоторые грубо отвечали: «Сам жри эту гадость!» Сильно угнетала мысль, что в этой каменной коробке навсегда закончится наш жизненный путь, а на Родине родные и близкие будут вспоминать нас, как без вести пропавших. Но война закончилась.
            В Байсфиорд приехали норвежские и английские власти. Начали делать раскопки, извлекать из братских могил останки. А нас миновала смерь. Началась подготовка к репатриации на Родину.

РАСКУЛАЧИВАНИЕ.

В начале 30х годов прошлого века в селе Верхняя Маза  Центральной Черноземной области (так в то время именовалась область с центром в г. Воронеже) было два владельца ветряных мельниц. Хаванцев дед Епифан, старый больной человек, страдавший паховой грыжей. Дом у него был кирпичный под железной крышей. С ним жили дочь Наталья, зять – примак Лопатин Савелий и семилетний внучок Ваня. Чуть бывало, подует ветер, дед Епифан и Савелий, тут как тут на мельнице.
- Савель, Савель, крути мельницу. У-рю-рю-рю. У-рю-рю-рю…
Дед Епифан с большим усилием упирался в мельничное водило… И…Плюх…Паховая грыжа давала о себе знать. Дед уходил в сторону и вправлял свою грыжу. Брал за помол с сельчан дед Епифан муки один гарец – жестяная посудинка емкостью в три литра.
Второй владелец ветряка - Хатунцев Михей Семенович, как все Хатунцевы, обладал крепким здоровьем и богатырской силой. Мельницей управлял сам, без посторонней помощи. За помол брал тоже гарец муки, а если видел, что человек бедный, то совсем не брал ничего.
Жил Михей Семенович в деревянной избе с уныло нахлобученной соломенной крышей, словно лохматая барашковая папаха на голове туркмена.
Был у него фруктовый сад, а в саду пять ульев пчел.
Семья Михея Семеновича была не слишком большой: жена Настасья, дочь Матрена, зять Елисеев Миша, внучка Маша, внучка Лена, внучек Коля.
Жила – была в Верхней Мазе зажиточная семья Голеневых. Был у них большой одноэтажный кирпичный дом под железной крышей и маслобойка. Били масло из семян подсолнечника, из семян рыжика, из семян конопли. Особенно хорошо было конопляное масло, вкусное, душистое, с зеленоватым оттенком.
Коноплю сеяли в каждом единоличном хозяйстве. Из волокна конопли кустарно пряли и ткали холстину. Из холстины шили одежду, заготовляли обувь. Из толстых ниток крючком вязали чеботы (типа тапочек) для лета. Для носкости конопляными верёвками подплетали лапти. Конопляной кострикой топили русские печи. Кроме масла, из семян с чесноком и солью готовили приятную острую закуску. С мужских цветков (поскони) пчелы собирали пыльцу и готовили пергу. Вот такое значение имела конопля в жизни людей.
Приближался процесс раскулачивания и коллективизации.
Голеневы держали нос по ветру, почувствовали неладное и заранее тайно смылись в неизвестном направлении, в поисках лучшей доли, бросив и дом, и всё недвижимое имущество.
Дом в последствии разобрали на кирпич. Кирпич стали перевозить в Большую Шукавку для нужд МТС. Мальчишки с удовольствием помогали грузчикам нагружать и выгружать кирпич, чтобы с ве-терком, в клубах пыли, прокатиться на грузовичке 7 км до Шукавки и столько же обратно.
Место бывшего дома для мальчишек стало объектом игры в «войну». Партия на партию кидали битый кирпич. Кто захватывал место бывшего дома, тот и победитель.
Отряд по раскулачиванию состоял из десятка добрых молодцов. Сначала отряд зашёл к деду Епифану, так как он был первым на пути из сельсовета.
-  Гражданин Хаванцев, мы пришли вас раскулачивать.
-  Почему!? За что!?
-  У вас ветряная мельница, у вас добротный дом. Вы числитесь в кулаках.
- Я всю жизнь трудился, всё это заработал своим собственным трудом, угробил своё здоровье.
- Ваша мельница будет опечатана, и вы к ней права не имеете прикасаться. Идёмте, товарищи.
Отряд пришел к Хатунцеву Михею Семёновичу.
-  Михей Семенович, мы пришли вас раскулачивать.
- За какие грехи?
- У вас мельница.
- А вам она нужна?
Молчание.
- Так вот что. Вот вам ключи от мельницы. Делайте с ней что хотите, а меня оставьте в покое. Да, у меня пчёлы есть. Может быть вам пчёлы нужны?
- Шутите, Михей Семенович? Во-первых, пчёлы больно кусаются. Во-вторых, Владимиром Ильичём Лениным был издан указ о том, что личные пасеки не должны облагаться никакими налогами, никакими поборами.
Отряд забрал ключи от мельницы и удалился и больше никогда не навещали Михея Семёновича.
В колхоз Михей Семёнович вступил добровольно. Написал заявление, и его приняли, как сознательного гражданина.
Большинство населения в колхоз загоняли насильно. Заходит в избу отряд добрых молодцов…
- Тётка Фёкла, в колхоз записываешься?
- Нет пока, подумаю. Боязно как-то…не привычно…
- Ребята, - командует старший, – на чердак!
Ребята с вилами, лопатами взбирались на чердак, упирались лопатами, вилами в стропила, в решетник. «Раз – два! Взяли!» Затрещали стропила, зашуршала солома…
- Ой, ребята, - кричит тётка Фёкла – не рушьте крышу, ладно уж, пишите.
И так из избы в избу почти всех загоняли в колхоз.
Мельница деда Епифана сгорела дотла. Ходил слух, что под-жог сделан умышленно по принципу: «Не доставайся никому».
Вскоре и дед Епифан приказал всем долго жить. Зять Савелий подался в  Воронеж. Устроился там истопником в большом здании с печным отоплением. Сам жил в полуподвальной комнатушке. Его же-на Наталья оставалась с Ваней в селе, упорно не желала вступать в колхоз, была очень религиозна, знахарством промышляла себе на жизнь и что Савелий подбросит от своего заработка.
С дома сняли железную крышу. Опахали все четыре угла до-ма. Единоличница не имеет права пользоваться ни единой соткой колхозной земли.
Мельница Михея Семеновича долго – долго стояла, пока кол-хозники не растащили её на дровишки, оставив одни камни жерновов, которые также долго белели на степном просторе, как памятник бесхозяйственности и головотяпства.
Безвыходных положений не бывает. Нужно только искать вы-ход, находить его и пользоваться. Когда на селе не стало мельниц, люди стали изготовлять ручные жернова и молоть зерно на муку. Местная сельская власть была не довольна и заставляла сельсоветских исполнителей отбирать ручные жернова и уничтожать, чтобы не позорили Советскую власть и колхозный строй. Вот построят мельницу с двигателем внутреннего сгорания и тогда мелите сколько угодно, а пока надо потерпеть.
Испокон веков на Руси повелось что-то устаревшее ломать быстро – быстро, а в замен строить – медленно – медленно.
Хатунцев Михей Семенович рано овдовел и сошелся в последствии с Машей – горбушкой, страдавшей туберкулезом позвоночника.
В 1935 г. Маша – горбушка родила сына Ваню. В последствии Иван Михеевич унаследовал от матери туберкулез костей нижних конечностей. Так как Иван Михеевич физически ни на что не был способен, то всю жизнь был бессменным колхозным парторгом.
От Ивана Михеевича родилось два сына, выросли здоровыми парнями, получили высшее образование, работают инженерами в г. Воронеже.
Зять Михея Семёновича, Елисеев Миша, пал смертью храбрых на фронте Великой Отечественной войны. Дочь Матрена с детьми переселилась в г. Воронеж. Сам Михей Семёнович, в годы Великой Отечественной войны, страдал от недостатка печного топлива. Будучи уже пожилым человеком, он в канаве откопал громадный тополиный пень, отрубил коренья, стал вытаскивать, сильно надорвался, немного поболел и умер.
Зять покойного деда Епифана - Лопатин Савелий с войны вер-нулся целым и невредимым, где-то затаился в другом месте, в другой семье.
Сын его, Иван Савельевич, в годы Великой Отечественной войны, служил старшим лейтенантом, попал к немцам в плен, быстро и удачно совершил побег. Служил в войсках НКВД, в особом отделе, занимался фильтрацией репатриированных из немецкого плена совет-ских солдат и офицеров.
- Передо мною – хвалился Иван Савельевич – каялись все, как перед попом на исповеди. Некоторые говорили, что до войны прини-мали активное участие в раскулачивании и организации колхозов, а у меня всё внутри кипело, горело. Я готов был этих людей растерзать, разорвать на клочья; старался загнать их в такие места, где Макар телят не пас.
После дембеля Иван Савельевич работал каким-то снабжен-цем на вагоноремонтном заводе им. Тельмана на станции Отрожка около г. Воронежа. Умерла Наталья – мать Ивана Савельевича, в ста-ром полуразвалившемся родительском доме.
Умер и Иван Савельевич. Не приведи судьба, чтобы его по-томки были такими же злобными и мстительными. Улеглись житейские страсти. Уже многих нет в живых… Мир праху их.

ПАРМЁШКА.

Пармёшка – щуплый, худенький мальчишка лет двенадцати, но шустрый и вёрткий, как ящерица. Глаза у него карие, блестящие, как у затравленного зверька. Лицо чумазое, как у шахтера после подъ-ема на гора. На голове - целая шапка стриженных, редко мытых, редко чесанных темно – русых кудрявых волос.
Пармёшка окончил начальную школу. Умел читать и писать не очень грамотно. Знал четыре арифметических действия и считал, что этих знаний для него достаточно. В годы гражданской войны се-мья Шутиковых заразилась сыпным тифом.  Родители не выдержали  и оставили этот грешный мир. Дети побороли инфекцию и остались жить сиротами - Шутиков Пармен и его сестра Серафима.
Сима была пятью годами старше своего брата. Она уже в воз-расте невесты.  Стройная, с незначительно приятной полнотой. Лицо  белое, румяное  – кровь с молоком. Глаза большие, карие, в отличие от брата не блестящие, а томные, с легким налётом тумана девичьей меч-ты, ей одной известной. Брови чёрные в разлёт, словно крылья паря-щей птицы. Волосы темно - русые, волнистые. Сельские парни мечтательно смотрели на Симу. Некоторые в душе лелеяли мысль стать женихом, а в последствии и мужем столь изумительной красавицы.
Однако их родители были противоположного мнения:
- Не к чему нам родниться с бедной, безродной девицей.
Родная по отцу тетка сирот Шутиковых, тетка Фекла, жила в конце села Верхняя Маза, далеко от сиротского жилья. Сирот навеща-ла редко – своих дел было невпроворот, но когда Симе исполнилось 18 лет, тетка Фекла в  райцентре Верхняя Хава нашла Симе хорошего жениха из зажиточной, порядочной семьи и просватала свою племян-ницу.
В новой семье Симу встретили со вниманием, лаской, любо-вью. Сима была счастлива. Но счастье недолго длилось – пошёл про-цесс раскулачивания.  Не обошёл он стороной и новую семью Сера-фимы. Зная происхождение Серафимы, власти предложили: «Можешь развестись со своим мужем и вернуться в своё село». «Кто в беде по-кинет друга, сам узнает горечь бед», - ответила Сима словами Шота Руставели. Семья была выслана в неизвестном направлении: то ли на Север, то ли в Сибирь.
После замужества Серафимы Пармёшка остался один – оди-нёшенек. Он как бы стал дичать. В школу не ходит. Зимой ставит пет-ли на зайцев, силки на куропаток, плетушку на голубей. Ставится  вверх дном плетушка одним краем на твёрдое место, противополож-ный край - на колышек, воткнутый в снег. К колышку привязывалась верёвка и протягивалась в сарай. Под плетушку насыпал немного зер-на для приманки голубей. Голуби налетали под плетушку. Пармёшка наблюдал за голубями из сарая и, когда под плетушку залезало доста-точное число голубей, Пармёшка дергал за верёвку, плетушка соскальзывала с колышка, накрывала птиц. Пармёшка убивал голубей, обрабатывал тушки, часть замораживал впрок, а часть варил и ел.
Весной Пармёшка ловил пескарей и карасей, лазал по деревь-ям, собирал грачиные яйца.
В степи, прилегающей к водоёмам, Пармёшка отыскивал гнез-да диких уток. Утиные яйца просматривал на солнце и, если яйца све-жие, забирал на еду, а если насиженные – оставлял в гнезде.
Летом выкапывал корни борщовника, собирал другие мало мальски съедобные травы.
Соседи, односельчане, помогали Пармешке – подкармливали, но не систематически, случайно.
Моя родная бабушка, по материнской линии, Хатунцева Аку-лина Егоровна, всегда проявляла заботу о Пармёшке.
- Пармёша, мальчик мой, сиротинушка ты моя несчастная, иди ко мне, я тебя покормлю. С хлебушком у нас туго: ржаную мучицу мешаем с лебедой. А творожок и молочко есть. Покушай, Пармёша, творожок, попей молочко, бедный ты мальчик мой.
Бытует в народе поговорка: «Не делай добра – не получишь зла».  А как жить, если люди будут без добра относиться друг к другу? Какое это будет общество? Что за человеческое сожительство?
В другой раз Акулина Егоровна позвала Пармёшку к себе:
- Пармёша, иди ко мне. Я тебя приведу в человеческий вид. Твоя сестрица Симушка красавица, чистюля и вышла замуж за хоро-шего человека.
- А что толку? Где она теперь? В Соловках или ещё где? Родной брат не знает…
- Ладно. Придёт время – узнаешь. «Нет ничего тайного, чтобы не стало явным». Ты больше о себе заботься. Зарос, как дикарь, одежда замусолена, блестит от грязи, как кожаная тужурка. Запах, как от хорька. Девки тебя любить не будут.
- Тетя Акулина, мне до девок, как до Господа Бога, как «семь верст до небес и все лесом».
- Не говори глупостей. Ходил бы в школу умнее был. 
Акулина Егоровна постригла упругие завитки Пармёшкиных волос. У переболевших тифом, волосы становились кудрявыми, красивыми.  Акулина Егоровна вымыла Пармёшку горячей водой с мылом, расчесала волосы частым гребнем. Потом из сундука  достала натель-ное белье своего покойного мужа, заставила Пармёшку переодеться. Его одежду выстирала, высушила и прогладила утюгом с горящими углями внутри.  Были такие утюги в те давние времена. От такой обра-ботки, если были в одежде паразиты, то наверняка уничтожались.
Пармёшка надел чистую одежду, почувствовал благодатный уют для своего тощего тела,  блаженно заулыбался.
- Спасибо, тетя Акулина! Век не забуду твоей доброты!
Не забыл. «Отблагодарил»…
Повзрослевши, Пармёшка примкнул к шайке сельских воров, стал наводчиком на знакомые ему подворья; не обошёл и подворья своей благодетельницы – тети Акулины.
Моя мать, Хатунцева Александра Митрофановна, имела кре-стьянскую привычку – рано вставать, поить корову, доить её, а потом будила меня, я отгонял  корову в стадо и одновременно гнал в стадо корову соседа, за что сосед подарил мне крольчиху, и я стал разво-дить кроликов.
Проснувшись рано, мама стала дверь открывать. Дверь не от-крывалась, была подперта. От постепенного раскачивая, подпорка упала, дверь отворилась. В сенях сундук был открытым, тряпьё  раз-бросано по полу, но ничего не взято. В основном это была старомод-ная одежда бабушки Акулины – никого не прельщала. Люк погреба был открыт. Из погреба был украден трехлитровый горшок сметаны. Из сарая была угнана  тёлочка, похищена курица – наседка с десят-ком крупных цыплят.       
Мама, как обычно, напоила и подоила корову, и я погнал ко-ров в стадо, свою и соседскую.
Мама заявила в сельсовет о случившемся. Мигом поднялись на ноги исполнители сельского совета: участковый милиционер, с ним комсомолец-студент, практикант юридического института. Появились мастера кулачных боев и предложили свои услуги по воспитанию во-ров.
Ох, эти мастера! Бывало, на масленицу, не корми блинами, дай только возможность поучаствовать в кулачных боях. Бывало изметелят друг друга в шаболы, расквасят друг другу носы и губы, навешают синяков под глазами… Потом умываются, садятся за общий стол, пьют «мировую», едят масленые блины и никакой злобы друг на друга. Такой был обычай, таковы были нравы на Святой Руси.
До масленицы было далеко, а тут представился случай поче-сать руки о воровские рожи, потешить свои грешные души.
Воров быстро нашли и поймали. Это были два мужика и под-росток Пармёшка. Главарь был низкорослый мужик крепкого тело-сложения, с крупной головой, сидевшей на короткой шее. Лицо мяси-стое, жирное. Второй вор под стать своему главарю.
Мастера кулачных боев взяли воров под руки и стали водить их по главным улицам села и били воров жестоко. Пармёшку не били – без битья еле – еле душа в теле.  Участковый милиционер и студент шли в стороне, как бы ничего общего не имели с этой процессией, но зорко следили, чтобы не произошло убийства.. Сзади шли представи-тели сельской власти. Собралось немало  зевак. Когда процессия по-равнялась с нашим подворьем, Акулина Егоровна укоризненно пока-чала головой и сказала:
- Эх, Пармёша, Пармёша!
А Пармёшка крикнул:
- Прости меня, тетя Акулина, затянула меня жизненная тряси-на.
Всё было, как в плохом спектакле... Вора спрашивают: «Как ел сметану?» Вор показывает. «А как утирался?» Вор снова показывает. «Не так, вот как надо!» Один справа шмяк кулаком вора по правой щеке, второй шмяк кулаком по левой щеке. Вскоре мастера кулачных боев охладели к этому делу – какой интерес избивать людей, которые не оказывают сопротивления? Процессия остановилась. Представители сельской власти подошли к ворам и сказали:
- Вот так воры – разбойники, мы вас отпускаем на все четыре стороны, и чтобы завтра в селе вашего духа не было и чтобы вы в селе никогда не появились.
- Будет сделано, гражданин начальник, - сказал главарь воровской шайки, и троица зашагала в сторону леса. Все разошлись и, как  будто, ничего не случилось.
С тех пор никто  никогда из односельчан не встречал своих земляков – воров.
Нашу телочку воры успели зарезать и нам вернули мясо. А что толку? Стояла вторая половина августа. Погода была жаркая. Мясо пришлось крепко посолить и солонину ели без аппетита.
Мама и бабушка думали из телочки вырастить корову. Рухну-ла надежда, не сбылась мечта.
Почему сельские власти  отпустили на свободу воров? Веро-ятно, чтобы пустить пыль в глаза вышестоящему начальству: в других селах воровство, гуляет «красный петух», в нашем селе – «Тишь, гладь и божья благодать».


Светлая (Туребекова) Анна

Родилась в 1963 году в Селе Кос-Куль Адамовского района. В 1982 году закончила Оренбургское педучилище. 21 год работала учи-телем начальных классов  в одной деревне. В 2005 году переехала в г.Орск.

В ПЕРЕХОДЕ

        Я долго искала квартиру или хотя бы комнату под жильё, но ничего подходящего не находилось. Мне помогла хорошая знако-мая, которой попалось на глаза в газете объявление: «Нужна срочно сиделка для старой больной бабушки. Проживание бесплатное».
        - А что? – подумала я,– стоит попробовать! И на следую-щий день я поехала по указанному адресу.
        Встретила  меня бабушка на улице, сидя на завалинке и щурясь выцветшими глазами от яркого солнца. Её лицо было испещ-рено бесчисленными морщинками. Взлохмаченные, коротко остри-женные волосы, серебрились на солнце, как январский снег. А что до глаз, то в них не осталось ни блеска, ни жизни, лишь два мутных водя-нистых шарика бегали в поисках укрытия от белого света.
       - Смотри, дочка, какая я старая, страшная. Хочешь со мной жить? Никогда не думала, что стану такой. И ходить уже не мо-гу, вот с ентой скакалкой. – С этими словами она махнула передо мной палкой.
      - Однако не грех в ваши годы жаловаться. Наверное девя-тый десяток размениваете? Пошлите в дом, заодно и поговорим, – улыбнулась я в ответ.
       И поковыляли мы с ней вдвоём. На радостях она смело, опираясь на мою руку, засеменила по направлению к дому.
       Открылась безотрадная картина. Дом во всех чертах слов-но копировал свою хозяйку. Затхлый, застарелый запах дохнул из открытой двери, и после радостного полуденного солнышка меня встретил могильный сумрак, поселившийся здесь во всех уголках: за-крытые ставни, задвинутые наглухо шторы, тишина, лишь тиканье часов. Всё, казалось, уснуло навсегда, и единственным живым суще-ством была сама старушка-хозяйка.
    - Видишь, дочка, как я живу – разве это жизнь? Кажный день богу молюсь, чтобы скорее мне смерть послал.
    - А он вместо смерти к вам меня послал, бабуля, – не расте-рялась я. – На тот свет всегда успеется, а бог, видимо, хочет, чтоб вы пожили ещё.
- Я-то не хочу уже жить, неужели он не видит мои мучения?
- Видать, не закончили  вы, бабуля, все свои задачи на этой земле – незавершённые дела остались. Делать-то всё равно нечего, вот и думайте.
- Не хочу я думать. Устала так жить, дочка, ноги по комнатам каждый день волочить устала. Два месяца совсем с постели не встава-ла, думала – умру. Только никак не пойму, зачем ходить начала? Мне в гроб пора, а не ходить,– и тут же, обернувшись на икону в углу, она начала молиться, прося скорейшей смерти.
      Да-а, попала я в загробное царство! Вот уж не думала, что под солнцем, дарующим вечный свет жизни, притаился такой мрачный уголок, где кто-то мечтает о смерти.
- А от сиделки-то что хочешь, бабуля? – спрашиваю,– зачем она тебе, если свет не мил?
- Как зачем?! Аппетит-то у меня хороший, надо еду пригото-вить, в доме прибраться. Да и страшно одной, тоскливо.
- Да, бабушка, тут и я давно бы от тоски померла. Но ты, смотрю, ещё молодцом держишься!
Бабуля от такого неожиданного вывода прыснула смешком:
- А куда ж мне деваться? Давеча упала, да встать не могу. Так и умереть можно, никто не узнает.
- Ты уж, бабуля, точно определись: жить тебе или умирать.
Сама запуталась в своих желаниях.
- …Ведро из-под умывальника вылить,– продолжала она перечень моих обязанностей,– мусор вынести. Мне это уже не под силу. Сижу на диване весь день, аж кости болят, мяса-то на них давно нет. (В этом я с ней была не согласна: она была довольно крупной и в теле.).
- Бабушка, я с тобой  постоянно быть не смогу, работаю, тебе же надо, чтобы не отходила от тебя сиделка. А вот дочь моя сейчас в декретном отпуске, растит сына. И за тобой присмотреть, если ты не против. Внук у меня спокойный, по ночам не тревожит.
       Уставшая от одиночества старушка была согласна на всё, только бы её не оставляли одну. На этом мы с ней расстались и я уеха-ла. А на следующий день моя дочь с сыном перешла жить к нашей бабулечке (так мы её стали называть).  Долго ещё она  не могла пове-рить этому счастью, так как все предыдущие квартиранты у неё не задерживались.
- А я боялась, дочки, что вы передумаете. Вы меня простите, я ведь вредная очень. Сама устаю от своей вредности. Видать, такая богу не нужна.
И как всегда продолжила свою речь молитвой о желанной смерти.
        Тем временем мы с дочерью занялись вполне светскими делами: несмотря на причитания хозяйки, распахнули ставни, вымыли начисто окна, и щедрый поток солнечного света ворвался в дом. Вы-терли с мебели многослойную пыль, вымыли с хлоркой полы. На газо-вой плите нагрели два ведра воды, вылили её в большое корыто и, раз-ведя холодной водой до степени нормальной терпимости, усадили туда нашу бабулечку, которая уже несколько месяцев не купалась и смотрела на все приготовления с благоговением.
         Вот тут я убедилась, как мало человеку нужно для сча-стья. Бабуля буквально пребывала во блаженстве и  радовалась, как ребёнок, всей этой благодати горячей воды и мыла.
- Господи, спасибо тебе, что послал мне таких добрых людей! – ликовала она. – За что только ты меня так наградил? И хваталась целовать наши руки.
«Надо же, не разучилась ещё она радоваться таким малым ве-щам»,– думала я, с удовольствием замечая ожившие искорки радости в навсегда, казалось, потухших старческих глазах. И совсем она разо-млела, когда её, чистенькую, благоухающую душистым мылом, мы в свежевыстиранном белье уложили в кровать:
- Ой, доченьки, куколки мои, не могу! Я как пьяная совсем, аж голова кружится! Полежу немного, отдохну…
           Лучистый солнечный свет заливал собой прежде угрю-мую комнату, оживляя каждый уголок, и весь дом, казалось, жадно впитывал живительные силы света. Ветерок, проникая в открытые на-стежь двери, выветривал накопившуюся за годы затхлость, и всё здесь задышало свежестью.
          В следующие несколько дней я заходила помочь дочери по хозяйству-обустройству и с удовольствием общалась с нашей хо-зяйкой. Но каково же было моё удивление, когда однажды она в серд-цах, сердито почти, прокричала:
- Ой, не могу я! Ненавижу солнце – уберите его! Задёрните шторы, закройте ставни! Моим глазам больно от этого света. И вообще жить больше не хочу, устала… Господи, дайте мне спокойно умереть.
          Наши попытки разжечь потухшие угольки этой соста-рившейся жизни кончились провалом.
Но я всё же попыталась пробудить в ней какую-то живинку:
- А почему, бабуля, у тебя детей нет? Ведь вы с мужем, как сами говорили, прожили вместе двадцать лет?
- Некогда мне было о детях думать,– как отрезала она. – Всё больше о чужих вон заботилась, в детдомах работала. В сорок лет замуж девкой пошла. Мужик у меня был хороший, за всю жизнь ни одного грубого слова не сказал. Кроме как «ёкрын-бабай», ничего такого от него и не слышала. А вот выпить любил: бывало, и за стол не сядет, пока ему стопку не налью. От того и помер. Да и не баловала я его – бывало, палкой так ему задам, что мало не покажется. И спали мы с ним в разных комнатах, где ж тут детям появиться – из воздуха?
- Так ты, бабуль, не любила его, что ли?
- Да не знаю я, что такое любовь. А жили мы с ним ладно, не ссорились никогда. Что ребёнка он мне не сделал – об этом даже не думала. И зачем? – мне умирать всё равно пора. Вот о чём я мечтаю.
           И тут, при этих её словах, к нам подполз мой девятиме-сячный внучок, протянул ко мне ручонки. Взгляд бабушки исполнился нежной теплоты, и добрая улыбка разгладила морщины на её враз преобразившемся лице. Словно бы всеми фибрами своей души она потянулась к этому беззаботному ангелочку, вся её невостребованная сила любви незримым светом сочилась из оживших глаз, старческие губы сами потянулись к детским ручонкам. Он ухватил её за волосы и трепал их, загукав. И она, истосковавшаяся по столь неподдельной радости, расчувствовавшись, сказала:
- Спасибо тебе, Господи, что послал мне на закате дней такое чудо!
          Я даже залюбовалась ею в эти минуты. Вот две жизни передо мной: одна только начинается, другая – на исходе, одна – радуется беззаботно каждому приходящему мигу, другая просит скорой кончины. А я между ними – золотая середина, уже познавшая цену жизни и не хотевшая понять, как это можно от неё так устать. Неужто умереть лучше, чем жить?
       Изо дня в день эти мои встречи с её усталой старостью были искренней попыткой вдохнуть искорку жизни в охладевшее сердце, словно лучи пробивающегося в окна её дома – через моего внука, источник радости, через человеческое участие, наконец. Но её  приговор себе был вынесен и обжалованию не подлежал. По истече-нии месяца наша хозяйка как отрезала:
- Вы уж меня простите, пожалуйста, дочки, куколки мои. Хо-рошие вы, добрые, но не могу я, устала так жить. Шумные вы очень. Свет горит весь вечер, телевизор работает постоянно – не привыкла я к такому. И солнце вон глаза слепит. Мне только смерти и надо, ста-рой…
        И видела я боль в её глазах. Трудно было ей всё это гово-рить, даже слёзы блеснули в уголках её век. Видимо, немалых усилий стоил ей этот месяц. Видимо, действительно иначе она не может – это для неё всё одно, что против себя идти. Тягостно ей жить рядом с бьющим источником жизни, со светящимися радостью глазами, ведь она давно уже не с нами – она застряла в переходе между жизнью и смертью. Наверное, именно про таких и говорят: одной ногой в моги-ле. Да что нога, если сама душа, похоже, оставила её уже еле живое тело.
        Когда нас, собравшихся переезжать, она вышла прово-дить, то в её глазах выступили слёзы, и она, держась за сердце, сказа-ла:
- Спасибо вам, дочки. Простите меня, старую. Как же я буду скучать по маленькому… И почему меня все бросают?
Тут слёзы в её глазах высохли, и она засеменила к своим ок-нам – поскорее закрыть ставни.


Терентьева  Алла Робертовна

Родилась в 1946году в посёлке Батамшинск Актюбинской об-ласти. По специальности медицинский работник. Участник коллектив-ных сборников «Отечества родного ковыли», «Душа в заветной лире», «Очарованные тайной», «Лица друзей», автор буклета «Живу в сти-хах», стихи напечатаны в альманахе «Орь-2».


УРОК  ХИМИИ

Вспоминая   школьные годы, как сейчас, вижу учителя химии. Внешне он был весьма приятным, представительным мужчиной с пышной шевелюрой.
Черноглазый, темноволосый, аккуратный и подтянутый, он производил благоприятное впечатление и вполне мог быть образцом для подражания в плане своей внешности и своего характера.
Входил в класс химик всегда стремительно, прочно усаживал-ся на стул и начинал внимательно изучать школьный журнал. Естест-венно, на краткий миг в классе всё затихало...   Выбрав, наконец, под-ходящую кандидатуру для «показательного выступления», демонстра-ции знаний, т.е. бедного, отнюдь не рвущегося в бой «докладчика», совсем не «добровольца», учитель удовлетворенно ставил точку   про-тив его   фамилии в журнале и любезно приглашал к «лобному месту».
Все присутствующие на время облегчённо вздыхали и с чистой совестью начинали заниматься своими делами, а несчастная жертва на полусогнутых обречёно ползла к доске.
Я не помню, чтобы кто-то из одноклассников знал и любил хи-мию. Видимо, её бесконечные формулы не вызывали к себе великой любви, необходимого рвения для их штудирования. Но раз требова-лось их учить, ничего не оставалось делать.  Органическая, неоргани-ческая   химия... Сейчас даже жутко вспомнить её разделы, а в те далекие, незабываемые времена приходилось быть её заложниками, её рабами и пленниками. Спасало положение то, что наш строгий учи-тель был всё время, во всяком случае, большую часть времени во время уроков, погружён в свои мысли-думы.
Да, да, заняв удобное положение, огласив фамилию «ответчика», он надолго успокаивался, наверное, законно считая свою миссию выполненной, и куда-то, в буквальном смысле слова, улетал...
Нет, нет, его присутствие в классе всё же ощущалось, но от-сутствующий взгляд, беспрестанное поглаживание носков, выгляды-вающих из-под брюк – всё это говорило о том, что учитель где-то в другом месте и даже, возможно, в другом измерении.
Отвечающий мог говорить о чём угодно, лишь бы ГОВОРИТЬ! Реакции учителя не было видно. Складывалось впечатление, что он ничего не слышит, ничего не видит. На доске можно было писать что угодно, а подсказывали с мест  практически все, громко и внятно. Учитель витал в облаках...
Отвечающий гримасничал у доски, оглядывался на сидящих за подсказкой–поддержкой, мог смело вытащить из кармана спасительную шпаргалку и честно, открыто списать всё необходимое на доску. Это «действо» продолжалось сколько угодно времени. Остальные ученики болтали вполголоса между собой, списывали друг у друга домашние задания к следующему уроку, учили заданное по другим предметам.
Словом, была, как говорится, полнейшая лафа! Самое главное, нельзя было пропустить тот миг, когда «докладчик» выдыхался. А это когда-то происходило, к глубочайшему сожалению класса... Выговорившись и исписавшись, герой-мученик у доски облегчённо замолкал с чувством выполненного долга. Вот тут-то воцарялась опасная тишина...
Учитель вздрагивал, его душа, витающая где-то, или улетев-шая куда-то, возвращалась в родное тело, лицо приобретало нормаль-ное выражение, вполне осмысленное, и он, удивленный, поворачивал-ся к молчавшему с кратким приказом: «Говори!»
Бедный, несчастный ученик у доски, тоже удивлённо взглянув на учителя, робко и смущенно сообщал: «Я уже закончил!», – и вот тут учитель приходил в движение...
Всем корпусом он поворачивался к доске, оглядывая форму-лы, и начинал задавать вопросы: «Итак, какие химические свойства имеет серная кислота, с кем она образует ряд солей, с кем и как она взаимодействует, и что происходит при её нагревании?»,– усердно при этом загибая пальцы. Отвечающему ничего не оставалась делать, как ещё раз повторить всё то, что он пол–урока уже вымученно из себя выдавливал.
Предельно внимательно всё выслушав, загнув по ходу ответа все пальцы, тщательно проверив все формулы, химик удовлетворённо кивал головой (если ответ его устраивал), потирал энергично уже ру-ки, а не носки, и ставил положенную четвёрку. Пятерку никто у него не удосужился заслужить, да и особо желающих её иметь не было.
Совсем иная картина происходила с тем, кто совсем ничего не хотел говорить, вернее, не мог... Нет, что-то он мог – с помощью класса кое-какие формулы-каракули были благополучно написаны и торжествующе красовались на видавшей виды доске, но вот с устным ответом было предельно плохо...
Красноречивое молчание у доски настораживало учителя! Сначала он недоуменно и подозрительно оглядывался, затем удивлён-но посматривал на нахального молчуна своими маленькими чёрными бусинками, глубоко и близко посаженными друг к другу на его мило-видном лице.
Наверное, молчание у доски не создавало возможности уле-теть, не было для этого желаемых предпосылок. Эффект присутствия учителя в классе был налицо, присутствия его души! Но подсказывать он всё равно не мешал. Если в это тревожное для него и всех нас время кто-то осмеливался особенно громко болтать с соседом по парте, он, терпеливо выждав какое-то время, им отмерянное на неизвестных нам весах, спокойно посмотрев болтуну в глаза, царственно изрекал: «За-крой рот!»,– резанув для убедительности рукой воздух. Если это не помогало, он повторял фразу более громко, уверенно и внушительно: «Закрой рот!». Плавающий у доски молчальник до поры, до времени не выводил учителя из равновесия. Химик терпеливо ждал, когда ему будет предоставлена заслуженная возможность отключиться и
бесконечно гладить свои безупречно чистые носки и хорошо отутюженный низ брюк.
Но время шло. Желаемое не наступало. Терпение иссякало. Учитель, потеряв всякую надежду на благоприятный исход, начинал нетерпеливо ёрзать за столом, проявлять признаки неудовольствия. Его лицо постепенно меняло выражение – из безмятежного, невозму-тимого становилось недоумённым, удивлённым, и, наконец, великое возмущение читалось в его, устремлённом на класс, взгляде.
Повернувшись всем телом к ничего не говорящему ученику, по-видимому, немому, он восклицал сначала, с трудом сохраняя спо-койствие, требовательно и настойчиво: «Ну, говори же!», одновремен-но взывая просяще. Видимо, надежда ещё не покидала его.
Если ответом ему было бессовестное молчание, выждав ровно минуту, не более, он громко, с особой интонацией приказывал: «Ну, говори же, говори же! Садись, два!»,- констатируя факт. Фраза произ-носилась быстро, слова стремительно, без остановки, без каких-либо пауз, вырывались изо рта, как будто боялись, что им помешают лететь на свободу. Внешне это звучало приблизительно так: «Нуговорижего-ворижесадисьдва!» Слова лепились друг к другу, сливались в одно мощное, возмущенное слово–приговор.
Интонация была патетическая, обращённая в самую глубину души неблагодарного незнайки. Маленькие глазки осуждающе бура-вили провинившегося.
Нет, прощения ему не было – столько времени нет возможно-сти витать в облаках! Поставив оценку, мерзкую и неприятную прежде всего для него самого, химик тут же обретал прежний донельзя невоз-мутимый вид, смотрел на часы и, если времени было достаточно, вы-зывал новую смиренную жертву. Убедившись, что у доски что-то го-ворится, признаки жизни налицо, совершенно не вслушиваясь в зву-чащую речь, в монолог «победителя», учитель обретал наконец-то долгожданную нирвану – взгляд отсутствовал, носки усердно глади-лись пухлой рукой с ухоженными ногтями, вид был безмятежный и вполне желаемый для класса, где царил гул, шелест бумаг, смех и шё-пот.
Если урок шёл к концу, химик торжественно начинал священ-нодействовать – брал в руки указку и мел и чётко, быстро и энергично своим стремительным почерком исписывал формулами доску, тыча указкой в таблицы и увлечённо объясняя.
Предмет он свой знал досконально, очень любил и всячески им гордился. В эти минуты священнодействия, «приобщения к пре-красному» он не терпел ни малейшего шороха (его оскорблял даже кашель, нечаянно вырвавшийся из чьей-то несчастной груди — осуж-дающий взгляд был тому доказательством...). Наглеца, посмевшего в это великое историческое время приобщения к самому Знанию, ска-зать хотя бы одно слово, он просто выдворял из класса изысканным и элегантным словом: «ВОН!»,– коротким, но любому понятным. А это означало «поход» к директору за попытку сорвать урок или, что ещё хуже, за родителями. Такие «походы» обычно заканчивались великой вечерней поркой, т.к. в то время родителей ещё крепко боялись… Впрочем, как и  учителей!
Звонок заставал его всегда врасплох – он опять недоумённо смотрел уже на дверь, нехотя замолкал, тщательно вытирал испачкан-ные мелом ухоженные, совсем как у женщины, руки чистой тряпочкой, которую всегда требовал у дежурного в начале урока, брал в руки журнал, указку и важной величественной походкой удалялся из класса.
По коридору он шёл тоже всегда важно, вид имел вальяжный, смотрел поверх встречающихся на его пути, и никого не замечал...
Урок химии, его неизменный ритуал, валентность, кристалли-ческие решётки, изотопы и мало кому нужное прочее... Как давно это было и было ли это вообще? Было ли это со мной то светлое и пре-красное время, имя которому школьные годы? Было что-то забавное, что-то смешное в быстром «нуговорижеговориже», в его патетической интонации... Складывалось впечатление, что химик, такой благосклонный и демократичный, когда дело касалось подсказок, не дал бы неумехе – «пловцу» в ту возмутительную минуту ни одного шанса для спасения – лимит времени был исчерпан, решение поставить двойку бесповоротно созрело в его голове, ждать больше он был не в состоянии, пощады и промедления просить было бессмысленно! А главное, провинившийся был уличен в экзекуции над преподавателем, который столько времени потерял напрасно и так не смог никуда улететь...
О чём он думал, наш забавный учитель, не видя, не слыша то-го, что происходило в классе, какие мировые проблемы решал он в уме? Насколько мы знали, семья у него была дружная, благополучная, а сам он был очень выдержанным человеком, спокойным и некон-фликтным, педантичным и предельно аккуратным.
Прошло много лет, но его взывающее, казалось, к самому не-бу, его молитвенно просящее: «Ну, говори же, говори же!» помнится до сих пор. Не знаю зачем....

Чернышёва Александра Ивановна

Родилась в 1942 году в д.Ягодное Оренбургской области Но-восергиевского района. Детство и юность прошли в деревне. Училась в Орском нефтяном техникуме, Уральском пединституте, Израильском университете.
Стихи и прозу пишет с 12-ти лет. Печаталась в местной прес-се, коллективных сборниках. Выпустила свои сборники:  «Не поко-рюсь тебе, судьба», «Ещё не вечер». 
               
ЗНАМЕНИЕ

В начале 50-х годов жизнь в нашей деревне была трудная. Редко в каком доме видели хлеб. Большинство семей перебивалось отрубями с лебедой, да жмыхом. Наша семья не была исключением. Кроме отца с матерью в семье ещё было пять ртов. Попробуй всех на-кормить в такое голодное время. Зимой выручала картошка, а к весне, когда она заканчивалась, приходилось ой, как туго. Как только в поле и в лесу появлялась зелень, мы, дети, переходили на подножный корм – дикий чеснок, щавель, морковь, борщёвка, куга, солодкий корень и ещё много чего, что мы считали съедобным.
Была у нас корова, но молока вдоволь не пили, не ели, потому что наша семья обязана была сдавать молоко государству. На деньги, которые мать получала за молоко, мало что можно было купить.
Отец, работая трактористом, днями и ночами пропадал в поле, мы его видели очень редко. А мать, издёрганная нехватками и недостатками, была очень раздражительной. Частенько, в дело и без, отвешивала нам подзатыльники, а то и порола хворостиной. Поэтому, не попадаться под горячую руку, мы целыми днями, с такими же босоногими, голодными соседскими детьми играли на улице, ходили в лес, ловили пескарей в нашей речке, жарили их на костре, нанизав на ивовые прутики. А вечером, пробравшись, как можно незаметнее в дом, забирались на печку и там затихали.
Поздними вечерами в нашей избе начиналось самое интерес-ное. Почти каждый вечер в маленькой кухне собирались деревенские старухи и за немудрёным рукоделием, до поздней ночи, вели нескон-чаемые разговоры. О чём только они не говорили! Но чаще всего тол-ковали о знамениях, которые были перед войной. В какой-то деревне будто слышали, как петух кричал по козлиному, в другой деревне буд-то на кладбище светились могилы, а по нашей деревне бродило приви-дение и стучалось в окно. Мол, к кому оно стучалось, у тех мужики все погибли на фронте. А ещё говорили, что на небе появлялся горящий крест.
Мы, свесив головы с печи, со страхом слушали эти рассказы-небылицы. Старухи охали, кряхтели, истово крестились и всё повторя-ли – «Ох, быть знамению опять, быть. Жизнь-то какая настала, только и жди беды.»
На меня все эти рассказы, особенно о горящем в небе кресте, так подействовали, что играя с соседскими ребятишками на улице до поздней ночи, я, нет да и смотрела в небо – не покажется ли там зна-мение? И однажды это было.
Осенью 1954 года оно появилось. Небо, вдруг, стало кроваво-красным. Пульсирующее зарево надвигалось на нас и, казалось, вот-вот накроет собой.
Оглашая деревню истошными криками, мы, в страхе, разбе-жались по домам. Я влетела в избу и заорала:
?Мама! Мама! Вставай скорей! Знамение! На небе знамение!
Перепуганная мать выскочила на улицу, в чём была, увидела зарево на небе, упала на колени и, мелко, мелко крестясь, дрожащими губами зашептала:
—Господи, спаси и помилуй нас! Господи, спаси и помилуй нас!..
Вся деревня переполошилась. Люди выбегали из домов и со страхом смотрели в полыхающее небо. Старухи голосили, крестились и причитали:
—Знамение! Господь посылает нам Знамение! Ох, быть большой беде! Молитесь, все молитесь, авось Господь Бог смилуется над нами…
Наши деревенские старухи в тот момент были недалеки от истины. Только много, много лет спустя, мы узнали, что видели зарево от атомного взрыва в районе села Тоцкое.
Это было поистине Знамением беды, которая до наших дней аукается всем массовыми онкологическими заболеваниями и рождени-ем неполноценных детей.
В нашей деревне каждый второй умерший – умер от рака. Та-кая же участь постигла и моих родителей.

КРЕСТНИК

В нашем засушливом краю, многодневные обильные дожди - явление редкое.
Но, когда это случается, река Кувай, на берегу которой стоит наша деревня, меняется до неузнаваемости. Тихие воды ее превраща-лись в бурный, мутный поток, который стремительно нёсся, размывая глинистые берега, закручивался воронками над омутами, выплески-вался на пологий берег, затопляя тальники, с разгона налетал на сваи моста и тот дрожал, скрипел, готовый развалиться на части.
Вся деревенская детвора в такие дни высыпала на берег полю-боваться разливом, а больше для того, чтобы вылавливать из воды всякую всячину, которую в это время несла река.
Вот и этим утром, впервые после сильных дождей, проглянуло солнышко. Еще только оно чуть появилось из-за горы, как я с млад-шими сестрами побежала к реке. Уже от самых домов было видно, как она поднялась. На противоположном, пологом берегу из воды едва торчали верхушки прибрежного тальника. Со стороны деревни берег был высокий и к воде вел крутой спуск. Когда мы к нему подбежали, то с ужасом увидели, что внизу, у самой воды, на узкой полоске песка стоит четырехлетний Николка, сын наших соседей, а вода с гулом несется мимо него. Вот он  переступил ножками и она его подхватила, понесла. От испуга меня, как парализовало, сердце захолонуло, но уже в следующее мгновение я кубарем скатилась с откоса и прыгнула в воду. Перед глазами мелькала белая рубашонка, вздутая пузырём, и вскинутая маленькая ручонка. Краем  уха я услышала, как закричали мои сестры, но мне было не до них. Я видела, что Николку закружило, завертело в воронке. Добралась  я до него в считанные секунды. Вы-дернула из воды, и так держала на весу одной рукой, другой с трудом выгребала к берегу.
Когда я, совсем без сил, выбралась из воды, малыш не подавал никаких признаков жизни. Смутно припоминая школьные уроки по оказанию первой помощи утопленникам, я, как могла, стала делать ему искусственное дыхание.
И совсем было отчаялась привести его в чувство, как вдруг, у него изо рта хлынула вода. Он судорожно закашлялся, открыл глаза и заревел.
В этот момент я увидела рядом с нами тетю Нюсю, мать Ни-колки. Оказывается, как я потом узнала, за ней бегали мои сестры.
Тетя Нюся упала на колени, схватила на руки своего ревущего малыша. Вся растрепанная, с безумными глазами, она крепко прижимала его к груди и, исступленно целуя, причитала:
- Сынок! Сыночек мой! Слава тебе, Господи, ты живой! Слава тебе,  Господи!
От пережитого волнения я как будто оглохла. Ее слова дохо-дили до меня, как сквозь вату. Руки, ноги дрожали, голова кружилась, все было как в тумане.
Тетя Нюся, плача и смеясь, уже обнимала меня и благодарила прерывающимся голосом:
- Спасибо тебе, Шура….Если б не ты…Спасибо…
- Да ладно, чего уж там – ответила я вяло – Хорошо, что все обошлось так.
Николка, удивительно быстро пришедший в себя, хватал мать за руки и ныл:
- Мам, хочу домой, мам, хочу домой.
Тетя Нюся подхватила его на руки и, что-то ласково пригова-ривая, понесла домой.
После всего случившегося, нам расхотелось  любоваться раз-лившейся рекой и мы понуро поплелись домой.
Весть о спасении Николки тут же облетела всю деревню. Столько было «охов» и «ахов». Все говорили, что благодаря мне, он заново родился. А тетя Нюся, при каждом случае, твердила, что теперь он мой «крестник».
Шло время. Вскоре я уехала из дома на учебу, да так и не вер-нулась больше в деревню. Изредка только навещала родителей. Но, когда бы я не приезжала, при встрече с тетей Нюсей, обязательно ин-тересовалась:
- Как тут мой «крестник» поживает?
- Ничего, растет, такой хулиган становится – отвечала она с улыбкой умиления.
Родители Николки потакали ему во всем. Тетя Нюся, так та после того давнего памятного случая, пылинки с него сдувала, тряс-лась над ним, как над драгоценным сосудом, души в нем не чаяла.
Как-то в свой очередной приезд в деревню, я встретила тетю Нюсю и первое, о чем спросила:
- Как поживает мой крестник – заранее готова услышать хва-лебные слова о нем. Но тетя Нюся вдруг заплакала. Я с удивлением уставилась на неё.
Утирая слезы концом головного платка, тетя Нюся в сердцах воскликнула:
- Ох, Шура! Лучше бы ты его тогда не спасала! Переплакала бы раз и уже забыла бы, чем я теперь плачу каждый день!
Она обреченно махнула рукой и, ничего больше не объясняя, быстро пошла прочь.
«Ну, дела! - подумала я – что бы это значило?»
Вечером в клубе я встретилась со своей подругой Катей, сест-рой Николки, и стала обо всем ее выспрашивать.
- Что тут говорить – рассказывала Катя – разбаловали его, ни в чем отказа не знал. У отца с матерью он один был, как свет в окошке, все остальные дети , как бы уже не в счет. Вот и вырос он таким хули-ганом-оболтусом, думает, что ему все дозволено.
Оказывается, жалобы на него сыпались со всех сторон. В школе ему грозили исключением. Вся деревня стонала от его выходок. Но сладу с ним не было никакого. Я пыталась встретиться с ним и по-говорить, как – никак  мой «крестник», но он упорно избегал меня. Так я и уехала ни с чем.
Время от времени, через Катю, до меня доходили вести о его «подвигах» и я всегда при этом чувствовала какую-то вину за собой.  Хотя, если разобраться, в чем я была виновата? В том, что спасла его?
Наконец, как и мечтали все в деревне, Николку, ставшего уже Николаем, призвали  в Армию. Служить ему довелось за границей. И там с ним произошла такая метаморфоза, что все мы диву давались.
Моя мать и Катя писали мне, что родители Николая часто по-лучают благодарности от командования за воспитание сына. Было чему подивиться!
Тетя Нюся, писали мне, ходит по деревне с гордым видом и всем рассказывает, какой у нее хороший сын и как его ценят на служ-бе.
Позже я узнала, что Николай после срочной службы, остался на сверхсрочную. Приезжал в отпуск, женился на деревенской девчон-ке и увез ее за границу, в свою часть. Родителям своим он сказал, что принял окончательное решение связать свою жизнь с Армией.
Довольно долго я его не видела. Наши отпуска, которые мы, по традиции, проводили у родителей, были в разное время.
Но однажды случилось так, что я  и Николай приехали в де-ревню одновременно. По приезде, я первым делом побежала к Кате, там и встретилась с Николаем.
Все сидели за празднично накрытым столом. Тетя Нюся вся светилась от счастья. Увидев меня, принялась усаживать за стол.
- Посмотри, Шура, - говорила она сквозь слезы радости, - ка-ков стал наш Николка.
И к сыну:
- Помнишь, сынок, как тебя Шура спасла?
А Николай – косая сажень в плечах – при погонах майора, вдруг засмущался, покраснел, глянул на меня изподлобья  и еле выго-ворил:
- Конечно, помню.
Никому и в голову не приходило вспоминать за столом его прежние «художества». Всё  было благополучно забыто.
В конце концов Николай, преодолев свое смущение, стал рас-сказывать о своей армейской жизни, о детях, жене, которые не смогли приехать с ним. После этой встречи нам редко выпадала возможность увидеться. Но всякий раз, когда мы встречались, он называл меня не иначе, как своей спасительницей и второй мамой, а я его «Крестни-ком».

Шагитова ( Сарапулова) Зоя Рашитовна

Родилась в1960 г., в городе  Мелеуз  Республики Башкирия. Проживает в  г.Орске с 1987 года. В 2007 г  в Уфимском  книжном издательстве вышла автобиографическая повесть о детском  доме -  « Весенняя ласточка» В 2008 году, в год Семьи, участвовала в город-ском  конкурсе  « Орчанка» и стала  обладательницей премии за творчество  в номинации  «Женщина, прославившая город»
Преподаватель, работает в школе № 26.

ПОМОЩНИЧКИ

       Братья-погодки  Юрашек и Виталик  ещё ходили вместе в садик,  и окружающий мир для них  представлялся чудесным зазеркальем. И вот  отвезли их летом в деревню к маминым родственникам.
         А в деревне как раз была горячая пора – сенокос. Заготавливали   сено на зиму и  не брали с собой ребятишек.
Юрашек и Виталик просились в помощь, но их не взяли. Малы ещё!
         Дома  с ними осталась старая  бабушка. Она занималась домашним хозяйством, изредка  поглядывая на братишек.
А они  бегали за курами, пугая их прутиками, потом в амбар, чтобы взять там зерно и насыпать курам, и увидели там, в углу, пуши-стых котят. Радостно стали их тискать, а те жалобно мяукали. Тут Юрашек  остановил своего  смешливого  братика.
– Все работают, а мы с тобой только играем! Давай   в огороде соберём помидоры!
– Давай!–  радостно  откликнулся тот.
Взяли они медный таз, понесли вдвоём в огород и принялись срывать ещё не успевшие созреть плоды, соревнуясь между собой, кто из них больше принесёт.
– У тебя на кусту остался ещё один помидор! – кричит Юра.
– Где?– садясь на корточки и перебирая веточки, ищет Виталик.– Нашел!–и радостно бросает помидор в  таз. – Попал!
      В тазу уже гора помидоров, и сдвинуть с места его не получается…
      В полдень с покоса вернулись тётя и дядя  на телеге, запряжённой  парой лошадей.
      Сначала тётя обрадовалась, что дети неплохо провели время, но когда она увидела кучу сорванных незрелых помидоров, то чуть не упала в обморок.
- Что же вы наделали?-  растерянно  поглаживая плоды, только и проговорила она.
Племянники смотрели на неё и не понимали, почему тётя сер-дится.  Ведь они так постарались. Заметив подошедшего мужа,  она обратилась  к нему:
-Ты посмотри, что они наделали!
Он посмотрел на помидоры, затем  перевел взгляд  на детей и улыбнулся:
-Вот помощнички!
И это так  удивило её, что  и сама засмеялась: теперь-то  до неё дошло, что дети  просто им хотели помочь. Вот и оказали услугу!



Швейкерт Вера Ивановна

Родилась в 1958 году в г. Орске. Окончила среднюю школу  № 54. После школы  поступила в  торгово - кулинарное  училище  № 24.  Работала по профессии кассир-контролёр  не  долго,  около  трёх  лет.  Поняла, что эта  профессия  не для неё,  -  решила искать себя  в  дру-гой отрасли.  Последние 25 лет  работает  на  Никелькомбинате /ЮУНК/ в электроцехе. Печаталась в городской газете «Орская хрони-ка» и в заводской газете «За Орский никель».
   
ЖИРНЫЙ ПОНЧИК

       Дворовая ребятня всем давала прозвища, обычно созвуч-ные с фамилиями: Ткач, Бурлак,  Холей,  Макей. Не обошли внимани-ем и Леру, конечно: она была плотненькой девочкой с надутыми, розо-выми щёчками. В пять лет её всё ещё стригли «под ноль», оставляя лишь чубчик. Она стеснялась своего вида, поэтому никогда не снима-ла панамку, которая лежала на ушах, оттопыривая их: такой щека-стый ушастик получался! Мальчишки дразнили Леру «лысым пирож-ком» или «жирным пончиком». Иногда хором кричали: «Жирный пончик сел в вагончик и поехал на войну. Дрался, дрался (тут слово не-хорошее) и кричит: «Кончай войну!» Лера в отместку обзывалась на обидчиков, как ей казалось, самыми нехорошими словами, пригова-ривая: «А ты - скелет в красном сарафане!»
         Пончики были Лериной слабостью. Сестрёнка Мила из школьного буфета каждый день приносила для Леры пышный пончик с повидлом. Лера, усторожив приход сестры, вприпрыжку мчалась ей навстречу и со словами «А пончик дай!» лезла в заветный карманчик портфеля.
Лера уважала школу - вон как там вкусно кормят! Поэтому Миле несложно было научить сестрёнку некоторым школьным премудростям. В три года Лера уже знала алфавит, а в четыре умела чи-тать. Когда её подруги отправились в первый класс, Лере не хватало до семи лет месяца и её не хотели брать в школу. Как она тогда горько плакала! Но недолго - осушив слёзы, надела приготовленную форму с праздничным белым фартучком, взяла портфель и первого сентября отправилась с подругами в школу. Учительница Лидия Семеновна устроила Лере небольшой экзамен: попросила прочесть название книги,  что лежала на учительском столе. На обложке зеленоватого цвета  было изображено море, а буквы, надо сказать, были выписаны вензе-лями - заковыристо, как показалось девочке. Но она достойно вышла из этого положения. «Бурные волны» - облегчённо вздохнув, прочитала Лера. Удивилась учительница: «Если такие буквы ты сумела прочитать, значит, толк будет. Беру тебя, Лера, в свой класс!»
           Так Лера стала ученицей. А кличка «толстый пончик» осталась в дошкольном прошлом, ведь она уже не была толстенькой и лысенькой, – как говорили о ней взрослые, «изрослась».

ДЕВИЧЬИ СЕКРЕТЫ.

        Онежская улица была длинная, дома стояли в два ряда и у каждого дома росли деревья, в основном тополя, клёны и карагачи. А за невысокими заборами в палисадниках, летом сажали цветы. Идёшь по улице и радуешься, глядя на  георгины и гладиолусы,  астры и мальвы, маргаритки и анютины глазки, шафраны и бархотки.
        Лере нравились маргаритки. Они были белые, розовые и бордовые. Лепестки маргаритки можно было прилепить на губы, и они казались накрашенными. И на ногти тоже наклеивали девочки-модницы эти лепестки, окунув их в воду.
        А если в тапочки под пятки камешки положить, то полу-чались туфли на каблуках. Некоторым счастливицам удавалось надеть мамины туфли. И тогда, принарядившиеся подруги, шли в магазин, который тут же организовывался, недалеко от улицы, на полянке. У каждой в руках была сумочка, где в бумажных кошельках лежали нарисованные деньги. Продавцами были по очереди. Иногда обижались и люсили, на завышенную цену какого-нибудь стёклышка, камешка или книжки с картинками.
         «Люсившего» дразнили: «Люся – макара, съела таракана», и потом, мир быстро восстанавливался, так как желанный товар сразу дешевел.
Разноцветные стекляшки нужны были для секрета, который был у каждой уважающей себя девочки. Это такая небольшая ямка, красиво выложенная стёклышками. Туда можно было положить веточку, значок, брошку, или жука засушенного, или переливающиеся бусинки. Всё это накрывалось стеклом большего размера и присыпалось землёй.
         Потом «по секрету» все показывали друг другу свои «секретики». Было что-то вроде конкурса, после которого подруги менялись всякими вещичками.  А стёклышки брали от разбитых бутылок. Они были разного цвета: белого, тёмно-зелёного, тёмно-коричневого, желтоватого. Везунчики добывали где-то красные и синие стекляшки. Иногда мальчишки разоряли девчачьи секреты. Если узнавалось, кто это сделал, его называли дураком и с презрением бойкотировали.   

УЛИЧНЫЙ ТЕАТР.

           Бывали дни, когда на улице Онежской царило всеобщее оживление. Ребята бегали из конца в конец с объявлением. Они вы-крикивали:
- Приходите на концерт, в два часа дня, к дому №41!
           Ох, как трудно приходилось гонцам, потому что  во дворах Мурзиных и Булатовых жили индюки, но паслись они всегда на улице, и никого не пропускали, не клюнув в ногу. Лучше бы все ря-бых цесарок разводили, как у Ткачёвых, или кур – те птицы сами всех боятся.
Индюки казались детворе огромными, чудищами, да ещё с яр-ко-красными серёжками под клювами. Лера отказалась быть глашата-ем, потому что индюки, широко расставив крылья, бегали,  быстрее неё:
-  Вот вначале улицы, я пожалуйста, - говорила Лера, - А в ко-нец улицы ни за что не пойду, мало что ли, гуси меня щипали?
         Чувствуя особый настрой людей, собаки с весёлым лаем носились по улице. И от собачьего веселья всполошились куры во всех дворах, они будто спрашивали: «куда-хто-хто, куда-хто-хто?».
А рыжая собачонка Бессоновых, по имени Клеопатра, досаждала больше всех. Подпрыгивая и крутясь волчком, она покусывала, младших за пятки. Целый праздник получался! Организаторами представления были старшие: Мила, сестра Леры и её друзья-товарищи, которые из ближних домов принесли стулья и длинные лавки. Когда зрители расселись, Мила объявила первый номер концерта. В нём участвовала артистка-Лера, она изображала розу и была вся в кружевах и бантах. Под пение, доносившееся из-за забора: «Вот выходит розочка, розочка, розочка», - Лера выпархивала из калитки и присаживалась перед зрителями на корточки, а певцы продолжали: «Вот выходит злая фея, злая фея, злая фея, она розу сорвала, сорвала, повернулась и ушла, и ушла!»
          Лере даже страшновато было, когда переодетая в стару-ху сестра, с клюкой шла на неё. Были и танцевальные номера, и стихи рассказывались, и частушки пелись.
        Лере больше других нравилось, как «Чепуху» пели: «На столе стоит арбуз, на арбузе муха, муха злится на арбуз, что не лезет в брюхо» а дальше припев: «Чепуха, чепуха, чистая чепуха, чип-чип, а-ха-ха, в самом деле, чепуха», и потом: «На лугу верблюд пасётся, в белых штопаных штанах, а за ним блоха несётся на высоких каблуках». Там было много куплетов.
         Мальчик-старшеклассник, Валера, в чёрном костюме и шляпе, смешно так пел: про деда, как он рубашку сорок лет носил: «А как в той рубашке завелись букашки, так мой дед лаптями их давил», - радовался  Валера. Он и сам смешной был, его большой нос все ру-бильником называли.
        Подругу Милы, Таню Петрову, за невысокий рост, чет-вертинкой прозвали, зато как  звонко она голосила, да ещё и  с волж-ским акцентом на «о»: «Трёхэтажный дом горит, а вокруг народ стоит, рассуждает меж собой: дом сгорит, пойдём домой».
        Два брата-близнеца, Вова с Юрой, показывали сценку про звездочётов, Бима и Бома. На них были такие красивые накидки все в блестящих звёздах, вырезанных из фольги от шоколадок. Концерт уже закончился, а  зрители:  мамы и папы, бабушки и дедушки долго хло-пали артистам, ведь представление всем очень понравилось.


Щербатов Андрей Владимирович.

Родился в Донгузе Оренбургской области. Вырос в Казахста-не, в военном городке Эмба-5. Окончил Донецкое военное училище по профилю связи, до ноября 1989 года служил в армии (Тоцкое-2, При-карпатье, Дальний Восток), откуда уволился по сокращению штатов. Участвовал в боевых действиях на афганской земле. Обосновавшись в Житомире, прошёл путь от типографского рабочего до редактора газеты. В 1996 году вернулся в родные края, с 2000 года - в Орске, где редактировал газету «Вернисаж», вёл литературно-музыкальный клуб «Парус». В 2004-2007 годах - ответственный секретарь региональной газеты ветеранов боевых действий «Братство» (г. Оренбург), с июня 2008 г. - главный редактор газеты «Зигзаг» (г. Орск).

АФГАНСКИЕ ЗАРИСОВКИ

СЕВЕРНЫЙ ВЕТЕР

После невыносимо-нескончаемого лета 83-го, когда, как со-общили по нашему радио, “в центральных Каракумах впервые после 1948 года температура воздуха достигла плюс 50 градусов в тени” (а в Кандагаре и до 54-х доходила), наступившая зима 84-го преподнес-ла свои сюрпризы.
В Афганистане три постоянных естественно-природных фак-тора, что сопровождают тебя зримо и незримо повсюду – это ветер, пыль и мухи. И ещё “духи”, от коих здесь избавиться всё равно что всех мух изничтожить – бес-по-лез-но. Правда, мух и “духов” в какие-то счастливые (или не очень) моменты близ себя можно не наблюдать, но вот пыль и ветер – это “афганская вечность”. Чем выше в горы, тем ветер сильнее, чем ближе к закату, тем он крепче. В Кабуле и в жарком июле ночью без одеяла или бушлата весьма неуютно себя почувству-ешь; в Шинданде, Дилараме, Тальхаке, Гиришке, Кандагаре и прочих “пустынях” ветер – дующий непременно с севера – приносит долго-жданную ночную прохладу, и уже к 10 вечера температура в помеще-нии опускается, наконец, ниже 40 градусов: более-менее вздохнуть можно. А к рассвету и до 28-30 градусов снижается – просто красота! Мухи-“бомбардировщики” в темноте ночной спят и тебе спать дают. “Курорт”. Но зимой северный ветер холодом свирепеет, выстуживая-простуживая всё на пути своём. Холодное дыхание Родины…
И вот в феврале 84-го случилась своя, уже зимняя, аномалия: на Кушке температура воздуха опустилась до минус 13-ти, в Турагун-дях – до минус 16-ти (а в незамерзающем узбекском Термезе аж до минус 5). В Герате – минус 9, в Шинданде – минус 6, и даже в Канда-гар прилетел свирепый “сиверко”, и там впервые за сколько-то лет зафиксировали 0 градусов. Если от Герата и севернее – снега, то от Шинданда и южнее – голая пыле-каменистая промозглая пустошь.
  Притихла Шиндандская дивизия, лишь слышен треск кора-бельного двигателя, да свет “плавает”, как обычно. И всё заглушает вой и гул ураганного ветра! С некоторых палаток он уже сорвал к чер-тям дощатые дверцы, и за ними гонялись ошалевшие бойцы, чтоб на растопку кто утащить не успел. В “модуле” нашем тонкостенном, со щелястыми стёклами в одну раму да дырявою крышей отопление из-начально не предусмотрено: пытаются какие-то “козлики” иль обогре-ватели-“тарелки” ставить, но это официально запрещено из противо-пожарных соображений и элементарного недостатка напряжения в сети. А потом и того не стало, когда штормовым порывом провода оборвало, и засветились “лампы Алладина” на столах да табуретах. В комнате одно то, что ветра нет (не считая сквозняков изо всех дыр и щелей), а на термометр, прямо над столом висящий, поглядишь – там 0 градусов. Как в Кандагаре нынче под открытым небом. У кого в ведре вода стоит – к утру ледяной коркой застывает. Офицеры и прапорщики спят не раздеваясь, поверх одеял бушлаты набрасывая. Бойцы в палатках, в чумазых бушлатах близ “буржуек” кучкуются, лица в копоти и саже: топить нечем, и в ход идут куски резины с покрышек, которые, негромко матерясь, пилят ножовками “чижы” (“молодые”). Густой смрадный дым низко сеется по-над землёй, сочась во все палатки, обволакивая согнутые буйным ветрищем хмурые фигуры. От коптящей резины жестяные дымовые трубы бы-стро-быстро забиваются сажей, и начинается очередная сверхнеприятная катавасия с их съёмом и прочисткой (опять же всё это выпадает на долю “чижей”). Зато автодром, похоже, к весне вообще без покрышек останется, и начальство уже порыкивает по сему поводу. Начинаются “ревизии” по палаткам: ну, кто чем занимается? Реальный случай, о котором потом доводили на со-вещании офицеров: заходят такие вот “ревизионеры” после обеда в ротную палатку, а там с полтора десятка бойцов “буржуйку”, словно мухи, облепили, молча сопят, холодные сопли утирая, и руки к огню тянут. “Эт-то что вы тут делаете?” – грозно рокочет проверяющий. “А это, товарищ майор, мы ГОТОВИМСЯ”. “К чему?” – недоумевает на-чальник, но ответа не слышит. Недогадливый какой – к ужину, конеч-но!
Эх, горячего чайку бы! Тем более что здесь, не то, что в Сою-зе, завсегда можно купить чай “Индийский” (со слоном) и даже “Цейлонский”. Но воды нет. Заледенела вода в трубах, идущих от скважи-ны, и теперь жди-пожди, когда наступит потепление, и лёд в трубах растает. Пить можно в столовой: кружка чая на завтрак, кружка чая на ужин, на обед кисель. Ещё действительно серьёзная проблема: во-ды нет – нечем руки мыть. Из туалета так прямо на обед и идёшь. Чи-стка зубов – это в Союзе, конечно, люди делают, и в дивизионно-штабном городке, наверное. Так полторы недели без всякой помывки рук и протянулись. И ведь что удивительно! – никакой эпидемии тифа, желтухи или хотя бы дизентерии, чего все разумно опасались, не возникло. Загадка афганской природы и русской души.
А весна всё ближе, а солнце всё выше! И уже на 3-й день стал слабеть ураган, к концу же недели северный ветер пришёл в норму: к ночи сильнее, к полудню полегче. И оживилась в/ч, разминаясь по-боевому. И “духи” всё так же не спеша поджидали нас – им то что? Они у себя дома, как пыль и мухи окрестные. Это мы для них – “ветер с Севера”. Который подует-подует, да и стихнет всё равно.

ЗИМНЯЯ СЛЯКОТЬ

       Небо – сплошная пасмурная пелена, безостановочно изли-вающаяся мириадами мелких дождинок: в Шинданде зима началась. Холодная сырость парит из углов “модулей” и палаток, и выясняется, что крыша над нами сродни решету: струйки воды небесной текут безостановочно в подставленные вёдра и кастрюли.

Скучный дождик идёт,
В тучах весь небосвод,–
В декабре-январе
так бывает в Шиндандских краях…

        Света нет – где-то из-за влаги контакт замкнуло, и коптят “лампы Аладдина” на столах и табуретках. Коли время свободное – что делать? Даже чайник не вскипятишь, магнитофон не послушаешь, а стемнело, и книгу не почитаешь. Гитару куда-то унесли, и главное развлечение – в столовую на ужин сходить.

А в столовой у нас
Свет под вечер погас,
Трепеща огоньком,
керосинка горит на столе.
Сунешь ложкою в рот –
Как-нибудь попадёт…

        Воды и здесь натекло повсюду, под столом сапоги в ней по щиколотку оказываются,– а, чёрт с ним! Вот чая лишь по стакану на брата – не густо…
По пути всюду встречаются поля-моря воды –  глубиной, правда, в 1-2 сантиметра всего. Земля здесь каменистая – воду почти не впитывает, вот и лужи повсюду широченные разлились.
В “модуле” до построения кто кемарит, кто анекдоты да байки рассказывает.
- Вот раньше,– вспоминает “старожил” Лёва Фёдоров,– куда проще здесь служить было. Помню, тогдашний комполка на построе-ние к трибуне один раз в тапочках вышел…
Эх,  легендарная свобода! Сейчас же лишь на “точке” где можно служить по-человечески, без этих постоянных построений и проверок.
- Если с гор дотемна спуститься не успел – проблема! – звучит другая уже тема.
- Ха, это что! – слегка улыбается Серёга Рожков,– вот как дождь на горе захватит, то действительно проблема.
        Сергей в “боевом” 3-м батальоне, и уж ему-то всё знать. И по два диска он изолентой не сцепляет, а пулемётные диски, по 45 па-тронов, не вставляет – пользуется обычными, ёмкостью в 30 патронов. Но зато целый “бронежилет” себе сшил, с многочисленными кармана-ми для дисков.
- Слишком длинный диск мешает на позиции маневрировать, особенно если ползком приходится. А 30 патронов вполне достаточно для очереди. Потом, конечно, позицию надо быстро сменить.
С ним никто не спорит – Серёга, считай, из рейдов не вылеза-ет.
       Тут свет внезапно появляется, но мигает: то меркнет почти, то усиливается. Корабельный двигатель, что на всю дивизию пашет, фурычит нормально, но проводка в нашем “мотострелецком” полчке на честном слове держится.
       …С апреля не было ни единого дождика, и лишь в ноябре закапало, наконец. Так и продолжается. Ничего, это всё же лучше плюс пятидесяти в тени.

Яковлев Олег Николаевич.

Родился в 1945 году в семье военнослужащего. Работать начал в шестнадцать лет, продолжал учиться  в вечерней школе рабочей молодежи. Там же и получил среднее образование. В 1964 году был призван на Флот. В 1968 году демобилизовался. Работал станочником на ЮУМЗ. Ностальгия по морю и флоту не давала покоя ни на один день. Обратился в военкомат, и его призвали вновь на Северный флот, где он подписал контракт еще на пять лет. После окончания «Школы мичманов» в Североморске, получил среднетехническое образование по специальности – «Судоходство и навигация»  Был распределен на одну из баз атомных подводных лодок по специальности – «Главный боцман корабля - рулевой сигнальщик.  Воинское звание – мичман.  По истечению контракта остался на севере, устроился на работу в рыболовецкую компанию. Участвовал  в путинах на мойву, креветку, палтуса, трески и пр…Писать начал в период срочной службы. Издавался в цен-тральных газетах и журналах. В Союз писателей России принят в 2000 году.


ВТОРАЯ  ПЛАНЕТА.
               
(Отрывок из фантастического романа).               
   
Глава 1. 
         
       Все началось с акулы. С обычной, североатланти-ческой акулы, в изобилии  водящейся в северных морях Ледовитого океана.
        Большой рыболовный траулер "Звезда заполярья"    промышлял в Северном море креветку, и рыбацкая удача пока не изменяла морякам. Вахты сменялись вахтами, бездонные трюма постепенно заполнялись уловом, который тут же расфасовывался по лоткам и помещался    в морозильные камеры.
                Шла вторая неделя осенней путины. В один    из суматошных рабочих дней команда обедала,     разместившись в уютной и тёплой кают-компании.
                В это время сам траулер продолжил свою работу. Натяну-тые за кормой и уходящие в море толстые, стальные ваера указывали на то, что многометровый трал тянется вслед за судном где-то на глу-бине, и в его широкую горловину течет живой креветочный поток. Ещё несколько минут и с мостика будет дан сигнал. Это означает, что трал полон и его пора поднимать на борт.
  - Ну что, боцман, как дела дома? - обратился к Кузьмичу сидящей напротив тралмейстер Василий Быковский.
Боцман, не переставая пережёвывать кусок говядины, исподлобья взглянул на Василия, и обречённо махнул рукой:
- И не спрашивай... Чем дальше, тем хуже...
- Что, снова падчерица?
Боцман кивнул и аккуратно вытер губы бумажной салфеткой.
  - Все так же пьёт?
  - Если бы так же! Раньше хоть отдых организму какой-то давала. Те-перь каждый день наливается самогоном. Вся квартира провонялась блевотиной и перегаром. Думаю, с головой у неё, всё же, не в порядке. Порой, не соображает, что делает, с кем говорит... В общем, полная деградация личности.
  - Понятно, Кузьмич! Бабе скоро тридцать, мужика нет - вот и бесится... А с другой стороны, кому она такая нужна, разве что, такому же алкашу?
Тихий гул разговоров за столом внезапно нарушил громкий сигнал аврала, затем включились динамики и голос помощника капитана Га-маюнова объявил: -
-Дежурной вахте наверх! Приготовиться к выборке трала!
Боцману всегда нравилось    смотреть, как живая, толстая    струя уло-ва обрушивается на палубу, в рыбный ящик. Кажется, будто само море делится своей частицей - столько во всём этом было энергии и притягательности!           Вот и сейчас поскрипывающая, шевелящаяся масса сверкала и переливалась всеми цветами радуги. А вот и наша голубушка! Полярная акула! Небольшая по размеру, с мелкими, ост-рыми, как иглы зубами, она яростно била хвостом в гуще креветок.
           Акулы часто попадаются в трал. Креветочный косяк - излюб-ленная столовая для этих хищников.  Обычно, моряки вырезают у акул плавники. Во многих ресторанах мира они считаются изысканным деликатесом и судовой кок "Звезды заполярья" готовит из них отличное блюдо. Белое, нежное мясо, сдобренное приправами и политое специальным соусом не стыдно подать и к королевскому столу.
  - Так, тащите-ка её сюда, - распорядился Быковский,- сейчас посмот-рим, чем наша красавица сегодня пообедала.
В акульи жабры воткнули багор и оттащили рыбину в сторону.
- Братцы, - воскликнул склонившийся над акулой один из матросов:- Что за чертовщина такая?..
- Что ещё случилось? -  Тралмейстер протиснулся сквозь толпу моря-ков и подошёл к добыче.
- Василий Сергеевич, она, вроде, железная, - сообщил матрос, и по-стучал лезвием шкерочного ножа по акульему боку. Все услышала стук металла о металл.
Быковский присел и приложил ладонь к хищнику.
  - Действительно, она холодная как лёд, прокомментировал Василий и покачал головой:
-  Пригласите сюда капитана!
Акула лежала на боку, и её хвост гулко шлёпал по палубе. Глаза же мерцали странным, голубоватым светом.
  - Может, это военные моряки изобрели? -предположил крепко сбитый парень, не торопясь закуривая сигарету.
  - А что, это вполне возможно, - выступил вперёд один из матросов.
         На траулер он попал, демобилизовавшись из военно-морского флота, и кое-что смыслил в акустических буях. Звали парня Григори-ем. За спокойный и покладистый характер все на судне его называли просто Гешкой.
  - Разве такие буи Норд-оста?- с сомнением покачал головой Кузьмич.
  - А, черт их знает, американцев, - Гешка почесал затылок, - бывало, мы на полигонах такие замысловатые штуки вытаскивали... Внутри столько всякой электроники понапичкано, что диву даёшься!
          Толпа моряков расступилась, и к находке подошёл капитан. Это был высокий, жилистый мужчина с узкими бакенбардами и аккурат-ной, коротко остриженной бородкой. Он присел перед акулой на кор-точки и некоторое время молча её разглядывал. Затем попросил у ко-го-то нож и потыкал острием акулу в разных местах. Но клинок по-всюду натыкался на прочную, отливающую синевой сталь.
- Принесите кто-нибудь топор, - тихо проговорил он.
- Илья Владимирович, - Быковский наклонился к капитану, - а не опасно ли? Если это дело рук военных, не исключено, что в ней есть устройство самоликвидации. Рвануть может... Военные берегут свои секреты!
- Тоже правильно, Василий Сергеевич, - капитан в задумчивости про-вел рукой по бородке, - значит, так сделаем... Всем отойти на безопас-ное расстояние. А ты, боцман, снаряди конец троса гаком, сооруди "беседку" и приподними-ка это чудище над палубой. Попробуем по-стрелять по ней.
          Капитан Сорокин стоял на мостике, широко расставив ноги, и тщательно целился в качающуюся на тросе цель. В каюте капитана постоянно хранился охотничий карабин.
        Раздался выстрел, второй,  третий... Пули со звоном отскакивали от акулы и с визгом рикошетили в море. Когда опустили странный улов на палубу, обнаружилось, что на корпусе плавучей диковины нет даже царапины.
  - Видимо, эти штуки рассчитаны на очень большие глубины, иначе, зачем ей такая прочная оболочка? - сказал Сорокин, обращаясь к сво-ему помощнику и тралмейстеру, когда они, наконец, уединились в ка-питанской каюте.
  -Идея с буем мне не совсем нравится,- отхлебывая кофе, произнес пом.капитана Гамаюнов,- буи сбрасываются, обычно. с самолётов, или кораблей, и крепятся на якорях. А наша находка плавает на ог-ромных глубинах, куда даже атомные подлодки не погружаются.
         Капитан откинулся на кресле и, разминая сигарету, проговорил: 
  - И для чего, по вашему, в море такие приспособления?
Все задумчиво молчали, неторопливо потягивая кофе.
  - Слушайте, - в глазах Быковского мелькнула тревога, - а она не взо-рвётся? Может там часовой механизм, или ещё что...
  - Навряд ли, - Гамаюнов покачал головой, - кому придёт в голову взрывать мирное судно?
  - Ясно одно, - капитан хлопнул ладонью по столу, - сами мы ни до чего не договоримся. Надо радировать военным морякам. Пусть они эту рыбку забирают, и сами уже решают, что делать. В конце концов, есть специалисты, учёные... И нечего тут голову ломать!
  - Василий Сергеевич, - обратился тралмейстер к Сорокину,- вот ты раньше водолазом работал. На каких глубинах приходилось бывать?
  - Метров сто восемьдесят - двести, не больше.
  - И ни о чем подобном никогда не слышал?
  - Знаю, что существуют глубоководные аппараты, батискафы вся-кие... Для исследования очень больших глубин применяются аппара-ты, работающие автоматически, без человека на борту. Они собирают нужную информацию, записывают её на пленку, а на борту научно-исследовательского судна её расшифровывают.
Быковский с сомнением пожал плечами и добавил: - Для подобных исследований наша находка слишком мала. Вам не кажется?
Уже к вечеру информация о находке обсуждалась в штабе Военно-морского флота. Адмирал Фролов собрал в своём кабинете представителей разведки и флагманских специалистов по акустике и радиосвязи.
  - Я не знаю, что там выловили рыбаки, но, судя по полученному описанию, это может представлять для нас определённый интерес. Какой только гадости наши моряки не находили в море, но то, что выловлено на этот раз, выходит за все привычные рамки, - спокойно, с расстановкой проговорил заместитель командующего Северным флотом.
  - Разрешите? - обратился к адмиралу флагманский акустик капитан 1 ранга Авилов,- За последний год в наших водах было обнаружено и обезврежено около пятидесяти всевозможных устройств, предназна-ченных для слежения за нашими подводными лодками. Попадались весьма любопытные экземпляры, действующие через спутники. Но, в своем большинстве, это были весьма громоздкие, привязанные к яко-рям буи. Среди них имеются действующие автономно и продолжи-тельное время  устройства. И, что любопытно, некоторые из них спо-собны прятаться при приближении какого-либо корабля. Они просто погружаются на два-три метра, а когда опасность быть обнаруженны-ми минует, всплывают снова.
        Фролов встал и принялся вышагивать по огромному кабинету. Его худощавое, гладко выбритое лицо было спокойным, но тень глубоких раздумий явственно проступала в складках высокого лба.
  - Мне кажется, - наконец проговорил он,- этим должна заинтересо-ваться академия наук. Такое предчувствие, что военным здесь делать нечего. Но вы, - он
кивнул в сторону Авилова, - должны сейчас же отправиться на трау-лер и на месте принять окончательное решение.

               
ГЛАВА  2.

   - Спустить трап по левому борту, - капитан посмотрел на своего по-мощника: -  Вот и военные пожаловали!
     Вспенивая волны острым форштевнем, к траулеру подходил катер с флагом флагманского акустика на корме.     Вскоре капитан 1 ранга Авилов уже поднимался на капитанский мостик, и через минуту по-жимал руку взволнованному Сорокину.
  - Сорокин? - спросил Авилов.
  - Товарищ капитан 1 ранга...
  - Зовите меня просто, Сергей Михайлович, вы же штатский человек. Ну, - переходя к делу, потребовал офицер, - показывайте ваш трофей!
        Через несколько минут они стояли на корме и рассматривали стальную акулу. Та лежала в большом металлическом ящике и рит-мично шлепала хвостом.
  - А ведь она сейчас плывёт...
Капитан вопросительно посмотрел на гостя.
  - А что тут неясного? Она кем-то запрограммирована для определён-ных действий, и её плавники продолжают выполнять функцию движи-теля, словно она и сейчас находится в воде. Посмотрите на её глаза - это явно, фотообъективы или видео приемники. И, смотрите, по зад-нему срезу хвоста металлические пластины-оперения. Скорее всего, это антенна...
       Авилов попытался провести на боку акулы остриём ножа царапи-ну, но поверхность осталась девственно чистой и гладкой, как зерка-ло.
   - Удивительная сталь, - констатировал флагманский специалист, - мне такая ещё не встречалась... И здесь нам этого, похоже, не выяс-нить, - добавил он. Узнав, что в акулу стреляли, он с укоризной взгля-нул на капитана:
- А вот этого делать не следовало! Во первых, мог сработать механизм самоуничтожения, во вторых, за всеми нашими потугами разгадать загадку, кто-то, вполне возможно, сейчас наблюдает, находясь за ты-сячи миль отсюда. И мы пока не знаем, кто это может быть.
  - А, вдруг, это инопланетный разум, - внезапно раздался голос, отку-да-то из-за спин собравшихся. Предположение высказал только что подошедший радист Боря Величкин.
Все усмехнулись, а капитан первого ранга, внимательно посмотрев на радиста, произнес, -  мысль любопытная! Хотя... Не верю я во всякие НЛО, - Авилов поднялся с корточек: - Ну что, Илья Владимирович, пошли к вам, поговорим.
         В каюте капитана они расположились вдвоём, удобно присев у небольшого столика. Сорокин включил свою походную электрокофе-варку, достал из шкафчика небольшую вазочку с печеньем, и тонко нарезанный лимон.
  - Как насчёт коньяка, Сергей Михайлович?
  - А что, капитан, сие не возбраняется.
         Сорокин достал из рундука над кроватью початую бутылку ар-мянского коньяка " Арарат" и разлил напиток в крохотные мельхиоро-вые стопки.
  - Давайте за неожиданное для всех знакомство и, надеюсь, благо-творное сотрудничество, - предложил тост Авилов.
Сорокин молча кивнул и они выпили.
  - Мы в штабе всё обсудили, Илья Владимирович! Командующий по-ручил мне ознакомиться с ситуацией, и принять решение на месте. Я пришел к выводу, что эта находка не имеет к флоту прямого отноше-ния. И не только к Российскому... В мире нет аналогов подобных ме-ханизмов. Понимаете?
    Сорокин слегка пожал плечами: 
   - И что же теперь мы будем делать? 
  Авилов сплюнул в ладонь семечку лимона: - В подобной ситуации разумнее всего обратиться в Академию наук, дождаться их представи-телей, и уже потом сообща решать, что делать.
  - Интересно, - крутя в пальцах рюмку, проговорил Сорокин, - если в мире нет аналогов, то это может означать только одно - мы имеем де-ло с инопланетянами и, наша добыча может быть их разведчиком.
   Капитан первого ранга слегка поморщился:
- Ну, не знаю... Вряд ли! проблема ещё в том, что мы этот металл, из которого изготовлена акула, не можем взять на анализ, её не возьмет никакой инструмент. Да и опасно это. Кто знает, что за начинка там... Может это эксперименты наших ученых, и скоро все выяснится? В общем так, -  продолжил, минуту подумав, офицер, - сейчас вы прово-дите меня в радиорубку, и я свяжусь со штабом флота.
         Вскоре флагманский акустик уже разговаривал с командующим, долго его убеждал в чём-то и, когда сеанс связи закончился, вернулся в каюту капитана.
  - Вот что, Илья Владимирович, получено распоряжение ждать пред-ставителей Академии наук. Дело, - Авилов поднял палец кверху, - на контроле у президента! А вам пока продолжать промысел. Не терять же людям заработок!
        Авилову отвели каюту помощника капитана. А сам Гамаюнов поселился вместе с радистом.
        Оставшись один, Авилов разделся и лег на койку. Глядя в подво-лок, он надолго задумался;
  - Да, находочка интересная, что тут скрывать! Он, лучший на флоте специалист по акустическим устройствам, был поставлен в тупик. Много чего пришлось повидать, изучить сотни хитроумных устройств, даже изобрести свои приборы, над разгадкой которых до сих пор бьются в Пентагоне. Но здесь он был бессилен.
- А что если и правда, что кроме нас во вселенной есть кто-то ещё?

                * * * 
         «Сколько загадок таит в себе мир, в котором мы живем! Человек со времен Адама задается многими вопросами, на  которые так и  не находит ответа. Века сменяют друг друга, цивилизация прогрессиру-ет, ученые открывают всё новые и новые горизонты познания.   Человеческий гений меняет мир, новые открытия, порою, потрясают воображение. Но остаются вопросы, на которые ответов не находится. Остаются тайны, вызывающие недоумение и, даже страх. НЛО - что это? Учёные довольно скептически относятся к подобным явлениям.
         А получается так, что если чему-то нет объяснения, то этого, как бы, не существует.  И разве это разумный подход к  проблеме? Проще  всего отрицать! А НЛО, между тем, продолжают летать. Его видят, фотографируют. Он даже воздействует на нашу психику. До сих пор в горах, пещерах находят наскальные рисунки, изображающие ракеты, "тарелки", фигуры людей в космических скафандрах. А   ведь возраст  рисунков исчисляется тысячелетиями.  А "Бермудский треугольник"? Без следа пропадают  самолеты, исчезают экипажи океанских судов, откуда и появился миф о "Летучих голландцах". А наука, между тем, ничего не может объяснить. И ничего удивительного, что наряду со всем этим -  стальная акула! А объяснение, я уверен,  существует. Нужно только время, упорство и терпение».
             Так думал капитан первого ранга Авилов - флагманский аку-стик флота.
        Прошло ещё десять дней, прежде чем радист траулера принял радиограмму на имя капитана судна, где было указано место и время прибытия представителей Академии наук.
              К вечеру 18 сентября 2012 года на траулер спустился вертолёт военно-морского флота, и судовому  коку было дано распоряжение накрывать обед  на четыре персоны больше обычного.
             Среди прибывших были: Академик Кислицын Степан Ерофее-вич, доктор биологических наук Сирин Борис Абрамович, доктор по ядерной физике Садовников Александр Александрович. Возглавлял научный десант академик Гильц Себастьян Артурович.
            Акула лежала всё в том же железном ящике, тщательно укрытом брезентом. Брезент сняли  и вновь прибывшие гости обступили стального хищника.  Весом акула была не больше обычной, и учёные обступили пойманную диковину. При этом академик Кислицин акку-ратно записывал в блокнот все внешние параметры находки. Между тем Гильц попросил одного из матросов принести из каюты два чемо-данчика. В них оказалось множество всяческой аппаратуры. Себа-стьян Артурович подсоединил к акуле несколько датчиков   с разноцветными проводами и включил прибор.
  -Так, - произнёс он, оглядывая окружающих, - эта рыбка радиоактив-на! Но, заметив встревоженные лица людей, поспешил успокоить:
-Не волнуйтесь, уровень радиации в пределах допустимой нормы но, все же, слишком долго находиться рядом не рекомендую. Возможно, это миниатюрный ядерный двигатель излучает...
          Затем он надел наушники и поднял руку, призывая к тишине. Его худощавое, с большим горбатым носом лицо выражало недоумение, а брови слегка хмурились: - У неё внутри, видимо, радиостанция, и она постоянно посылает какие-то сигналы. Непонятно... - Он поднял голо-ву и огляделся,-
- Что-то похожее на морзянку...  Но ничего подобного мне слышать не приходилось. Так, погодите, там что-то переключилось... Теперь она, похоже, принимает чьи-то сигналы. Фонарь у кого-нибудь есть? При-несите, пожалуйста!
          Фонарь принесли, ученый вплотную приставил его к глазу акулы и включил свет. Она тут же перестала шлепать хвостом, лишь сталь-ные плавники медленно шевелились - так ведут себя рыбы, оставаясь без движения.
  - Она временно ослеплена и её компьютер сейчас решает, что делать дальше, - задумчиво проговорил Гильц, выключая фонарь.
    Акула тут же забила хвостом.
  - Всё ясно, - проговорил Себастьян Артурович, - это совершенный механизм! Что-то, вроде биоробота. Те, кто запустил эту штуку, сей-час видят и слышат нас.
  - И что, вполне вероятно, игрушка неземного происхождения, - доба-вил ядерник Садовников.
  - Предлагаю пройти всем в кают-компанию и обсудить ситуацию в спокойной обстановке, - предложил руководитель экспедиции, зябко ёжась от пронизывающего Норд-оста.
         Вскоре вся компания вместе с капитаном сидела за столом, и су-довой кок разливал по чашкам густой, ароматный чай.
  - И так, что мы имеем? - Гильц обхватил ладонями чашку, согревая успевшие замёрзнуть пальцы, - в нашем распоряжении рукотворный механизм неизвестного происхождения. И это, без сомнения, биоро-бот!
Какие есть предположения по поводу его назначения?- академик об-вел взглядом собравшихся.
        Биолог Сирин медленно поднялся и его высокая, плотная фигура монументом возвысилась над столом: -
-Мне ясно одно, что сей механизм создан не только для исследования флоры и фауны океана, но и для изучения деятельности человека в водной среде.
        Молчавший до сих пор академик Кислицин оглядел собравшихся через толстые стекла очков и с неуверенностью в голосе предложил: -
- А что если проследить за ней?..
- Коллега, вы предлагаете отпустить акулу в море? - приподняв брови, спросил Садовников.
Тот слегка пожал плечами: - Простите, но это единственное, что при-шло мне в голову.
  - А что, в этом предложении что-то есть, - вступил в беседу флагман-ский акустик, - закрепить на акуле датчики, и мы по их сигналам смо-жем всегда знать местонахождение робота.
         В беседу вступил академик Гильц: - Но где гарантия, что акула не уйдет на большие глубины, на несколько тысяч метров, к примеру. И мы просто потеряем её.
  - Если прослушивать с поверхности, то потеряем, - вымолвил Кисли-цин, но, если следовать за ней под водой... -  Степан Ерофеевич на мгновение смутился и умолк.
          Академик Гильц неторопливо отпил из чашки и объявил: -
-Сейчас проводят испытания новых, глубоководных аквалангов для исследования морских глубин. Все разработки, как вы понимаете, держатся в строжайшей тайне. Вкратце могу сказать, что такой аква-ланг расчитан на глубину до десяти тысяч метров. О его устройстве и газовой смеси, которой дышат акванавты, говорить пока не имею пра-ва. Об этом, на первых порах, будут знать только разработчики и сами, собственно говоря, акванавты. В данный момент идет подбор людей для обучения и тренировок.
          Внимательно слушающий беседу капитан Сорокин кашлянул в кулак и поднял руку: - Разрешите?
  - Да, пожалуйста, Илья Владимирович!
  - Не знаю, удобно ли будет... У меня тралмейстер раньше работал тяжелым водолазом, на ВМФ, на спасательных судах. Чем не кандидатура? - капитан выговорил все это на одном дыхании и смущенно замолчал.
  - А вы не смущайтесь, капитан! Предложение дельное, и нам нужны молодые, здоровые и уже опытные моряки. Вы его потом пришлите ко мне для беседы. А вообще, - помедлив, добавил Гильц, - последнее слово за медиками. Если они решат, что он годен, то никто возражать не станет. Только хочу предупредить - работа связана с огромным риском. Здесь даже опаснее, чем у летчиков-космонавтов! Значит ре-шим так, - оглядывая присутствующих, проговорил он, - мы сейчас связываемся с Москвой, и добиваемся прибытия в этот район научно-исследовательского судна. А уже потом перегружаем акулу на его борт и начинаем подготовку к основной работе. Если ни у кого нет других предложений, то мы сейчас расходимся по каютам и не будем больше отвлекать моряков от их основной работы.

ГЛАВА 3.


                Научно-исследовательское судно "Академик Сахаров" уже больше месяца дрейфовал на месте вышеуказанных событий. На его борту полным ходом шла подготовка будущих акванавтов. Занятия шли в одной из лабораторий гигантского корабля.
                Восемь претендентов на необычную работу, среди которых был и член экипажа "Звезда заполярья" Василий Сергеевич Быков-ский, сидели за широкими, покрытыми нержавеющей сталью столами. Перед курсантами были аккуратно разложены детали глубоководных костюмов. Сверхпрочный пластик и отливающий синевой титан - вот основные материалы, из которых были изготовлены акваланги. Слу-шатели курсов сидели за столами как школьники, внимательно слу-шающие учителя. Среди них были профессиональные спортсмены и тяжелые водолазы, набранные из числа военных моряков и два ученых акванавта с самого "Академика Сахарова". Оба были лет по тридцать пять, под одеждой угадывались крепкие, жилистые тела. Один из них, Раскольников Иван Сергеевич, выделялся остро очерченным профилем с прямым, как линейка носом и короткой, под ежик, прической с красивой проседью на висках. Второй оказался обладателем до зеркального блеска обритой головы, крылья его носа постоянно двигались, будто он к чему-то принюхивался. Узкие, с прищуром глаза смотрели на всех изучающее- пристально, как бы спрашивая: - А подходишь ли ты для такой работы?
               Все ждали преподавателя и тихо переговаривались между собой. Дверь открылась и в аудиторию стремительно вошла красивая женщина лет сорока. Среднего роста, стройная и подтянутая, она по-ходила на современную амазонку. Короткая стрижка и смелый реши-тельный взгляд выдавали сильную натуру и властность.
  -Царицына Елена Дмитриевна, -  подойдя к своему столу, лаконично отрекомендовалась она, и открыла журнал: - Давайте знакомиться! Я буду называть фамилию, каждый встает и называет свое имя-отчество.
              Знакомство прошло быстро и без заминки. Аудитория внима-тельно рассматривала преподавателя, и слушатели тихо переговаривались между собой. Сделав какие-то заметки в журнале, Елена Дмитриевна осмотрела присутствующих:
- Я буду проводить у вас практические занятия непосредственно в мо-ре. Эти акваланги вам незнакомы. Они созданы для изучения глубин-ной жизни океана нашими учеными. В данном случае вам предстоит работать с объектом, пойманном в море промысловыми рыбаками. С объектом вы ознакомитесь позже. Скажу одно, работа предстоит не только интересная, но и, в известной мере, опасная. Само погружения человека на такие запредельные глубины уже представляет собой опасность. Даже для хорошо подготовленных тяжелых водолазов! Новые, неожиданные ощущения, новый и пока враждебный для че-ловека мир – вот что нас всех ожидает в ближайшем будущем!
Царицина умолкла и, вздохнув, спросила:
- Вопросы есть?
Быковский поднял руку.
- Прошу вас!
- Елена Дмитриевна,  меня пока только один момент беспокоит – очень опасная работа и, вдруг, женщина…
- Я  ожидала подобный вопрос. Мне довелось служить на военно-морском флоте, в группе боевых пловцов.
Мужчины молча переглянулись и уважительно притихли. Такого обо-рота никто не ожидал!
  - Считайте, что я провела с вами вводный инструктаж. В следующий раз встретимся, когда начнутся практические занятия. Сейчас сюда придет ваш преподаватель по устройствам и механизмам. Это Горин Олег Николаевич. От того, как вы будете внимательны на его занятиях, в дальнейшем будет зависеть ваша жизнь. А теперь, до свидания!
- Елена Дмитриевна, не меняя строгого выражения лица, покинула аудиторию.
Через три минуты в класс вошел небольшого роста, грузный мужчина лет пятидесяти, редкие волосы на голове были аккуратно зачесаны, а глаза смотрели устало и, где-то, даже с грустью. Он опустился на      скрипнувший под ним стул и обвел  взглядом курсантов: -
- Ну-с, господа, познакомились с нашей Багирой? – добродушно ус-мехнулся толстяк, - смотрите, без шуточек с ней - отделает любого «за милую душу», если что… - Олег Николаевич добродушно погрозил коротким, толстым пальцем. –
- А теперь знакомиться буду я!
       Закончив перекличку, Горин поднялся и подошел к одной из ниш. С улыбкой оглядев аудиторию, быстро отдернул занавеску. Перед глазами слушателей предстал водолазный костюм –акваланг. Таких никто, никогда раньше не видел.
      На вид легкие и изящные детали тускло мерцали серебристым цве-том. Шлем представлял собой  яйцевидную голову робота, или ино-планетянина, какие часто показывают в фантастических фильмах. Ноги заканчивались широкой и длинной моноластой.
               
                ( Продолжение следует.)
 


ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ПОЭЗИЯ

Аль Хоон (Бурумбаев Амангельды ).
Родился в 1973 году в посёлке Уртазым  Кваркенского района Оренбургской области.Окончил восьмилетку и Адамовское СПТУ-72. Проходил службу в рядах ВМФ. После службы работал в п. Уртазым рабочим на пилораме, сварщиком, директором Дома Творчества. 
Проживает в г. Орске, работает водителем маршрутного такси. В 33 года написал цикл стихотворений «Долина слёз», который дал название коллективному сборнику, вышедшему в конце 2007 года, один из авторов которого – Аль Хоон.

ДОЛИНА СЛЁЗ

Долина слёз, тоскливой и щемящей,
Твоей тревоги не вместить в груди.
По жемчугу росы, тропой горящей,
Иду я, как по Млечному Пути.

Уж яростных  страстей мои пожары
Не озарят земное бытие.
Давно на небе вечные Стожары
Мне предрекли значение моё.

Кому даётся высшее призванье,
Чтоб на своей земле оставить след?
Кто дал тебе столь точное название?
Быть может как и я, он был поэт?

По давним ненаписанным заветам,
Из года в год, сюда, с округи всей.
Спешат выпускники встречать рассветы,
Зарю открытий юности своей.

И до утра горят костры веселья,
И лунный свет не ведает границ,
И чей-то взгляд от соловьиных трелей
Блестит надеждой в отблесках зарниц.

А по степи блуждают тени пьяно -
То тени грез, оживших наяву.
В густых талах, вздыхая, спят туманы,
Что лягут утром звёздами в траву.

Мои года кострами здесь сгорали,
Любовь прошла, как дым степных одежд.
Вдали огни зарницы полыхали -
Огни моих несбыточных надежд.

И в них я, точно с компасом сверяясь,
По полю жизни был готов идти…
Здесь вечно гулким эхом повторяясь,
Тревога отзывается в груди.

Долина Слёз – печальная долина,
Шальное сердце болью не спасти!
На солнце - блеск росы дорожкой длинной,
Как в небе жемчуг Млечного Пути!

СИНИЦА

Не ходить мне на край земли,
Не искать там перо Жар-птицы.
Есть в руках у меня – синица
А по небу летят журавли.

Не видать мне в песках миражей,
Не лететь за моря и горы.
Лишь в  подъездах дверей затворы,
Клетки окон и этажей.

В гулких стенах бетонных “ мешков”
Мне от жизни лишь то и осталось,
Что в руках моих – самая малость,
Чистый голос моих стихов.

Он по свету всем возвестит,
Чем живу, что ночами снится.
Выпускаю из рук синицу-
Пусть она с журавлями летит!


* * *

Не боюсь, не прошу и не верю!
Давний пленник неясных звонков,
Я победы свои и потери
Хороню в черных стёклах очков.

Слышу с дальних и ближних дистанций
Уходящего поезда стук.
Остаются названия станций
В пустоте мимолётных разлук.

В стыках рельсов печатает вечность,
Ставя точки за словом «прощай».
Беспристрастная звездная млечность,
Ты меня полюбить обещай!

На пороге у бездны молчанья
Измени, прогони навсегда!
Я к тебе обернусь на прощанье
И по небу уйду в никуда!



КОСТЁР

Тот памятный костер, он, верно, чудом
Был средь чужой, пугающей глуши.
Он звал к себе таким родным уютом –
Костер твоей пылающей души.

Набрел я на него, впотьмах блуждая,
Мой путь был долог, а рюкзак тяжёл.
Я с виноватой грустью вспоминаю,
Что у него согрелся и ушёл.


* * *

Разбросала щедрые червонцы
На подворье осень золотая.
В свой последний путь, куда-то к солнцу
Журавли, курлыча, улетают,

Сиротеют скирды у дороги.
Близких холодов густеет просинь.
Каждый день в восторге и тревоге
Остаёмся в мире я и осень.

Остаёмся слушать песни ветра,
В струнах камышей на перекатах.
Отголоски сгинувшего лета
Отзовутся в выжженных закатах.


   

Бархатова  Светлана Александровна.

Родилась в 1961 году в с.Елань Свердловской области. Окон-чила школу в 1978 году. Писать начала с 12 лет. Член Союза Литера-торов Оренбуржья с 1998 года. Печаталась в альманахе «Башня», кол-лективных сборниках «Небесные купола», «Долина слёз», в периоди-ческой печати. Имеет пятерых детей. Работает помощником адвоката и занимается частным предпринимательством. Лауреат конкурса «Оренбургский край ХХ1 век».
   

КОРАБЛИК

Все мои стихи
Уже написаны,
А удача где-то без удил.
Ни к какому порту
Не приписанный,
Мой кораблик в море уходил.
Паруса – ни белые,
Ни алые
Флагами ему над головой,
А глаза усталые,
Усталые
Встретились с холодною волной.
Поднимал успех
На гребень радостью,
В бездну падал скоростью стрелы,
Мой кораблик,
Ты, какою малостью
Не разбился в щепки у скалы?
Ни какому порту
Не приписанный,
С ветром, ошалевшим в парусах…
Лучшие стихи,
Что не написаны,
Чайками рыдают в небесах.

БАБЬЕ  ЛЕТО

И тихой печалью, и тайной участья
Мне нравится осенью лес в янтаре,
Как праздник недолгого женского счастья,
Что  чуточку греет ещё в сентябре.

О, ранняя осень, придумала мудро –
Пустить в календарь на неделю тепло
Холодным, туманным объявится утро,
А днём паутина летит над селом.

В полях затихает неспешно работа,
Земля, отродив, отдыхает светло,
Целует желанную женщину кто-то,
И лебеди ставят детей на крыло.

Ещё журавли не тоскуют под небом,
Но в озере станет студеной вода,
И бабьего лета и были и небыль
               Уходят с долин неизвестно куда.

Напрасно взмахнёшь голубым, или алым…
Ты бабьему лету ничем не перечь…
Смотри, это осень роняет устало
Последние листья, как горькую речь.

СИРЕНЬ

Зацветает сирень рано, рано,
Когда ночи судьба решена,
Когда спит упоительно – пьяно
От любви и весны тишина.

Посмотреть на великое чудо
Разбужу я тебя на заре,
Фиолетовой дымкою будет
Сад укутан на старой горе.

И росою осыплются ветви,
Сон тревожный совсем отогнав,
И недуг городской круговерти
Здесь смягчается запахом трав.

Расцветает сирень, расцветает,
Яркой свежестью чувств покорит,
А стрижи над горою летают,
А восторг на ресницах дрожит.



ВНУК

На ногах надеты валенки,
Рукавички до локтей,
Ох, какой ты внучек маленький –
Чуть повыше снегирей.

Мягкий снег ложится ватою,
Чуть касается щеки,
Мы ни в чём не виноватые
Ходим важно у реки.

- Посмотри, какое кружево,
Выткал иней на кустах,
Галки в небе что-то кружатся,
Свет искрится на снегах.

И усталые, довольные
До крылечка  добредём:
Мы с тобою – птицы вольные
              Мы с тобой – не пропадём.

Чай заварим в красном чайнике,
Без него резона нет,
Далеко ещё до праздников -
Чаю выпьем без конфет.

И уснёт мой мальчик маленький,
Дышит чутко тишина,
На окошке цветик аленький,
А в стекло глядит луна…


*  *  *

Старый дом за синею оградой,
Тихие сирени под окном,
Ты – моя надежда и отрада,
Отчий мой и незабвенный дом.

Я сюда приеду рано в осень,
В желтизну неубранных полей,
Ни о чём они  меня не спросят –
Косяки летящих журавлей.

Несказанно глянет Божья Матерь
С образка старинного в углу,
Васильками вышитая скатерть –
Мамина привычка к ремеслу.

Собираю яблоки к обеду,
Окопаю вишню и лозу,
Клён замашет ветками по небу,
Листьями качая на весу.

Помнит меня каждая тропинка,
Щель в заборе, тени у ворот,
Ручеёк с названием Рябинка,
И крутой дороги поворот.

А когда уеду снова в город,
В суету кирпичных этажей,
Чувствую, как жажду, смерть и голод
Я тоску по родине своей.

*  *  *

Ведёт тропинка через луг,
В росе – намокнувшие травы,
Очерчен чётко этот круг,
И не дойти до переправы.

Я рвусь туда, где ярче свет,
Где громко музыка играет,
Но у кольца разъёма нет,
Кольцо меня не выпускает.

И сколько вёсен, сколько зим
В себе пытаюсь разобраться,
Не выбивая клином клин,
Боясь упасть – и не подняться.

А там – на берегу другом,
Песок, да ивы возле брода,
И небо синее – шатром,
И, может быть, - моя свобода.

И, может быть, - моя мечта,
И, может быть,- моя судьбина,
А здесь – горит одна свеча,
И догорает, как лучина…


Безус Юрий Андреевич

Родился в 1952 году в селе Георгиевка Самарской области. Окончил Оренбургский педагогический институт. С 1982 года живёт в Орске. Более 30 лет работает учителем биологии. Имеет звание «Отличник народного просвещения». Стихи пишет со студенческой скамьи. Печатался в коллективных сборниках «Радуга в камне», «Отече-ства родного седые ковыли», «Душа в заветной лире», «Небесные купола» (г. Калуга), «Родной мой край, моё село» (г. Кинель), в альманахе «Гостиный двор», в антологиях «Возвращение», «Дыхание земли» (г. Москва). Вошёл в число авторов-современников, представленных в хрестоматии «Оренбургский край в русской литературе и фольклоре» (г. Оренбург). В 2003 году удостоен областной литературной Аксаков-ской премии.  Возглавлял орскую общественную организацию литераторов «Сонет» (2003-2007).

ВОЗЛЕ БЕРЁЗ

Цветы красивые в траве,
Сирень качает свежий ветер,
И думы, думы в голове –
Всё хорошо на этом свете.

Порханье птиц, полёт стрекоз…
Здесь много жизни, как и надо.
Но возле тоненьких берёз
Стоит печальная ограда.

И жизни нет в родном лице:
Отца лицо на фото стылом
Взял в перекрестье, как в прицел,
Тяжелый крест его могилы.

В НУЖДЕ

В нужде не поможет астролог
И чисел магический ряд.
То короток день наш, то долог,
То мёд подмешает, то - яд.

Живётся невесело, зыбко:
Взяла нищета в оборот.
Но душу спасает улыбка
В союзе с тетрадочкой нот.

Не празднуют медные трубы,
Лишь скрипка печально звучит,
Твои улыбаются губы
Да память, как кофе, горчит.

Не греют холодные числа.
День искренним чувством согрет
И капелькой здравого смысла
Умаслен дневной винегрет.

На базаре сельского райцентра

- Эх, в Москве берут умельцев!
- Есть работа в самый раз…
- Здесь найдешь где разве дельце?
- Вот - товары на показ…

Покупателей не густо.
Редко клюнут на живца.
В кошельках не слышно хруста,
скучно вялым продавцам.

Две дебелые крепышки
развлекаются едой.
Прожевали сало, пышки,
запивают газводой.

Хмуры пасмурные лица:
вновь торговля не идет.
А над крышами кружится
бестолково вертолет.

- Он совсем не знает меру!
- Стрёкот, копоть - произвол!
- Завонял всю атмосферу
керосином, стрекозёл!

В ЭЛЕКТРИЧКЕ

1.

В электричке по вагону
Ветерок несёт сквозной
Женский глас, подобный стону:
«На базаре цены – ой!..»

Не заглушит стук колёсный
Пестрой речи колорит.
«Зёма, блин, ты чё повёлся?
Остограммь: душа горит!»

Слово, стук презрев, упрямо
Расцветает на губах.
«Раздолбал «Спартак» «Динамо»!
Расклашматил – в пух и прах!»

То чуть глуше, то чуть звонче
Всплеск словечек да словец.
«Помидора знатна нонче,
Но неважен огурец…»

Вносит ветра дуновенье
Окрыляющую весть:
«Счастье – редкое явленье,
Но, подишь ты, братцы, - есть!»

2.

Гомон, говор в электричке.
Всех качает мерный ход.
Смотрит в окна по привычке
На окрестности народ.

Молодая держит мама
Карапуза-малыша,-
Увлечённый панорамой,
Смотрит, рожицей смеша.

За красой природы скромной,
За туманами низин
Лёг размах страны огромной,
Тень легла лихих годин.

За лесами, за горами
Подрастают малыши,
Трудно будет им с годами
Чистоту беречь души.

Сбиты дальние прицелы
И устоев прочих нет.
Заслоняет космос целый
Блеск халтуры и монет.

За красой природы скромной,
За туманами низин
Колобродит змий зелёный
И ползучий героин.

Ждут вливанья новой силы
Войсковой державный стяг,
Криминальная Россия,
Трудовой её костяк…

Ц Е Н А

Отвоевались… Отозван десант.
Сырость февральская, холод в Кабуле.
В аэродромном встревоженном гуле
Ждал самолета домой лейтенант.

И… оставался на клятой войне:
Снова просматривал сектор обстрела,
Друга убитого мертвое тело
Видел в окопе, как в муторном сне.

Видел шеренги убитых парней,
Злость раскаленных в бою пулеметов,
Факелы сбитых врагом вертолетов,
Кровь на изломах афганских камней.

Видел, как плавились в пекле они.
Ахали взрывы в надсадной работе.
Смрад от сожженной резины и плоти
Шёл из пробоин погибшей брони.

Непримиримость царила во мгле.
И над враждебным, расколотом миром
Трассеры ночь разрезали пунктиром,
Копоть и гарь доставались земле.

Отвоевались… Грузился десант.
В чуждом, недобром, далёком Кабуле,
В аэродромном пронзающем гуле
Целым домой улетал лейтенант…

Следом война проскользнёт, по пятам.
Кровью окрасятся Сунжа и Терек.
В Грозном считать боевые потери
Будет седой от войны капитан.

МАЯК

Будильника марш умолкает, запнувшись,
И запахи кофе глотает фрамуга,
И, в зеркало глядя, светло улыбнувшись,
Припухшие губы накрасит подруга.

На улицы города люд увлекает
Магнитная сила рабочего места,
А солнце к зениту свой курс выверяет,
Готовя асфальту кондицию теста.

Давно позабыта тоска обречённых
Двух взоров глазуньи – туманных, угасших.
Тюремный шансон достаёт до печёнок
Из окон открытых маршруток шустрящих.

И вот разлучает двоих перекрёсток.
До вечера их поглощает промзона.
Но счастье пребудет. Хотя бы с напёрсток.
Когда возвращает маяк унисона.

НАДЕЖДА

Жизнь - протяжная, улётная -
Словно лента пулеметная:
Сутки - выстрелам сродни,
Чередой бесповоротною
Улетают пули-дни.

В даль летят они, пропевшие,
Даль - туманы загустевшие,
Там - мишени. Далеко…
Может, пули улетевшие
бьют не только в "молоко"?





Белозёрова Татьяна Александровна.

Родилась в Оренбурге в 1948 году. Окончила факультет жур-налистики Уральского госуниверситета, работала собственным кор-респондентом областных газет «Южный Урал», «Оренбуржье», в го-родских газетах «Орский рабочий», «Орская хроника», главным редак-тором студии Орск – ТВ, газет «Версия» УВД Орска, «Орские извес-тия». Не раз становилась победителем творческих конкурсов журналистского мастерства, в 2004 году заняла первое место в области за освещение поднятия целины. Награждена серебрянной медалью ВДНХ в области журналистики, удостоена звания «Золотое перо» газеты «Оренбуржье», Почетной Грамотой Губернатора области А.Чернышева и председателя Законодательного Собрания.  Живет в Орске, уже 12 лет ведет в газете «Орская хроника» школу «Репортёр». Член Союза писателей и Союза журналистов РФ. Подборки стихов публиковались в областных и городских газетах, сборниках «Радуга в камне», «Отечества родного седые ковыли», «Красный угол», «И с песней молодость вернется», «Помнит мир спасенный», «Мы из ХХ века», «Орь», «Родительский день», «Душа в заветной лире»...

               
ВАЛЕНТИНА

Она родилась с душою бабочки.
Глаза у неё, как зелёные яблочки.
Беспомощный, ангельский голосок
Будто слетевший с дерева лепесток.

Часто печалится: небосвод закрыт,
В лужах стоят городские дворы,
Дома из серого железобетона
Словно трясутся от пьяного стона.

Смотрит в окошко, чтобы забыться,
И завидует вольным птицам.
Верит, что смертию смерть поправ
Снова будет ковёр из трав.

Но когда? Ещё осень, не скоро Покров.
Она задохнётся от сильных снегов,
Научится почти не дышать,
И, словно бабочка, замирать.

И тогда она шьёт чудесную шляпку:
Белые розы пышной охапкой.
Радостная, надевает её, и идёт
Туда, где гуляет честной народ.

Идёт мимо церкви святого Глеба,
И, кажется, поднимается в небо
Белым призраком, как Снегурочка.
Народ усмехается: дурочка, дурочка!
         
               
Московский первоцвет.

Ноябрь. Ты пишешь мне,
Что ходишь без берета,
Трава зелёная в Москве,
В ней притаилось лето,
Что там, у Яузы – реки,
Пруд не замерз как будто,
Ты хлебом, чуть ли не с руки,
Подкармливаешь уток,
Работа есть, и жизнь кипит,
Сгорает день, как спичка,
Квартиры нет, но приютит
Знакомая москвичка,
До православья не дорос,
Но молишься без фальши,
И филиппинский зимний пост
Выдерживал строжайше.
У нас в провинции ноябрь
Холоден был и вьюжен.
Его сменил старик – декабрь,
И стало только хуже.
В морозы птичий мир стонал,
Собрался мигом в стаю.
У нас холодная зима -
Не ваша плюсовая.
Снегами городок укрыт.
Рябиновые гроздья
Висят, как белые шары
На ёлке новогодья.
И каждый шар внутри таит
Рябиновое солнце.
Качаю ветку, он звенит
Январским колокольцем
А я, мой милый, не пощусь,
Хоть низкая зарплата.
Я очень голода боюсь,
Ещё с пятидесятых.
Не веселюсь и не тужу,
Вино пью только в меру.
Вот варежки тебе вяжу
Из теплого мохера.
А зря! Снежок бросаю ввысь
Сноровисто и ловко.
Лети, моя шальная мысль,
В московскую тусовку.
Как белый ангел, освети
В московских чёрных травах
Моей ли ревности мотив,
Твоё ль желанье славы?
Ты в легком бежевом пальто
Заметишь непременно
Кусочек снега. И в метро
Провалишься мгновенно.
На миг задумаешься: бред!
Откуда снегу взяться,
Когда столичный первоцвет
Уж начал распускаться.
Но тут же поезд подойдет
Безжалостный и скорый.
И на платформе промелькнёт
Провинциальный город.

ЧУЖОЙ

Накид. Петля. Покрепче узелок -
Я сеть любви вывязываю точно,
Чтобы орел мой выскользнуть не мог,
Запутавшись невидимо, но прочно.

              Блестящие глаза, волнение в груди,
Я знаю, как искусно притвориться,
Расставив сети на твоем пути,
Чтобы поймать единственную птицу.

Наливка сладкая немножечко горчит,
Там бродит оренбургское варенье.
Но он, чужой, молчит, молчит, молчит,
И рвется сеть от вольного движенья.

Опять попала в глупый переплёт,
Рассвет печальный - грустная улыбка.
В чужом краю кукушка не поёт,
В замёрзшей речке не играет рыбка.

               
СНЫ.

Шум дождя. Шаги и вздохи,
Тускло лампочки горят.
Застучали капли – крохи
Молоточком об асфальт.

Страх безжалостный, снующий
Стайкой крыс на чердаке,
Голос, медленно зовущий,
Злое зеркало в руке.

Испугали отраженья
И неслышное движенье
Еле видимых теней.
Скрип рассохшихся дверей.

В этих сумерках обманных,
В бликах тусклого огня
Обстоятельств великаны
Тащат за руки меня.

И качаются качели
Дел и помыслов моих.
То до неба долетели,
То упали до земли.

Потому и лик зеркальный
То весёлый, то печальный,
Чернобелый, добро – злой,
И земной, и неземной.


Застучали капли – крохи,
Обстоятельства сильны.
Шум дождя. Шаги и вздохи.
Незатейливые сны.


АВГУСТ.

Не надувается штора как парус,
Вот каким жарким выдался август.
Я пошла в киоск за мороженым,
Вернулась, глаза твои заморожены.

Уставился в точку и дышишь часто:
Под окном расцвела белоснежная астра.
Увидел в первой осенней ласточке
Чьи - то глаза, зовущие, ласковые,

И освежающий дождик, и первый снежок,
И мой дрожащий, обиженный голосок.
Разбивается раскаленное солнце об астру,
Разливаясь ослепительным алебастром.

              В горячих руках эскимо быстро тает,
Я его с пола насухо вытираю,
И понимаю: кончается жаркое лето,
И что - то ещё, чему и названия нету.





Валявина Елена Александровна

Родилась в 1978году в Орске. В 1993 году закончила детскую художественную школу, а в 1995г. – 11 классов школы №2. В 2000 году окончила факультет педагогики и методики начального образования ОГТИ.
Преподает уроки ИЗО в школе №2.

НОВОГОДНЕЕ

Лес. Село.
Снега. Мороз.
Скрип. Калитка.
Кот и пес.
Лёд. Коньки.
Салазки. Горка.
Ёлка.
Ванечка, Егорка,
Маня, Таня,
Детвора.
Шубы. Шапки.
Свитера.
Колобки. Забавы.
Визг.
Карусели. Радость.
Писк.
Крепость.
Чудо-снеговик.
Суета.
Сороки крик.
Белизна. Сугроб.
Снежинки.
Окна. Стекла.
Паутинки.
Печка. Свечи.
Фонари.
Ветка ели.
Снегири.
Дед Мороз.
Подарки. Шутки.
Хороводы. Прибаутки.
Бой часов.
Бокалов звон.
Год надежд.
Зиме поклон.

* * *
Пока ещё дышу тобою,
А может этого не стать.
Глаза, что с синею канвою,
Устанут мне в ответ блистать.
А может быть и я устану
Любить, не спать и тихо ждать.
Вчерашней  бабочкой у стана
Непокорённого  летать.

Состояние  души

Я не сумею выдавить слова
И мысли довести до совершенства
И не доверю людям никогда
Часы покоя, страха и блаженства.

С печалью в сердце я сомну стихи,
Которым не дано, увы, родиться,
Упав на землю, замолю грехи.
И вновь душа взлетит свободной птицей.

А белый лист сгорит, сгорит дотла,
Огонь ведь жаден и не терпит бегства.
Подхватит пепел жёсткая метла
И унесёт его останки в детство.

О школьных дневниках.

Я на глянцевых обложках
Новых школьных дневников
Задержала взгляд немножко-
Стало ясно всё, без слов.

Там на всю страницу красным:
«Забивай», мол и «коси»…
Конопляный лист украсил
Дневники святой Руси.

Обнажилась поп-культура
На засаленных листах.
Здесь ТА-ТU,Мадонну, Шуру
Зачитали в пух и прах.

И мордастая Масяня –
Радость всех учеников,
Ручку тощую протянет
Для отвязных чуваков.

И не важно: двойку, тройку
Ты скрываешь в дневнике.
Внешний вид его расскажет
О любом ученике.

ЛЕТО В ДЕРЕВНЕ

Солнце. День.
Бурьян. Плетень.
Двор. Петух.
Окно. Рой мух.
Балалайка.
Песня. Звуки.
Крики. Пляска.
Ноги, руки.
Торжество.
Веселье, смех.
Краски, маски,
Жар потех.
Скатерть. Стол.
Селедка. Водка.
Полдень.
Улица. Походка.
Двери. Угол.
Паутина.
Луг. Трава.
Стога. Скотина.
Вечер. Лавочка.
Забор.
Звезды. Ссора.
Разговор…
Дом ...Свеча…
Кровати стон…
Тишина, покой
И сон…

  *  *  *
А ко мне в окошко воробей стучался,
И о чем просил он – не узнать сейчас.
А ко мне воздушный, теплый май ворвался,
Где недавно вьюга разбросала нас.

А к тебе приходит детства свежий ветер?
Там деревня, сено, запах лошадей…
Я была счастливей всех девчат на свете.
Как же все напомнил шустрый воробей.



Васильченко  Сергей

Родился в 1988 году, в г. Орске. Там же, в  2005 году окончил школу № 35 с серебряной медалью. Сейчас учится на третьем курсе Оренбургского Государственного Педагогического Университета по специальности «Журналистика». Печатался в газете «Вечерний Орен-бург», а также в альманахе «Башня», антологии  «Дыхание земли» (г. Москва)

* * *
Наклонилась над кофе своим,
Убирая со лба рыжеватую прядь.
«Не придёт». Значит, слёзы и дым.
«Нужно что-то менять, нужно что-то менять!».

А за столиком слева – сидят
И смеются. Компания: пять человек.
Она нервно берёт шоколад
Отпивает из чашки. За окнами – снег.

Хорошо, что пальто не сняла.
Уходить придётся одной.
Я смотрю на неё из угла.
Да, я тоже один, но, конечно, другой.

Поднимает глаза - новый стих
Обретает своё завершенье во мгле.
Ей осталось отсюда уйти
И перчатки забыть на столе.


В ТРАМВАЕ

В   трамвае, рвущем ночь на пажитях проспекта
Я ехал, сонный  взгляд,  уставив в грязный пол,
Мечтая поскорей  добраться  до  объекта,
Где ждал меня уют: кровать и добрый стол.

И мутный свет вокруг казался нереальным,
И дребезжащий звук ломал мои виски.
Снаружи дождь рыдал... Я был, как он, печальным,
Я падал вниз, на дно  невиданной тоски.

И вдруг отчётливо, как милый лик на фото,
Слова на пелене  туманного  стекла:
«Я так тебя люблю»  и дальше имя чьё-то,
Автографа  потёк, два  сердца  и стрела.

Я стал другим, я  был,  как  на  переднем  крае,
Бесплотным миражом, неподчиненным злу.
Я  девушку узрел, чертящую в трамвае
Перстами свой узор по скользкому  стеклу.

И  для меня в тот миг, с осенней хлёсткой мглою
Смешался счастья дым и ветер грёз подул.
И я не отступлю, сражённый той стрелою,
Я  слышу свист её сквозь грохот, визг и  гул.

ПРОМЗОНА

Я по обочине белой, заснеженной,
Съеден безлюдным пейзажем, иду.
На горизонте, зимою изнеженном,
Поезд-стоножка гремит на ходу.

Здесь не найти – да откуда и взяться им –
Тёплых, уютных кварталов жилых.
Всюду лишь ЛЭП, электричества станции,
Монстры заводов гигантских, тупых…

Странно и страшно. Работа же спорится.
Смена за сменою в смене веков.
Мне же милее зелёная рощица
Место, где лёгким дышать нелегко.

В чистое поле безвестными тропами
Резко сойду, заору как дикарь,
И упаду, обмотаюсь сугробами,
В снег отхаркнувши свинцовую гарь.


                * * *
Вот я. Напротив – мир. А между – эта плоскость
С фигурами. Но я уже другой.
Устал ломать мозги, играть, смотреть на доску,
И – ах! – сметаю шахматы рукой.

Встаю из-за стола. Ни шах, ни мат – не катят.
Понятие цейтнота – глупый бред.
И, руки на груди скрестив, бросаю: «ХВАТИТ!»
И открываю дверь  с табличкой: «СВЕТ!»









Войтина Светлана Фёдоровна

Родилась в 1952году в военной части станции Донгузская Оренбургской области, где служил отец. Через 4 года отца перевели в Германию, а с 1964 года семья переехала в Оренбург, здесь и закончи-ла 10 классов. Затем педагогическое училище.

МОЛИТВА
ЗА БОЛЬНУЮ МАТЬ

Весна на победном коне
Явилась с букетиком белым, -
Не рада я этой весне,
Ведь мама моя заболела.

Осунулся лик дорогой
И добрые руки ослабли.
Родная, я буду с тобой,
Отдам тебе нежность до капли!

Господь, отведи чёрный меч,
Пошли милой маме здоровья -
Её обещаю беречь
Дочернею кроткой любовью.

Позволь ей немного ещё
Пожить ради любящих внуков.
Молю я тебя горячо:
Избавь от смертельной разлуки

ЖЕСТОКИЙ РОМАНС

Не клянись мне в любви,
я не верю тебе, -
лучше, милый, нарви
рдяных листьев букет.

Я поставлю листву
в вазу с алой каймой,
натяну тетиву
со звенящей стрелой.

И вонзится она
прямо в сердце твоё,
будто капли вина,
на цветы кровь прольёт.

Упадёшь на букет,
пронзённый стрелой,
твой изменника след
станет алой змеёй.

КАРЕГЛАЗЫЙ

Нет, не нужен ты мне, кареглазый,
грусть напрасную в сердце развей.
Мне напомнила синяя ваза
о тюльпанах торжественных в ней.

Ты дарил их рукою небрежной,
а бутоны засохли почти.
Опустила я в вазу их нежно,
и к утру распустились цветы, -

загорелись, как звёзды ночные,
под которыми - ваза-луна.
Я тогда осознала впервые,
что цветам тоже ласка нужна.

На лице твоём горечи маска -
ты отвергнут. Но чья в том вина?
Научись отдавать щедро ласку -
возвратится сторицей она.








Городскова Любовь Николаевна.

Родилась в 1955 году в с.Саловка Бугурусланского района Оренбургской области. В 1970 году закончила 8 классов Бугуруслан-ской школы им.Калинина, а в 1975 году - факультет «Промышленное и гражданское строительство»  Бугурусланского нефтяного техникума. Работала по направлению во Львовской области в г.Бориславе, затем вернулась в г.Бугуруслан, продолжая работать по специальности в строительстве. В 1985 году семья переехала в Орск. Работала в СУ-5 треста «Орскпромстрой», затем с 1989 по 2007год в ОАО «Орскнефте-оргсинтез» инженером-сметчиком. Печаталась в коллективных сбор-никах «И дым отечества…», «Испытание временем», «Отечества род-ного седые ковыли», «Душа в заветной лире…», «Небесные купола».

ПАЛЕХ

Прилетела под утро Жар-птица,
Уронив золотое перо,
Прискакала к воде кобылица -
Из-под ног чистых  брызг серебро.

И рассветные краски не резки,
Еле видные, как на слюде,
Отражаются лики и фрески
В красноватой ольховой воде.

Жар-перо всех вокруг опалило.
Краски Палеха не перенять.
Византийская мощная сила
Продолжает на русских влиять.

Это Строганов выдумал чудо-
Даль веков, их шестнадцатый век.
Мастерские взялись ниоткуда
И остались в России навек.

Закупив на восточном базаре
Охры красной и охры янтарь, 
Лазуриты и медные яри,
Огнегривую киноварь.

И в орнаменте, в травах и листьях
Мастер прячет секреты  хитро,
Самой тонкою беличьей кистью
Пишет золотом «в полуперо».

Полетят  тонконогие тройки
По шкатулкам, как по облакам.
Православные храмы, пророки
Вновь вернулись к родным берегам.         

СВИРЕЛЬ

Свирели звуки… В тихие долины
Струится песня, душу веселя.
И никому не кажется наивной,
Как не наивны небо и земля.

Свирель поёт о маленьком ягнёнке,
Родился он на днях, среди травы.
Поёт о старце, немощном и тонком,
Который смотрит взглядом дождевым.

К чему печаль, когда повсюду - звуки.
Река поёт и шелестит камыш.
И предстоят короткие разлуки,
Но не всегда ты ими дорожишь.

Пастух сидит под деревом, на склоне
Спиной прижавшись к тёплому стволу,
И думает о вечной аксиоме
Непротивления любому злу.

Сказка про то, как пастушонок - Сенька
счастье искал.

Там, где дикое раздолье
И растет осот,
Слева – поле, справа – поле
И наоборот.

Покосилась деревенька-
Дюжина дворов.
Гонит пастушонок–Сенька
Пары три коров.

?Эй, родимые, куда вы
Разбрелись окрест?
Эх, бы мне бы, мне бы кабы
Несколько невест.

Я бы выбрал, не зазнался
Девицу – красу.
Ни за что бы не признался,
Что коров пасу.

?Эх, ты, Сенька – вертопрашка,
Весь табун в слепнях.
И рубашка – нараспашку,
И штаны – в репьях».

?Что ты, дурень окаянный,
на весь мир блажишь?
Вечно ходишь полупьяный
И в кармане – шиш.

?Так и есть – по Сеньке – шапка,
По собаке – кость,
По гвоздю – конечно шляпка
По хозяйке – гость.

?Что ты, Сенька, кнут повесил
Или  загрустил?
По деревне куролесил–
Время упустил.

?Всех девчат у нас в округе–
Бабка на печи.
На столе в её лачуге
Сохнут калачи.

Не ответил ни словечка,
Повернул к реке,
Только медное колечко
Держит в кулаке.

?Ты катись, катись колечко
По ночной росе.
Ты лети мое колечко
К девице – красе.

Через реки, через  тракты,
Прямо на восток.
С ним и я пойду – твой автор,
Только между строк.
 
ДОРОГА
(Лирическое отступление автора)

«Эй, родимые …» Мчится повозка,
Сани гладко утюжат снега.
Никаких там тебе перекрёстков –
Сотни вёрст – и глухая тайга.

«Эй, родимые…»  Стонет телега,
На колёсах - пудовая грязь.
Ты давай-ка, товарищ – коллега,
Из машины на помощь вылазь.

Да и сам - то застрял ненароком
В колее – ни туда, ни сюда.
Это место – забытое Богом,
А дороги – ну просто беда.

Здесь до грейдера, как до Китая.
Надрывая предельно пупки,
Мужики здесь машины толкают
И слова не слова– матюки.

Как всегда: дураки и дороги
Нам  мешают. Одно не понять
Для чего собирают налоги?
Всё равно их нигде не видать.

Где ты, Сенька, мой приятель–
Синие глаза?
Русый волос, звонкий голос,
Чистый, как слеза.

Ветра полные карманы,
Шапка набекрень.
Сенька счастье, как по плану,
Ищет целый день.

До заката недалече,
Солнце припекло.
Даже самой малой речки
Нету, как назло.

Под горой, на дне лощины,
В скопище камней,
По следам ли по звериным
Он нашёл ручей.

Вот и ладно. Будем сыты
Если есть вода.
Всё плохое позабыто,
Смыло без следа.

РУЧЕЙ
(лирическое отступление автора)

Что в глубине? И камень, и песок…
Река выносит все приметы  кварца.
Рельефы гор, резной их профиль старцев,
Хранят кто медный пласт, кто ручеёк.

Однажды он пробьётся, запоёт
В степи за лето выжженной, огромной,
Среди камней, растительности скромной
Проложит путь ручей и не умрёт.

Скользит себе в полнейшей тишине.
К нему и зверь и путник припадает.
Откуда чистый ключ - никто не знает.
И даже этим счастливы вполне.

Поэт. Он так же …Странник и пророк,
Идет давно забытыми путями,
Все назовет своими именами.               
Для тех же, кто не понял - между строк.               

Наш герой давно проснулся,
Всё что есть, надел.
Он в ручье ополоснулся–
Вроде как прозрел.

Ты гляди! Везде безделье–
В городе, в селе.
Мужички – то спят с похмелья,
То – навеселе.

Только хмурые всё лица
Чудятся ему.
Вплоть до самой заграницы
Русь в хмельном дыму.

Что за странная картина,
Что за чудеса?
Не видать нигде скотины,
Срублены леса.

В речках и  озёрах зыбких
Мёртвая  вода.
И куда пропала рыбка?
Даже нет следа.

Жалко Сенькино сердечко,
Он ко всем – с добром.
Кто-то медное колечко
Сдал в металлолом.

Разбудили видно Лихо,
Насадили Зло.
А теперь, молитесь тихо,
Чтобы пронесло.

*  *  *
(Лирическое отступление автора)
Здесь женщины – презрительно красивы
Не думают о хлебе и войне.
Расслабившись, покорно и трусливо,
Мужчины ищут истину в вине.

Неистощима их пивная бочка
И крепость выбирают наугад.
Как просто и легко «дойти до точки»,
Не возвращаясь никогда назад.

А впереди тоскливо и печально
Маячат те, которые ушли.
И только хлеб и рюмка поминальной…
И слезы матери и трещины земли.               

Мне теперь не до усмешек
Всё печаль- тоска.
И Семён, был тоже грешен,
Сам не то искал.

Видит он – лихое место,
Дальше нет пути.
Тут не то, чтобы невесту,
Совесть бы найти.

Сенька мой прошёл не мало,
Прямо, наугад.
И,  не мудрствуя лукаво,
Повернул назад.

Не в свои садится сани
Не давай зарок.
Не всегда в чужом кармане
Толще кошелёк.

Если нету переправы–
Через реку – вброд.
Расступись народ лукавый,
Гей, честной народ!

Он проходит злой, морозный
Через всё село.
Ночью тихой, ночью звёздной…
Глядь и расцвело.

Возле дома, на рябине,
Стайка снегирей.
На скамейке под рябиной
Та, что всех милей.

Вот она, краса-девица,
Как свеча, стройна,
Да, жена не рукавица,
И она – одна.

Наконец угомонился
Сеня, мой дружок.
«Где родился, там сгодился».
И поёт рожок.

Это - верная примета,
В сытости, в нужде:
Если дома счастья нету,
Нет его нигде.

РОДИНА
(лирическое отступление автора)

Ты, окраина, не деревня,
Малый город – Бугуруслан.
Очень маленький, очень древний,
Взгромоздившийся на Шихан.

Дом бревенчатый - пятистенок
Три окошка – все на Восток.
Куплен дедами за бесценок,
Сколько дали, про то – молчок.

Здесь колодец отец мой вырыл,
В центре домика  печь сложил.
Сени, погреб…хватило силы.
Сад не маленький заложил.

Ох и яблоки! Мать родная!
Здесь «антоновка» ветки гнёт,
Здесь «анис» румянцем играет,
И «уралочка»,  словно мёд.

Ничего, что без разносолов,
Без мещанского бытия.
Жизнь, понятную с полуслова,
Как  стихи, узнавала я.

Боль сердечную, светлые лица,
Чистый голос, что льёт и звенит,
Всё, чем ты небогата, столица,
Всё провинция наша хранит.


Колесникова Вера Степановна

Родилась в 1948 году в городе Лениногорске. Закончила рес-публиканский институт народного хозяйства в г. Ташкенте. С тридца-ти лет работала на руководящей должности. Писать стихи начала после перенесенной в 1995 году травмы позвоночника. Член Орского литературного объединения с 1999 года, участник коллективных сборников издательства «Золотая аллея»: «Душа в заветной лире», «Небесные купола»; сборников, изданных в г. Орске: «Лица друзей», Литературно-художественный альманах «Орь-2».
В 2002 году вышел в свет сборник стихов, прозы и песен «Ве-ра, надежда, любовь». Выпущены буклеты: «Две жизни», «Чистые пруды», «Звездопад», «Сквозь осень». Записано и звучат около три-дцати разноплановых песен. Обладатель сертификата Международного проекта «Филантроп» в номинации «Поэтическое творчество». В 2002 году получила диплом областного авторского творчества «Вдохновение» в номинации «Слово». В 2006 году награждена ежегодной премией и дипломом «Культурное наследие» г. Орска.


ПРИДИ

В каком осталась ты краю,
В каком застряла бездорожье?
Стою у жизни на краю,
Играя с многоликой ложью.

В каком осталась ты краю,
Ты, чьи сердца приводишь в трепет?
Я о тебе пишу, пою,
Но это всё напрасный лепет.

В каком осталась ты краю,
И с кем встречаешь ты рассветы?
А я тебя не предаю,
Лишь у судьбы прошу совета.

В каком осталась ты краю? –
Любовь, ты многих повенчала.
На склоне лет приди – молю!
Не поздно начинать сначала!

ПОЧЕМУ?

И прежде жизнь была не сладкой,
Но смехом был наполнен дом.
Сегодня всё как в лихорадке,
Стал инженер простым бомжом…

И не дают уснуть глазёнки
Детей голодных. Почему?
Теракты, войны, похоронки…
Душой всё это не пойму.

Нет, не корю тебя, Россия.
Ты величава, не бедна!
Мне стыдно за своё бессилье,
Нас миллионы – ты одна!

МУЗЫКА

С тобою я пришла в прекрасный мир,
С тобой меня качали в колыбели,
С тобой по жизни набирала сил,
И ангелы с небес мне тихо пели.

И расцветала жизнь во всей красе,
Среди полей, купаясь в теплом лете,
Бежала я по радужной росе,
Счастливая, что вот живу на свете.

Ты, музыка, влекла в чудесный край, –
Живёт любви в ней праведная сила.
Влетаешь ты на крыльях белых стай –
Меня с тобою муза посетила!

Ты льёшься, как прозрачная вода,
Душа преисполняется любовью.
Лети по свету, вечно молода,
О, Музыка! Я птицей – за тобою.

НЕЗНАКОМКА

Виски затронула незваная позёмка,
На зеркалах задерживаю взгляд:
С них смотрит, улыбаясь, незнакомка,
У глаз морщинки что-то говорят.

И по ночам уже совсем не спится,
Плутаю в круговерти быстрых дней:
Наш домик у речушки тихой снится,
Звучат там песни юности моей.

То вдруг бегу ромашковым я полем,
То средь березок стройных я стою
И там дышу, дышу всей грудью вволю,
Дышу, как будто в жажду воду пью.

А воздуха глотки, глотки тугие,
Приемлю в первозданной новизне,
И легкие становятся другими –
Другое сердце будто дали мне.

ТЕБЕ

Мой взор туда, где неба синь,
И снится мне теперь все чаще,
То белый журавлиный клин,
То чёрный клин, за ним летящий.

Чем старше птицы, тем скорей
Далекий путь их обессилит.
И птиц, что жили много дней,
Потеря перьев обескрылит.

Мы тоже, как они, летим
И с каждым днем теряем силы:
Ловчим, упорствуем, хитрим…
И где нас только не носило!

Всю жизнь спешили, а куда?
Искали истину, ответы,
Но вихрем пронеслись года,
У осени свои приметы...

И вот сегодня, став мудрей,
Я тайну пред тобой открою,
Что вдаль гляжу, на журавлей,
А думаю о нас с тобою.

НОЧНАЯ ЖИЗНЬ

Ночь властно повела плечами,
Холодным взглядом брызнула вокруг.
Который год  бессонными мечтами
Приходишь ты, невидимый мой друг.

Метель, танцуя с ветром, заметает
Забытую тропинку наяву.
Во тьме слезинки жемчугом сверкают,
И сквозь пургу я вновь тебя зову.

В пространство я протягиваю руки,
Касаюсь в мыслях твоего плеча.
Сегодня в моем доме не до скуки,
Венчает нас незримая свеча.

Пусть я любыми занята делами,
Но день проходит, будто в полусне.
Ночная жизнь – дорожка между нами –
Быть может, приведёт тебя ко мне.

В МЕЖСЕЗОНЬЕ

Не жалей меня, прошу, не надо,
Не вернуть нам прежних тёплых дней,
Межсезонье – время листопада,
Моросящих, сумрачных дождей.

Всё молчит – я от молчанья глохну.
В небе клин последних журавлей.
Бьётся ночь в окно, от стука вздрогну.
Но меня, прошу, ты не жалей.

Обнажила белый стан берёза,
Оголились ветки тополей,
Это дождик не скрывает слёзы.
Всё равно меня ты не жалей.

Лишь во всей красе стоит рябина.
Полыхает, будто сердце, гроздь.
Не склонюсь я головой до «тына»,
Не жалей, дорожки наши врозь.

Межсезонье – время листопада.
Я брожу среди пустых аллей.
Вдруг сорвалось с губ как эхо: «Надо!
Хоть на миг вернись и пожалей!»



Костенко Александр Михайлович

Родился 10 октября 1955 года в г. Орске. Закончил среднюю школу № 30. Служил в Советской Армии. Был курсантом факультета журналистики Львовского высшего военно-политического училища. Высшее образование получил, закончив русское отделение филологи-ческого факультета МГУ им. М.В.Ломоносова. Много лет проработал в журналистике. Поэтическим творчеством начал заниматься еще со школьной скамьи. Стихи печатались в местных и областных периоди-ческих изданиях, звучали по областному и всесоюзному радио. Име-ются публикации в журнале «Москва», нескольких коллективных по-этических сборниках.
Александр Костенко хорошо известен в городе и области как автор и исполнитель собственных песен. Является лауреатом и дипло-мантом многих бардовских фестивалей. В 2005 году литературно-музыкальная композиция по стихам и песням А.Костенко в исполнении актеров Орского драмтеатра была отмечена дипломом междуна-родного проекта «Живые голоса истории».
«О самом главном» - так называется книга избранных стихов А.Костенко, изданная им в 2005 году.

ПЛАЧ ЯРОСЛАВНЫ

Над Дунаем предрассветным,
над великою рекою,
по холмам и перелескам
птичьим криком разносясь,
плачет голос Ярославны,
переполненный тоскою.
Если б этот плач протяжный
мог услышать Игорь-князь!

— Полечу кукушкой серой
за дунайские туманы,
омочу в Каяле-речке
я рукав шелковый свой,
на могучем теле князя
оботру кровавы раны,
утолю героя жажду
я водицею живой.

Ярославна рано плачет
на забрале во Путивле:
— Господин мой, ветер буйный,
об одном тебя молю:
не позволь над войском лады
измываться вражьей силе,
не развей мою надежду
по степному ковылю!

— Ой ты, Днепр, Днепр Словутич!
Бурелому, камня глыбе ль —
ты не кланялся — сметал их,
в половецкий стан входя.
Святослава лодки вынес
на Кобякову погибель…
Неужель вернуть мне ладу
что-то значит для тебя?

Горько плачет Ярославна
на стене Путивля-града:
— О, немеркнущее солнце,
всем ты — радость и тепло!
Что ж ты Игорево войско
ослепило без пощады,
тетиву расслабив, горем
колчаны заволокло?!

***

Я ничего не говорил,
а все курил, курил, курил…
И ты прекрасно понимала,
что нужных слов не подберешь,
все сказанное – будет ложь,
и сказанного – будет мало…

Перед открытыми дверьми
стояли и молчали мы,
уже разъятые судьбою,
без всяких льгот, надежд и прав,
уже прекрасно осознав,
что больше встретиться с тобою
нам не придется никогда.

— Прощай, любимый!
— До свида…
Ни я, ни ты, — жизнь не игра ведь —
не в силах вновь соединить
судьбой оборванную нить
и ничегошеньки исправить.

Пусть остается все как есть:
ты где-то там, я где-то здесь.
Но, как в дешевой мелодраме,
пусть никогда в объятьях тьмы
не повторим с другими мы
все то, что было между нами.

В окно вагонное смотрю
и все курю, курю, курю…

ВСЁ ПРОЙДЁТ

Эта осень и эта слякоть,
затянувшийся этот год —
вот увидишь — не надо плакать —
всё пройдёт.

Всё проходит. Дождем смыло
губ прощальных твоих тепло
с губ моих. Это было, было —
и прошло.

Всё пройдёт. Оторви руки
от заплаканного лица.
Кто посмеет сказать — разлуке
нет конца?

Всех невзгод переждя длинноты,
счастье явится в свой черед.
Вот увидишь — пройдут годы —
всё пройдет.

Неужели… Озноб по коже…
И любовь?.. Осознав, кричу…
Неужели любовь — тоже?..
Не хочу!!!..

За окном перестало капать.
Первых робких снежинок лёт…
Ты не плачешь: настал плакать
мой черёд.
Всё пройдёт!

СНЕГОПАД

Ты любишь, когда снегопад,
пора святодейства и чуда?
Когда, ниспадая оттуда,
а значит – воистину свят,
на твердь, где увяз человек
в пороках душою и телом,
небесным знамением  белым
ложится несуетный снег?..

Какая всемилость нужна –
себя раздавать без разбору
кустарнику, саду, забору
вот так, без оглядки, сполна!
А если и кто обделен –
так это по прихоти личной.
К земной суете безразличный
все падает, падает он!

Давай-ка, замрем, не дыша,
немые свидетели тайны.
Пусть смысл ее неслучайный
тебе растолкует душа.
Неужто восторженный взгляд
судьбы не читает курсива?
И только за то, что красиво,
ты любишь, когда снегопад?

***
Спасибо вам, минуты забытья,
часы отдохновенья и забвения,
за то, что в безраздельное владение
даётесь мне, что вами вправе я
с другими не делиться, что все сны мои
для прочих – дебри непреодолимые,
заветный остров, вотчина моя.

Как хорошо, что есть такой предел,
за коим ты почти недосягаем
для суеты, больших и малых дел,
куда мы все на время убегаем,
где времени не чувствуется гнёт,
где с лёгкостью, достойной восхищенья,
случаются любые превращенья,
где всё не так, где всё наоборот,
где друг тебе руки не подает,
а лютый ворог заслужил прощенья.

Спасибо вам, непрошенные сны,
за то, что вы меня не покидаете,
что, повторяясь, не надоедаете,
что на банальность не обречены.
За то, что как смертельно не завихрите,
куда б не сгинул я по вашей прихоти, -
я просыпаюсь у своей стены.

Благодарю за то, что иногда,
когда в застое мается природа,
и тучи в небе корчатся когда,
и вскоре переменится погода, -
вы сводите меня к лицу лицом
(и в этих встречах, радостных и тяжких,
ни лживой режиссуры, ни натяжки)
с моим недавно умершим отцом
или с другим ожившим мертвецом.
…И пот на лбу, и по спине – мурашки…

Благословляю и боготворю
уставшей плоти слабость и растерянность,
когда на смену всем – одна уверенность:
к подушке прикоснусь – и воспарю…


В ТО ВРЕМЯ

В то время, когда это самое время
сочилось по капле, текло, как смола,
тягуче и вязко, и с рифмою «бремя»
такой очевидною связь не была…
В то время, когда под дремучей ветлою
взмывали качели в запретную высь
и, скрипнув на самом излёте петлею,
к земле, как в бездонную пропасть, неслись…
В то время, когда огородные грядки
могли без особых усилий ботвой
капустной тебя, увлеченного в прятки,
от мира надежно сокрыть с головой…
Когда, увязая в пыли придорожной,
усталое стадо брело на постой
по улице с этимологией сложной,
доныне зовущейся так – Круторожной.
(Откуда названье – понять невозможно:
от «рога крутого» иль «рожи крутой»?..)
Когда, как эпоха, ни валко, ни шатко,
но бесповоротно зима на засов
ворота свои запирала – Елшанка
от самых верховий до самых низов
в огромный каток превращалась… И в это
почти невозможно поверить сейчас…
В то время, когда помидорное лето
в рассоле до самой весны про запас
в подполье прохладном хранилось… Буяня
от лишней рюмахи – не зло, но в сердцах, –
баян свой бывалый терзал дядя Ваня,
да так, что горшки дребезжали в сенцах!
В то время, когда в тесноте несусветной,
в домишке, что был только с виду не дюж,
ютилось одною семьей многодетной
два полных семейства в одиннадцать душ…
…Июньское, солнцем прогретое утро…
Старается печь, ароматом пьяня…
И мама (вчера это было как будто!)
горячим блином угощает меня… 

В том времени – взять бы, и снова проснуться!
Цедить его, как дорогое вино!
В то время так истово тянет вернуться,
тем больше, чем дальше и дальше оно!


 
Левченко Андрей Анатольевич.

Родился в 1979 году в г.Орске. Окончил 9 классов средней школы №36 в 1994году. В 1997году окончил ПТУ-1 г. Орска по про-фессии модельщик-краснодеревщик. Работает столяром.

ПРО ПЕТУХА
  (басня)

Молоденький Петух на птичьем рынке,
Закрытый наглухо  в корзинке,
В кругу гусей, несушек, индюков,
Чтоб как-то скукоту перекумекать,
О счастье петушином начал кукарекать
И похваляться - он один таков.

«Эх, братцы, гуси, индюки да утки,
Жизнь ваша – людям попадать в желудки.
Они вас жарят, варят и коптят.
И среди вас лишь я достоин чести
Сидеть посмертно на своём насесте,
Петь миру песни и считать цыплят».

«В любом дворе я числюсь талисманом.
Одна беда, что просыпаюсь рано,
Чтоб к жизни песней пробудить зарю.
За это люди «солнышком» прозвали.
Не будь меня, они б его не увидали
И вечно б спали. Точно говорю».

«Мой бюст – на каждой крыше, в знак почёта.
Я ведь рождён для гордого полёта
Над облаками, где Орлы и Канюки.
А вас мне жаль. Вас купят лишь на мясо,
На шашлыки, котлеты, на колбасы.
Для них вы созданы, как рыба для ухи».

Но так Петух  не долго петушился.
Не бедный покупатель объявился
И за ноги его с базара уволок.
И петь бы Петуху свои мотивы,
Имей мужик избу вместо квартиры,
А так на суп пришёлся Петин гребешок.

Увы, судьбы не ведом скорый суд.
Сейчас – король, а завтра – голый шут.
Перевернёт и не успеешь оглянуться.
Зря не суди по солнцу свет луны.
У славы тоже две обратных стороны
В любой момент удача может отвернуться.

ХОМЯК и ЯСТРЕБ
(басня)
Все свои зубы выставив на полку,
Хомяк харчи на зиму запасал
И, вычищая третью пашню «под метёлку»,
Овсом авоськи-щёки трамбовал.

В то время, упустив из лап кукушку,
Искал добычи Ястреб - птицеяд
И в Хомяке узрив приличную закуску,
Прицелившись, пошёл на перехват.

Смертельную беду увидя в сроки,
Хомяк на думы время не тянул,
И, подобрав с земли увесистые щёки,
В нору, что было духу, драпанул.

Домчав к родной норе, беглец с разгона
Нырнул в неё и, как пенёк, застыл-
Спасительный порог родного дома
Хозяина под крышу не пустил.

«Вот это фокусы,- оторопел Хомяк
- Я никогда не запирал свою обитель.
Неужто в дом проник какой чужак?
А ну, кто нам закрылся, отворите!»

Раз несколько бедняга вновь пытался
Под страхом смерти втиснуться в нору.
Сопел, кряхтел, а Ястреб приближался,
Востря к обеду когти на ветру.

В истерике Хомяк ума лишился,
Уже предчувствуя свой траурный конец,
Он всё ж каким-то чудом изловчился
И задом наперёд в нору залез.

Обрадовался, да не тут-то было,
Испортил счастье маленький конфуз-
Застряло в воротах хомячье рыло,
Раздувшееся шире, чем арбуз.

Пока Хомяк в агонии бесился,
И тщетно землю четвернёй копал,
Тут лютый ястреб метко приземлился,
Схватил и в небо Хомяка поднял.

Мораль гласит: не все успехи в радость.
И ненасытных губит жадность.

КАБАН и СВИНЬЯ.
(басня)

Кабан с красавицей Свиньёю
Обзавелся своей семьёю.
Семь поросят сплотили дружный их союз.
Слюбились крепко, душа в душу,
Хряк холил и лелеял Хрюшу,
Деля с ней вровень бремя счастья и обуз.

Всё шло по маслу, как мечтали,
И век бы не видать печали,
Но Хряка словно кто нарочно подменил.
Какая вошь его задела?
И вся любовь перегорела,
Когда Кабан внезапно «горькую» запил.

Скоропостижно, в один миг,
Связался с шайкой забулдыг.
Дружки: Осёл, Козёл да Бык
Бодрили дух вином, с похмелья до похмелья
И Свин, глазеючи на них,
Соображать стал на троих,
Верней сказать на четверых
И всё, что нажил, променял на рюмку зелья.

Свинья терпела, как могла,
Потом сама в запой ушла
И тут уж душу отвела…
А, пристрастившись к перегару,
Супруги стали пить на пару,
Совсем забыв о куче малых поросят.

Жизнь тарабанила ключом.
В хмелю всё было нипочём,
Источник нужд был упрощён-
Поллитра скрашивала серый быт мещанства.
Стремглав терялась высота,
И, вскоре, свинская чета
Была вчистую пропита,
Лишившись прав родительских за пьянство.

*  *  *
Всё выше сказано. Тут нечего добавить.
Чтоб жажду винной страсти всуе не будить,
С «зелёным змием» дружбу лучше не водить.
И трезвому судьбой сподручней править




Макуров Владимир Анатольевич

Родился в 1962 году в Новотроицке, где и проживает в на-стоящее время. Окончил Литературный институт. Член Союза писателей России с 1996 года. Стихи печатались  в журнале «Уральский следопыт», альманахах «Каменный пояс», «Гос-тиный двор», «Вечерние огни», в коллективных сборниках «Душа в заветной лире…», «Родительский день», «Слово о Новотроицке», «Вечный берег», «Спасённая весна». Автор книги стихов «Приток»

ОРЕНБУРГСКИЙ ТРАКТ

Осень. Холод. Затекают ноги…
И зачем для двух родных сердец
Говорю, что у любой дороги
Всё равно имеется конец?..

Редкие осинки, словно свечи…
Но от них как будто бы теплей!
Гасит скорость эта бесконечность,
Эта неосмысленность полей…

Встречная мелькнёт и точкой в небыль
Улетит за несколько минут.
А ряды неубранного хлеба
Сиротливо к шумной трассе льнут.

Может, стало жить сытней на свете?
Может, просто некому убрать…
Стариков их выросшие дети
В города увозят… умирать.


БАЛЛАДА
О СТАРОМ ХУДОЖНИКЕ

Глухой зимой его мы схоронили…
Но лишь настал период теплоты,
Взошли и распустились на могиле
Несеянные яркие цветы.

И я смотрел на их шальную смелость,
На их наивность, влажную слегка,
И мне в тот миг и плакалось, и пелось, -
Ведь я таким и помнил старика.

Его враги губили – не сгубили,
Жестокий век рубил – не разрубил.
Он говорил: «Чуть-чуть бы полюбили,
А я бы безоглядно полюбил!»

Чудовищная сила в хрупком теле…
Как старый камень, тусклые глаза…
Но как они сверкали и блестели,
Когда их мыла чистая слеза!

Судьба его не баловала слишком,
Всю жизнь учила: рот не разевай!
А он ЛЮБИЛ и бегал, как мальчишка,
Стремясь успеть в заполненный трамвай.

В его поступках смысла не ищите!
Коль смысл – ваш бог, вам не понять вовек,
Как уязвим, раним и беззащитен
Среди толпы творящий человек.

Да, он слабел. Мою надежду руша,
Когда в тиски сжимала пустота,
Он выпивал, споласкивая душу,
Хотя душа и так была чиста.

Но крепкою была его основа,
Неисчерпаем клад заветных сил.
Весною каждой возрождаясь снова,
Он людям в красках часть себя дарил!

Мне показалось: даже из могилы,
Из мира, где лишь чёрные кресты,
Сумев сберечь и в мёртвом теле силы,
Он вместо красок выплеснул цветы.

И осенью за скромною оградкой,
Что за бурьяном стала не видна,
Как бомж конфеты, с холмика украдкой
От тех цветов собрал я семена.

Они со мною вместе зимовали.
Когда в морозе плыли фонари,
Они, казалось, даже согревали
И освещали душу изнутри.

Прошла зима. И, в зелень одевая
Ряды холмов, вовсю спешит весна.
В карманы курток и пальто в трамвае
Тайком бросаю эти семена.

Пусть дело и смешно и безнадёжно:
Их вытряхнут, их ветер разметёт…
То, что хотел нам передать художник,
Я верю, что хоть где-то прорастёт!

ЗЕМЛЯ РОДНАЯ

Земля родная – слёзы, счастье - мать!
Под крыльями лебяжьих облаков
Как хорошо тебя мне обнимать
В бескрайнем поле спелых колосков.

Река. На перекате – перегон.
Где тальник, там листва ещё светла.
На колокольне белой церкви звон, -
То чистый ветер бьёт в колокола.

Сияет солнце. Золотистый цвет
На степь ложится с каждым днём смелей.
Я так и не сумел за много лет
Напиться терпким воздухом полей,

Где от соломы сытый дух жнивья
Исходит, манит перелётных птиц…
Они вернутся, родина моя,
Ведь так не пахнут земли заграниц!

ХОДУЛИ

Беда большая – невеликий рост!..
Под пересмешки дряхленькой бабули,
Как ни казался новый труд непрост,
Мальчишка сделал для себя ходули.

И стали ниже за плетнём кусты,
Соседский пёс – нестрашный и некрупный…
Мальчишка смотрит с шаткой высоты,
Что только для него теперь доступна.

Ходули вскоре будут у других,
Ведь дело здесь в мальчишеском престиже.
И сверстники научатся на них…
Но ничего – он сделает повыше!..

И капли пота на твердыне лба,
Как на металле гранулы испарин…
Стремленье к высоте – уже судьба!
А из мальчишки вырастет Гагарин!..

ХОТЯ Б НА СУТКИ

Хотя б на сутки бросить это -
Тянуть из будней волокно!
Собрать рюкзак и кануть в лето,
Где всё чудно, что суждено.

То становиться светлой частью
От солнца сжавшихся вершин,
То находить кусочки счастья
В прохладных зарослях лощин.

Потом всю ночь сидеть и слушать
Далёкий шёпот близких звёзд
И видеть мамы с папой души
И призрак детства в полный рост.

А поутру, под небом звонким,
Пройдя все тропы местных коз,
Себя закутать, как в пелёнки,
В туман меж реденьких берёз…

КОВЫЛЬНЫЙ ДЫМ

Знакомый дух ковыльной воли.
Струится до небес простор.
Белеют камни – пятна соли
На пышном хлебе жёлтых гор.

И я – лишь малая частица
Большого солнечного дня.
Из-под небес степная птица
Небрежно смотрит на меня.

Здесь с каждым вздохом крепнет голос,
Здесь в родниках звон хрусталя.
Люблю в степи я крепкий колос
И кукурузные поля…

Но на полях душе не спится,
Размаха мало средь полей.
Ей нужно мчаться кобылицей
Сарматских пламенных кровей,

Лететь по волнам суховея,
С которым борется пырей,
Там, где в курганах под пыреем
Хранится прах богатырей.

Насквозь пропитан терпким духом,
Я долго буду молодым!..
Мой край покрыт лебяжьим пухом…
И сквозь века - ковыльный дым…



Малышева Людмила Константиновна

Родилась в 1952 году в г.Орске. Здесь закончила школу и ОГ-ТИ факультет иностранных языков. Много лет проработала в школе учителем. Стихи начала писать в студенчестве. Печаталась в коллек-тивных сборниках орских авторов: «Отечества родного седые ковы-ли», «Душа в заветной лире», «Очарованные тайной», «Небесные ку-пола», «Орь-2».


ЛЁД

Мне сейчас твоим теплом
Впору бы согреться.
Так мне хочется всплакнуть
От надрыва сердца!
И в ладонях утонуть
Ласковых и нежных,
Ненароком всколыхнуть
Доброты безбрежность,
Заглянуть в глаза твои
С тихою грустинкой,
И сказать тебе: «Прости
За мои слезинки!»
Но поблескивает лёд
На озябших листьях.
Сердце холодом сожмёт-
И трезвеют мысли.

Я РОЖДАЮСЬ

В ручье родниковом купается солнце,
И дышит родник, и в лучах золотится.
Прохладой волшебных звенящих червонцев
Ликуя, зовёт меня вновь насладиться.

И кровь согревается в сердце остывшем,
Истомою полнится каждая клетка,
И радостью лета зелёного дышит
И сладкою горечью запахов терпких.

Себя ощущая  струёю весёлой,
С ручьём беззаботным уже я сливаюсь,
Как - будто бы знаю волшебное слово,
Как - будто с его колдовством состязаюсь.
Я в каждой сверкающей  капле рождаюсь!

В ОКЕАНЕ  ОБИД

В океане обид
Утонуть суждено мне.
Кто-то вдруг огорчит
Несогласием в корне.
И, собой одержим,
Вдруг ударит наотмашь,
Едким словом дурным,
От которого морщась,
Как от боли зубной,
Я заплачу бессильно.
За моею спиной
Не расправятся крылья.
И обида вползёт
Чёрной каплею в душу,
И в движении вод
Океана закружит
Да усталостью плеч,
Да ознобом по коже,
Только я не отвечу
Монетою той же.
И подумать-то можно ль,
Чтоб на ближнего руку!
Унизительно - пошло
Мы терзаем друг друга.
Ведь и вы уязвимы,
Посудите же сами-
Мы не тем одержимы,
Нам ласкать бы устами!



ГДЕ  ВЗЯТЬ?

Скоро моё сердце
На куски порвётся!
Где же взять мне средство
От тоски под солнцем?
Где же взять мне средство
От ночной печали?
Рядом, по – соседству,
Птицы прокричали.
И душа живая
Отворила дверцу.
Сердце без печали,
Как тоска без сердца.

АПРЕЛЯ МОЛОДОСТЬ НЕ ГАСНЕТ

Апреля молодость не гаснет –
Он снова белый пласт зимы
Улыбкой солнечной украсил
И освежил твои следы.

Как жадно дышит всё земное.
Спокойна неба синева.
Моя весна опять со мною,
Рассветом ластится она.

Течет рекою полноводной
Моей воспрянувшей мечты,
И, как снега, уносит в годы
Седую зыбь большой воды.

НЕ РАЗМЫТАЯ  БИРЮЗА

Листья кружатся, листья падают,
Лето клонится на закат.
Небо хмурится, слезы капают,
Провожая нас в листопад.

Там другие носить наряды нам,
Осень красит своим листом.
Ох, вернуться бы к молодым годам,
Но зачем грустить о былом.

Нас, как прежде, лучами теплыми
Согревают твои глаза.
В них ликует, весною собрана,
Не размытая бирюза.

Вновь и вновь с тобой
Все приятели,
Все друзья за одним столом.
И пускай дожди лето спрятали
Мы ещё для тебя споём!

Было всё как вначале...

Было всё, как вначале-
Отступали снега,
По оврагам журчала
Половодья река.
И меня уводила
В тот приветливый край,
Где слились воедино
Звон ручья, птичий грай.
Где лиловый подснежник
Распускается вновь,
А весна, как и прежде
Гонит сильную кровь,
И внезапная нежность
Заставляет грустить,
В волосах белоснежных
Тонет времени нить.
Но водою уносит
Паутину времён,
И пытает вопросом-
«Это явь или сон?»





Овчинникова Валентина Николаевна.

Родилась в 1940 году  в г. Орске. Окончила Орский вечерний строительный техникум. Тридцать три года проработала в тесте «Оренбургспецстрой», ветеран труда. Печаталась в коллективных сборниках: « Душа в заветной лире», «Очарованные тайной». На правах рукописи выпустила сборники: « Зачем мне мудрствовать лукаво и «Любовь свою я растворю в пространстве», «Поющая ветла».

КЛЮЧ К ДОБРУ.

Затянулось тучей-дымкой
                небо с раннего утра.
Эх! Мне стать бы невидимкой,
                да проникнуть в суть добра.
За его святое действо,
                как известно, платят злом,
Против зла найду я средство
                под серебряным дождём!
Одарю своим секретом
                незнакомых и родных,
И гуляй добро по свету,
                радуй жителей земных!      



БАНЬКА

Эх! Протоплю-ка баньку я,
Сниму накал души
И венику дубовому
Скажу: «Давай, пляши!»

Он спляшет польку-бабочку,
И танго, и фокстрот,
Мы с ним вдвоём на парочку
Танцуя, гоним пот.

Ушат воды холодненькой
Приму, как в снег нырну,
Себе я в баньке новенькой
Здоровый дух верну!

МЫ С ТОБОЙ

Мы с тобой пришли из ниоткуда,
Между нами - замкнутая цепь,
По которой вести от верблюда
Принесла обветренная степь.

Мы с тобой - и никого в округе,
Словно в синем небе голубки,
И не сомневаемся друг в друге,
Потому, что чувства глубоки.

Наводнили дом покой и нежность,
В нём сейчас уютно и тепло,
В океане радует безбрежность –
Мысли, как прозрачное стекло.

А верблюд – наш талисман надежды,
Сохранит тепло радушных встреч,
Всё вернётся – будет всё, как прежде,
Счастье надо трепетно беречь!



КРИК  ДУШИ.

Душа в ночи вновь плакала – страдала,
У Господа просила встречи с ним,
А я исход всей этой встречи знала –
При встрече разум делался больным.

И потому с душой не соглашалась,
Я верила предчувствиям своим,
Мир обрести никак не удавалось –
Как примирить их с разумом моим?

Мой ум твердил: «Закончены все встречи,
Ты, дорогая, в этом мне поверь».
Душа-изменница, заслышав голос вещий,
Летит, летит за тридевять земель.




  Пашков Николай Алексеевич

Родился в Орске в 1949 году. Стихи пишет с 1987 года. Води-тель-«дальнобойщик», автор книг «Люблю дорогу», «Пере-гон», «Поэтический этап», «Дальнобой».
Окончил Оренбургский автодорожный техникум и Высшие литературные Курсы при литинституте им. Горького.
Печатался в журналах «Литературная учеба», «Подъем», «Молодая гвардия», «Поэзия», «Воин России», «Морской пе-хотинец», в антологии «20-й век, Поэзия».
Член Союза писателей России.

М А М А
     (поэма)

ЧАСТЬ 1
ГРУСТНАЯ ПЕСНЯ

Всю жизнь я живу минуткою,
Которая не забудется,
Как детство с нянькой Анютою,
Губастенькой, как верблюдица.

Батя приехал с Севера,
Финской «кукушкой» меченый –
Будет детишек семеро
От проводницы встреченной!

В тамбуре «конское ржание»,
Но веет казачьей силою
Мамино содержание
Под формой небесно-синею.

Мама нам дом отгрохала,
Гвозди вбивая в драночки,
С печкой, как церковь Елохова,
А возле печки – лавочки.

- Мамочка, печку привязывай
К небу, в ней черти водятся!
Мама, нам сказки сказывай,
А лучше всего пословицы!

Дед мой, свалявши валенки,
Вьючил их на верблюдицу,
И маму, совсем ещё маленькую,
В рейс отправлял – не заблудится.

И я стал шофёром правильным,
Который нигде не заблудится,-
Повсюду мне светит мамина
На небе Большая Верблюдица!

                2

Я был дальнобойным водителем,
Но были ещё дальнобойнее,
Я знал сердобольных родителей,
Но мама их всех сердобольнее.

Работал, как все водители
В ПОГАТе, по месту жительства,
Зарплаты годами не видели,
Как русских людей в правительстве.

И дети без детства сладкого,
И без витаминов – матери, -
Душа, как рубаха с заплатками,
У члена Союза Писателей!

Выпало нам испытание,
Выпали зубки мамины,
Что были крепки, как здания
Старой Москвы белокаменной.

Насиженный МАЗ покинул я
После разборки с бухгалтером,
Как Брежнев, любил машины я,
Как Гитлер, стал гастробайтером.

И стал я дешёвой рабсилою,
В таджики пошёл и узбеки я,
Не думал, что маму милую
Покинул отныне навеки я.

Темно-голодными зимами,
В эпоху иудопредательства
Не расставайтесь с любимыми
Ни при каких обстоятельствах!

              3

С этой вот грустной песнею,
Злою и нехорошею,
Мне б ещё год до пенсии,
А дальше работать брошу я.

А пенсия наша мизинична,
Прибавят, как крякнет иудица,
Как нас учили, Ильинична?
Не кушает тот, кто не трудится!

И снова Москвы окраина,
Вагончиков жизнь убогая
Работаю, на хозяина –
Никона или Когана.

Снова менты-блюстители
Бьют не по имени-отчеству:
- « Дубинушку» не хотите ли?
- Спасибо, уже не хочется!

И я отвечаю дерзкою
Улыбкою белокаменной
Такою вот жизнью мерзкою
Я дожил до смерти маминой!

ЧАСТЬ 2

ПЕЧАЛЬНАЯ ПЕСНЯ

Прилетела весть шальной сорокой
Прямо к гастрбайтеру в Москву,
Ехал он печальною дорогой,
Водкою глушил свою тоску.

В тамбуре, холодном, словно в БУРе,
В сигаретном дыме-молоке,
Попривыкли все к его фигуре –
С литрой, как с гранатою в руке.

Угощал он водкой всю округу,
Спать ложился, маму звал в бреду,
И к нему тянулись, будто к другу,
Все, хоть раз попавшие в беду.

Как беда, зелёные вагоны,
Шли по рельсам, словно по лыжне,
По вагонам шастали «погоны»,
Но его не трогали оне.

Все его «заточки» без ответа
Оставляли и не гнали спать,
Словно он был памятник поэту
На Тверском Бульваре – 25.

Все свои «заточки» и замашки,
Он бросал на ветер за порог,
Только строчки Новикова Сашки
Он из песни выкинуть не смог:

« Что все пути его не ближние
Сводились к сущему и вящему,
Что за рубли свои «фуфлыжные»,
Он бросил мать по-настоящему,

Он бросил жить по-настоящему!»







Семёнов Сергей Юрьевич

Родился в 1973 году в с.Полевом Домбаровского района Оренбургской области. Юность прошла в г.Межгорье.В настоящее время живёт в с.Полевом. Печатался в альманахе «Башня» и в коллективном сборнике «Долина слёз».

НА ЗАКАТЕ…

На закате ушедшего дня
Ты когда-то встречала меня.
Ты сбегала по лестнице вниз,
На которой мы вместе клялись
В бесконечной, как небо, любви.
Где шептали признанья свои.
Где, бывало, встречали рассвет;
Где тебя уже, милая... нет.

Где среди онемевших руин
Всё зачем-то стою я один:
Старый дом - обветшал и разбит;
Только лестница так же скрипит...
Неужели той дивной весной
Это было с тобой и со мной?..

На закате минувшего дня,
Нет уже ни тебя, ни меня.
Грустью веющий ветер донёс,
Нет, не быль, только призраки грёз;
Это был кто другой иль иной,
Это было тогда не со мной!..
На закате ушедшего дня
Ты встречала, встречала меня...

               
ТОПОЛЬ

Прости, высокий тополь разветвелый,
Ты своего губителя прости:
Продрогший человек, бедой замшелый,
Решил тебя в дрова перевести…

Прости. Жестокая судьба заставит
И не такое лихо затевать:
Ещё падение твоё подправит,
Лопатой будет щепки собирать…

Полвека рос, крепчал и возвышался
В кругу собратьев, великан степей;
И вот - в последний раз ты закачался,
И пал, сминая с треском сень ветвей.

Тебя ни гром, ни буря не сломили!
Но сокрушил презренного топор.
А птицы шум листвы твоей любили;
И ждёт скворцов скворечник до сих пор.

Ты пал - и будто небо опустело,
Чей свод, сосед могучий, ты держал!
Как странно, опрокинув мощно тело,
На чистом, белом снеге ты лежал…

Кто летом одарит теперь прохладой?
Кто тенью в знойный день укроет дом?
О, скоро-скоро, возвышавшийся громадой,
Истаешь дымом в небе голубом.

Останется лишь в памяти безбедной,
Шумя, твоя развесистая сень.
И курам под ноги твой пепел кинут бледный;
Чернеть в укор огромный будет пень…

Дай Бог, коль он прострелит жизнью новой.


*   *   *
Шумит-гудит огромная Москва;
Угрюмый, серый день едва заснежен…
Вот на мосту, чей путь всегда исслежен,
Два встретились бессмертных существа,
В обличии людей, без торжества;
И встречи миг – был явно неизбежен…

Они молчали над Москвой-рекой,
Любуясь лона тёмного теченьем,
Снежинок редких медленным паденьем
Тысячелетий странною тоской –
Какой не выразил б язык земной,
Он чувств их просто не был выраженьем!

И вдруг один из них проговорил,-
Былого отреша от сердца виды,
Веков отчаяньем скрыв боль обиды,-
«Ты где, и столько времени пробыл?»
Подняв глаза, другой переспросил:
- Скажи, ты помнишь гибель Атлантиды?










Толстов Вячеслав Михайлович

Родился  в 1950 году в селе Соколовка,Борского рай-она  Куйбышевской области. С 1955 года проживал в г. Куй-бышеве (ныне Самара), где закончил 10 классов и  начал за-ниматься  поэзией. В Оренбургской области с 1975 года. В 1985 году переехал с семьёй в Орск. Многие годы работает инженером-топографом. Печатался в коллективных сборниках орских авторов: «Орск литературный», «Душа в заветной лире», «Испытание временем», «Орь»№1,№2.

Размышления
на станции Неприк

В скорби жуткой, но без стона,
Трезво-хмурый, как мормон,
Я из Борского района
Возвращался с похорон.

Монологи, диалоги –
Чтоб продумать, рассчитать…
Тяжелее нет дороги,
Если не о чем мечтать.

Места теме нет унылой,
Что там плакаться судьбе,
Если думаю о милой,
Если помню о себе.

Проживу, что мне осталось,
До последнего, любя.
До того, пока усталость,-
Сделает чужим - себя.

Мы столкнёмся с тем и этим
Наугад и невпопад,
Объяснимся и ответим
В лад, что жизнь пошла на спад.

Нашей милостью даётся
Нам же радостно прожить.
Ничего не остаётся,
Если нечего просить.

До последнего дыханья
Буду спрашивать друзей -
Как там, в зале ожиданья
Малой Родины моей?

Оптимистический сонет

Взлетает к звёздам птица не простая,
Лихая по призванью и уму.
Её стихов порхающая стая
Преображает светом мрак и тьму.

Волшебный мир поэзии листая,
Соблазны избегая, как чуму,
Очарованьем сущего блистая,
Не уступает тайну никому.

То таинство земным непостижимо,
Чуть промелькнув, они проходят мимо,-
Немыслимо Вселенную познать.

Сама собой, крылатой и воздушной,
Окажется ко мне неравнодушной,
Мне одному не сможет отказать.

Хлеб Каина
(из цикла "Читая Бытие")

Брат Каин, наследник Адама и Евы,
Вознёс перед Богом земные труды,-
Зерно первой нивы, благие посевы.
Покрытые потом и пылью плоды!

Брат Авель весёлый, охотой богатой
Гордился и радовал сердце Отца!
Брат Каин смирился с потерей, с утратой,
Не смог эту правду открыть до конца...

А пахота пухла от крови и плоти,
Господь это видел и знал: «Ничего,-
Сказал - пусть он пашет в проклятье и поте,
Будь всемеро пpoклят, обидев его!»

Пылают чащобы на будущих нивах,-
Во веки веков в небо тянется дым.
Зерно в жерновах растирают ревнивых,
Снимают тревогу напитком хмельным.

От принятой жертвы смятенье под небом,
Чернеют от скорби под Солнцем поля.
Познавшему истину Господа Хлебом,
Навеки в наследство и смерть и земля!

Топографическая партия

Дорога вслед за нами не пылит
И мы непритязательны к дороге,
Покуда установлен на треноге,
Видавший виды наш теодолит.

Сегодня степь, на завтра будет лес,
Где хвойный воздух – дар непостижимый,
Им надышаться мчусь, как одержимый,
На подвиги готовый Геркулес.

Две нормы за день – минимум для нас.
Торопимся успеть – не до обеда:
Пикет последний – первая победа,
Расчёт в десятку, сразу и сейчас.

За соль, за солнце нам во всей красе,
Минуты долгожданного покоя,
Закаты над кормилицей-рекою
И утренние сумерки в росе.

И снег, и ветер, звёзд ночных разбег
Проектов сдвиг по фазе… и погоды,
Газопроводы множатся на годы,
Служа произведением судьбе.

И пусть я повторюсь про ветер, снег,
Специалист дотошный и настырный,
Пойду в пургу, как человек партийный,
И в партии своей закончу век.

ПРИТЯЖЕНИЕ

И радость не так солона,
И сладость не связана с болью,
К усталости склонность, к безволью…
И эта спадёт пелена
Причудою, блажью  живущих.
Запальчиво, сердце поймёт
И горькой коры дикий мёд,
И сладости луковиц жгущих.

Сознаюсь, в жестокой тоске,
Вздымая усталую руку –
За счастье приемлю я муку
Травой прорасти на песке.
И всё-таки этого мало –
И воли и силы большой,
Чтоб чувствовать землю душой
Чего-то всегда не хватало…

Бен Джонсон (1572-1637г.г.)
Любовь и Смерть
(перевод с английского)

Я молод, мне не хочется болтать,
Что Смерть - Любви единственной под стать,
Они - полёт в Медведицу копья,
Нацеленные в сердце острия.

Душою чувствую оттуда,
Любовь - тепло, а Смерть - простуда.
Они всегда близки, не мудрено,
Что лишь коснись - сливаются в одно.

Наш крах нас никогда не подведёт,
В нас что-то лопнет или упадёт,
Иль к нашему концу возможен путь,-
Волной накрыться, молнией сверкнуть,

Клеймо стыда Любви бесплодной
Убьёт, как Смерть рукой холодной;
Огонь Любви спокойствие пошлёт,
Чтоб не страшил могилы вечный лёд.



Роберт Фрост (1874-1963г.г.)
Войди
(перевод с английского)

Дошёл я до края лесов,
Я слушал дрозда!
Но сумрачно стало вокруг,
Такая беда.

В лесу птице слишком темно
расправить крыло,
уж лучше, как окунь на дно,
но песней зажгло.

На западе солнечный луч
срок кончил дневной,
но жил он в груди у певца
для песни одной.

Я музыку понял дрозда,
мелодию ту,
призывом в лесную  войти
Его темноту.

Мне яркая светит звезда,
Не верю дрозду.
И даже попросит когда,
Во тьму не приду.



Толстова Елена Вячеславовна.

Родилась в 1991году в г. Орске. В 2008 году окончила 11 клас-сов школы №43 г. Орска. Сейчас учится на 1 курсе Оренбургского го-сударственного университета на факультете биохимии.


БЕСКОНЕЧНЫЙ  ДОЖДЬ

Бесконечный дождь –
Я иду за облаками.
На меня похож,
Этот свежий летний дождь.

И совсем один
я на гору поднимаюсь.
Здесь не плачу и не каюсь
Только сам себе необходим.

Небо, вечное! Смейся!
Надо мной, чародеем.
Благодатью пролейся
На поля, что посеял
Не для бессмертных.

Необъятный лес.
Я вернулся самым первым
В древний мир чудес –
В добрый и могучий лес.

Мои дальние предки
Колдуны и русалки,
Что селились когда-то
У неведомых рек.

Но теперь в этом веке
Волшебство умирает.
Я теперь это знаю…
Я почти человек…

Небо, вечное! Смейся!
Надо мной, чародеем.
Благодатью пролейся
На поля, что посеял
Не для бессмертных.

ЛЕТНЕЕ УТРО

Я чувствую светлеющее небо
И утренняя светлая звезда
Мигает, испаряясь, как вода.
С ней это происходит неизменно.

Ещё все спят, и мерное дыханье
Я слышу ото всюду. И сейчас
Спокойное и сильное сознанье
Ведёт туда, где нет сегодня вас.

Туда, где ничего не пропадает,
Туда, где возвышает немота.
Иду туда и он меня встречает –
В глазах его любовь и доброта.

Ещё все спят, и мерное дыханье
Я слышу ото всюду...

ГОВОРИЛИ…

Говорили с тобой о любви –
Получилось не очень-то складно.
Я пойду. Отпусти меня, ладно?
Я молчать не могу о любви.

Ты забудешь последнюю ночь,
А в Сочельник звезда загорится.
Ты не знаешь, у нас будет дочь,
Она будет, как Солнце, лучиться.
Отпускаешь? Спасибо, родной.
Ты не будешь жалеть о разлуке.
Снегопады, туманы и муки –
Мы навечно за этой стеной.
Говорили с тобой о любви –
Получилось не очень-то складно.
Уходи. Я прошу тебя. Ладно!
Не молчи никогда о любви.


Я и Ночь

(перевод из Роберта Фроста)

Когда ночь пришла я был один.
Я вышел в дождь, а вошёл в грозу.
Всё дальше и дальше - к свету витрин
Печалью снедаемый. По мосту.

Как ночной постовой, я удара не ждал.
Я глаза опустил и сошёл на причал.
Но услышал я вдруг тихий шелест шагов,
А с дороги как будто бы кто-то кричал.

Я прошёл вдоль домов, одиноких дворов.
Здесь никто мне не скажет - прощай!
Понял только, что звёзды горят не от дров
И что времени нет для нытья.

Время мне объяснит, - где здесь правда -
где ложь.
Познакомились мы - я - безумец и Ночь.

   Радостная печаль

Не знала я, что лунная дорога
Красива только издали. Едва
Ступила на неё, не вспомнив Бога,
Как стало чёрным небо и трава.

Не вижу лиц, не вижу огородов,
Но чувствую что ясно в небесах.
Сейчас весна и время первых всходов.
Я путаюсь в своих же волосах.

И кажется, что каждая секунда
Советуется, прежде чем утечь.
Я радуюсь, что каждый листик – чудо,
И я его пытаюсь уберечь.






Тюрькаева Кристина Андреевна

Родилась в 1990 году в Орске. Закончила 11 классов в школе №27. Учится на первом курсе Орского гуманитарно-технологического института на историческом факультете.

*  *  *
Деревья в белых шариках,
И снег ночной блестит -
Он утонул в фонариках
Своих же. И хрустит.
Идёт на мягких лапах он
С небес. Но на земле
Он слышен. Слышен ветра стон
В блестящей чёрной мгле...

ПЕЧАТИ

На мне - печать от Одиночества.
Мне к людям хочется!
Мне в люди хочется!
Лишь печаль в лицо расхохочется.

На мне - печать
От вечной муки -
Терзаний надо ожидать.
И от любви - одной разлуки
На мне печать.

На мне лежит печать молчания,
Улыбкой скрытые отчаянья,
Слезою скрытые отчаяния
И нет реакции на замечания.

.. .Печати много, много лет -
От вечной страсти
И оправданья лени нет!
На мне печати, как напасти...
А я - поэт.

Песенка о Душе.

Эх, Душа ты моя, бесприютная!
Или тело моё не уютное?
Всё б тебе, Душа, в небеси летать,
Всё б тебе, Душа, ал огонь искать.

И летишь ты ввысь - ясным соколом
У любви паришь - вкруг да около...
И летишь ты вниз - быстрой ласточкой -
У земли кружишь, да с оснасточкой.

Эх, Душа ты моя, окаянная!
Что шатаешься ты, точно пьяная?
Что глядишь на меня ясно-криво так?
А любовь тебе - всё пустой пустяк.

Прикипело раз - крылья сбросила
Что ж ты, дура, опростоволосила?!
А теперь тебе - нет полёта ввысь,
Как умеешь ты, так живи-крутись!

Эх, Душа ты моя, ясноглазая!
Не пойму до конца, не пройму сразу я:
Что ж ты, пройда, со мной творишь?!
То толкнёшь в полночь, то полгода спишь?!

То черства, как хлеб, не проймёшь ничем,
То с Вселенною - безо всяких тем
На любом говоришь наречии
На поэтном простосердечии.

Эх, Душа ты моя, непонятная!
До чего же ты штука приятная:
Ты тверда, как сталь, холодна как лёд,
Солона как соль, и сладка как мёд,

То нежна как шёлк, то остра как нож...
А чего, Душа, от меня ты ждёшь?
Птицей-Фениксом взлёт-крещенье нам -
И сгоришь, Душа, синим пламенем!

***

Если я вдруг исчезну, уйду, испарюсь,
Обо мне вспомнит только вселенская Грусть,
И Молчание тихо уронит слезу,
И Небо шальную устроит грозу...

Но вы - кого я в сердце берегу -
Вы вспомните ль меня на жизненном бегу?
Вы - остановитесь, услышите меня?
Услышите ль меня среди живого дня?

Ну хоть один! Ну хоть один - услышь!
Я - в Ветре, я - в Дожде, мной шелестит камыш...

И если ты поймёшь, я тихо улыбнусь...
И, может быть, тогда на землю я вернусь...



Филатов Валентин Сергеевич.

Родился  в 1936 году в Мордовии в селе Большие Мо-надыши Атяшевского района. В 1950 году семья переехала жить в Казань. После седьмого класса поступил учиться в Зе-ленодольский машиностроительный техникум. После его окончания получил направление в Орск, на машиностроительный завод. С 1956 года по 1991 год жил и работал в Орске (исключение составляет один год, когда работал в Заполярье на Кольском полуострове ). В 1991 году переехал с женой в Кваркенский район в село Болотовск, где и живет по настоящее время. Печатался в альманахе «Каменный пояс»(1983г.), в коллективном сборнике «Спасённая весна».

ГОЛОС СЕРДЦА.
(песня )
Теребит ветер поредевший волос
Осенний лист летит наперерез,
Я часто слышу Сашин звонкий голос,
А Саши нет, над Сашей вырос лес.

В краю неблизком тонкая березка
Корнями Сашу крепко обняла.
Об этом знала девушка из Орска,
Но все равно с войны его ждала.

Мне не забыть те роковые годы,
И бой последний друга на Дону,
Да, будет день такой, когда народы
Сдадут в архив последнюю войну.

Прости меня, Наташенька-Наталка,
За то, что в том бою погиб не я.
Не дождалась любимого орчанка,
Не состоялась дружная семья.

К родным местам, до слёз знакомой тропкой,
В который раз я тороплюсь свернуть.
Чтобы на окна юности короткой,
Моей, её и Сашиной взглянуть.

Теребит ветер поредевший волос
Осенний лист летит наперерез!
Я часто слышу друга звонкий голос
А друга нет. Над другом вырос лес.

ПЕСЕНКА ОТСТАВНОГО ПЕШЕХОДА

Это не фантазия,
Это, братцы, быль.
Из Европы в Азию
К милой я ходил.

До моста вдоль рощицы,
Мимо всех сорок,
Стригли, словно ножницы,
Ноги ветерок.

Не любил трамвайчики,
Не терпел такси,
Я к моей уралочке
Сам себя носил.

Через мост и далее,
За реку Урал,
Шел я по Уралии,
Устали не знал.

Но, спешили ходики,
Но, текла вода.
Что-то мне не ходится
Нынче, как тогда.

-Не пора ли, бабушка,
Внучек навестить?
-Я не против, дедушка,
Запрягай такси!

Хороши трамвайчики,
Хороши такси,
Позвенел в карманчике,
Сел и колеси.

Это не фантазия,
Это, братцы, быль.
Из Европы в Азию
Я пешком ходил.

ДУША

О чём, ты, о чём, ты, о чём, ты,
О чём так кричала душа?
Прошла мимо чья-то девчонка,
Весёленьким платьем шурша.

Прошла мимо чья-то девчонка
И плащ мой задела плечом,
И все же о чём, ты, кричала, душонка?
А впрочем, о том всё, о том и о том.

Всего-то прошла лишь девчонка.
Зачем на неё нам смотреть?
Куда, ты, куда, ты душонка
Летишь? И не хочешь стареть.

ПОЗДНЯЯ ОСЕНЬ.

Вот и уходит ещё одна осень,
Палой листвой всё село замело,
Птицы на крыльях поспешно уносят
В теплую Африку наше тепло.
Нет, я не ждал от небес благодати,
Вовремя спас от дождей урожай,
Погреб затарил и законопатил
Паклей коровью столицу – сарай.
Сена привёз и сосновых дровишек.
Шубу купил дорогую жене.
Пусть отзвенела скупая кубышка,
Кажется всем я доволен вполне.
Вьются дымы над домами с рассвета,
Лужи промерзли до самого дна.
Вышел петух, клюнул мне в сигарету:
Просит гарем, мол, полчашки зерна.
Вон и жена. Не в фуфайке, а в шубе.
Чем не боярыня баба моя?
Жаль мне её. И за что меня любит?
Может за то, что люблю её я.
К югу спешит запоздалая стая.
Как не спешить от морозов крутых,
Если душа моя к лету оттает
Будет об этом ещё один стих.





Хисамутдинова Ирина.

Родилась в 1987году в г.Орске. Закончила школу №6. Печата-лась в альманахе «Орь» №1 и №2. Живёт и работает в Санкт-Петербурге.

ЧУЖАЯ

Улетали лебеди
В тёплые края,
И меня хотели взять –
Опоздала я.

Пролетали вороны,
Звали погостить –
Белою вороною
Не хотела быть.

Пролетая надо мной,
Звал с собою гусь,
Я качала головой:
«Соловьёв дождусь».

Но пропели соловьи:
«Нас напрасно ждёшь,
ты чужая певчая –
Не о том поёшь».

КИТЕЖАНКА

Ушла до рассвета я;
Дороженька светлая
Меня вела.

Вела через полюшко
На вольную волюшку,
Где рожь цвела.

А нынче, тропиночка,
Камыш-сиротиночка,
Да чистый пруд,-

Простите, пустите же:
Беглянку из Китежа
Домой зовут.


РУССКАЯ   РЕКА

Широко по Русской равнине
Течёт, разливаясь, река.
С далёких времён и доныне
До дна не достать – глубока.

Меж Западом, тонким, изящным,
И диким Востоком она,
Верна красоте настоящей
И вере единой верна.

Начало берёт у истоков
Древнейших славянских племён,
Её много мелких притоков
Питает с обеих сторон.

Впадает в огромное море,
Теченьем становится в нём,
И если б не русская речка,
Тогда б пересох водоём,

Который столетья и годы
Питаться рекою привык.
То море – богатство народов,
Река эта – русский язык.

*  *  *

Бьют часы:
Большие и малые,
Гостиными, залами,
Домами, вокзалами –
Торопят, торопятся,
Мгновения копятся
Срываться  и лопаться
За чёрными стрелками
Частичками мелкими;
Мгновенья теряются
И судьбы ломаются;
А жизнь продолжается –
Бьют часы.



ПОД  ДРУГИМ  УГЛОМ

Что-то важное повернулось
И сияет другим углом:
Неразгаданное проснулось,
Стало чудо цветным стеклом.

Я рассматриваю картины,
Гобелены и витражи;
Исчезает  печаль картинно,
А остатки сметает жизнь.

Успокоенная хозяйка
Дорогих изумрудных душ.
Поправляет очки всезнайка,
Измеряя зеркальность луж.

А обычный земной художник
Видит в луже не небосклон,
А когда-то прошедший дождик –
Старый мир под другим углом

*  *  *
Прощай, видение!
Прощай, горящее!
Пришло прозрение –
Вот настоящее!

Тоска забытая,
Уйди, ненужная!
Душа закрытая –
Святое кружево.

Река раскинулась,
И глубь – не меряна,
Но ждёт раздвинутость
Другого берега.

Лечу не крыльями,
Большими взмахами –
Лечу усильями
Души распахнутой!

*  *  *
Закрывается «на ужин»
Продуктовый магазин.
Бодро шлепают по лужам
Четвернёй ступни машин.

Улыбается прохожий,
Без корысти - просто так.
Вот другой : с весёлой.. .кожей –
Как начищенный пятак.

Просит слабый подаянья,
Просят помощи друзья,
Сильный ищет испытанья –
Отказать кому нельзя?

Если ты кому-то нужен,
Значит, в мире не один.
Закрывается на ужин
Продуктовый магазин.

* * *
Я пройду без устали
Да следами русскими
Над тропами - тропками
Еланями топкими.
Знаниями правыми
Над любовью - славою.
Пролечу Жар-Птицею
Над простыми лицами,
Меж светлыми ликами –
Планами великими.
Над дорогой черною –
Вехами опорными,
Над дорогой белою –
Золотыми стрелами.
Поднимусь до небыли,
Где сомнений не было,
Да по Млечному Пути:
Было бы куда идти.





Чвертко Михаил Иванович

Родился в 1949 году в г.Орске. Окончил среднюю школу. В те-чение многих лет работал мастером на орском механическом заводе. Стихи стал писать в зрелые годы. Печатался во всех коллективных сборниках орских авторов. 

НЕ ГРУСТИ…

Нынче утро такое прекрасное!
Ах, как звонко поёт соловей!
Расплескала заря лужи красные
На зелёные листья ветвей.

Не грусти. Новый день начинается,
Начинается так же, как встарь.
Клён лучами зари умывается,
И воркует с голубкой сизарь.

В это летнее утро воскресное,
Вспоминая денечки чудесные,
Понапрасну ты слез не роняй,
Правду жизни душой принимай.

Нынче утро такое прекрасное!
Посмотри: Не поверишь глазам!
Плещет синим огнем небо ясное,
И заря улыбается нам!

Я ЛЮБЛЮ…

Так, как я люблю шалунью-осень,
Может быть, так не любил никто.
Нравится другим она не очень,
Восхищаюсь ею я зато!

Я люблю наряд её цыганский,
Бесподобный праздничный наряд!
Жест природы в самом деле царский,
Вековой божественный обряд.

Пусть резвится и не плачет осень,
Всё в ней мило, ею я пленён.
Нравится другим она не очень,
Я же без ума в неё влюблен!


Памяти Михаила Ларионова.

До свиданья, друг, прощай навеки.
Под бескрайней высью голубой,
Вновь вecнoй соединятся реки,
Только мы не встретимся с тобой.
Рожь заколосится дружно в поле,
Косы будут на лугах звенеть,
Но тебе не доведется боле
Видеть листьев загорелых медь.
Не услышишь, как шумят березы,
Как под кручей плещется волна,
Как зимой в трескучие морозы
Тренькают синицы у окна
И природы трепетные звуки,
И прощальный гомон журавлей
Трогали тебя. И знали руки
И тепло, и доброту полей.
И ложились на бумагу строки,
И при встрече мне в последний раз
Говорил ты: «Поджимают сроки»…
Смерть пришла. И потрясла всех нас.
Вечный сон твой не нарушит ветер,
И не тронет душу кутерьма.
Прожил жизнь достойно ты на свете
И без слёз ушёл туда, где тьма.


ОБЛАКА

Облака! Облака! Облака!
Это ветер сердитый вас гонит.
Плачет иволга,…Божья рука
Держит свод голубой на ладони.

Облака! Облака! Облака!
Где ваш пастырь? Где ваша обитель?
Неужели изгнал на века
Вас из райских долин небожитель?

Расскажите о странствиях мне
И, где жизни конец и начало,
Чтобы сердце моё при луне
Никогда по земле не скучало.

Унесите меня облака
В поднебесные синие дали,
Где нет скорби, тревог и печали,
И не мучает душу тоска.

СНЕГОПАД

По скрипучему снегу идём
И смеёмся с тобою, как дети.
Будто мы в целом мире вдвоём,
И счастливее нас нет на свете.

Иней ветви берёз серебрит,
От мороза на окнах узоры.
Валит снег, чуть калитка скрипит,
Пышный снег застилает просторы.

Глянь вокруг: Ах, какой снегопад!
Встань со мною любимая рядом
И как много тому лет назад,
Сердце тронь моё любящим взглядом.

Занесён снегом зимний наш сад,
И тропа запорошена к дому.
Снегопад, снегопад, снегопад
Не отдай моё счастье другому.

По скрипучему снегу идём
И смеёмся с тобою как дети.
Будто мы в целом мире вдвоём,
И счастливее нас нет на свете.


*  *  *
Не цветы вижу я на заре
В многоликом, шальном сентябре,
Не костры под окошком горят,
На дворе золотой листопад.

Серой дымкой подернулась даль,
Солнца луч из-за тучки глядит.
На кустах паутину-вуаль
Ветерок озорной шевелит.

На задворках грустят тополя,
Упал с ветки надломленной лист.
Чахнет лес, пожелтели поля,
Луг прибрежный и свеж, росист.

Не цветы вижу я на заре
В многоликом, шальном сентябре.
Стаей листья кружат и кружат.
На дворе золотой листопад.

*  *  *
В потоке грозовых событий
Я прозябал в родной стране
И долго, ею позабытый,
Я шёл, как нищий по стерне.

Но ни угроз и ни укора
Я не бросал стране взамен.
Казалось – вспыхнет в жизни скоро
зарница добрых перемен.

Умом и сердцем понимая,
Что не всегда цветут сады,
Отчизне радостно вверял я
Свои надежды и мечты.

И часто в памяти листая,
Страницы прошлых славных лет,
Мечтал услышать песни рая,
Но слышал плач и стон в ответ.

* * *

Вот и лето кончилось уже,
Потускнело зеркало затона.
Гнёт былинки ветер на меже
И, шумя, играет в листьях клёна.

Пусть рябина плачет под окном,
Журавлиный клин в тумане тает.
Пусть суровым новым серебром
Жизнь–судьба мой волос заметает.

Не беда, что годы протекли
И, порой, я чувствую усталость,
Что в душе приют уже нашли
По былому трепетность и жалость.

Что грущу о прошлом иногда
И зову застенчивую юность,
Но души, я знаю, никогда
не коснётся старости угрюмость.




***
Как будто чуткий сон поэта,-
Потоки солнечного света
Нарушили земли покой,
Лес улыбнулся за рекой.

И кто-то скажет, в небо глядя,
Смотри: Какая, благодать!
Как мало человеку надо,
Чтоб стать счастливым и мечтать!

Чтоб, пробудившись на рассвете,
Воскликнуть: Жизнь, ты хороша!
И примут сердце и душа
Слова волнующие эти.

Играй, играй гитара…

Как с пьяного угара
Допью остаток дней,
Где властвует гитара
И скрипка вторит ей.

Жизнь душу мне изъела,
Печаль с ума свела.
Судьбина очумелая
Мечты сожгла дотла.

Я снова вижу лица,
Которые любил,
И часто сын мне снится,
И череда могил.

Вновь старые берёзы
Мне машут головой
И снова льются слёзы
И лес шумит листвой.

Мне сердце рвёт на части
Веселье юных лет.
Ищу, зову я счастье,
Но зря, ведь счастья нет.

Играй, играй гитара
Навзрыд со мною плачь,
Поддай жарку и пару
Седой, как лунь, скрипач.




Чернова Лилия Владимировна

Родилась в 1941 году в Орске. Окончила Оренбургский тек-стильный техникум. Работала на Орской швейной фабрике, затем в ГПТУ № 1 библиотекарем, в школе № 50, электрофо-тографом  на Орском механическом заводе. Печаталась в го-родских, областных газетах. В альманахах «Орь», «Гостиный двор», в журналах «Мурзилка», «Веселые картинки», в жур-нале «Дон», в коллективных сборниках «Я говорю с тобой, мой Гай», «Мы из России XX века», «Венок России Кобзарю» (издательство «Советская Россия», 1989 г.).
В 2000 году в Калужском издательстве «Золотая аллея» вы-пустила книжку стихов «Верю березе белой». Член Союза пи-сателей России.

ПАМЯТЬ

В лихие, горькие минуты
Всплывают в памяти моей
Ночная печь, ведро с мазутом,
И стайка белых голубей,

Кружащихся над нашей крышей,
И мамин голос: «Посмотри!
Ты видишь, дочка, слышишь, слышишь!
Нам папка шлёт привет с войны!».

И долго-долго взгляд лелеет
Крылатых почтарей с небес.
И губы шепчут: «Не посмеет
Фашист убить тебя, отец».

Синеет небо над окошком –
Мне - шестьдесят нелегких лет.
Гляжу – поверить невозможно –
Шлёт голубь от отца привет.

*   *   *

Ухожу и возвращаюсь,
В сердце радугу бужу.
Умирая и рождаясь,
Слову русскому служу.

Пусть мои не громки строки,
Не загадочен узор –
Слышны в них ручей далекий,
Рощи с небом разговор.

Верно, вечна сила духа,
Навсегда родная речь.
Не гримасничай, разруха, -
Сможем мы себя сберечь.


*   *   *

Улыбнусь – и боль далече,
Удивлюсь – заря взойдет.
Помолюсь о нашей встрече
В добрый час под Новый год.

Встанем мы с тобой на лыжи
И айда в сосновый лес.
Подмигнет нам лучик рыжий –
Станет солнечно окрест.

Снег и небо. Свет и радость,
Словно свежая струя.
Слышу, в сердце постучалась
Песня новая моя.

*   *   *

Не грусти, гитара,
Сердце, не тускней.
Молодо – не старо
В памяти моей.

Светлый сарафанчик,
Серые глаза,
Жёлтый одуванчик,
Майская гроза.

В лужице, как в сказке:
Солнце, облака,
Радужные краски,
Смелая строка.

Море – по колено,
Счастье – впереди.
Радость во Вселенной,
Радуга в груди.

*  *  *
Как просто всё:
Уйти, чтобы вернуться,
А после ночи
Небу заалеть
И замереть
И тут же встрепенуться…
Ты не шути
С земною сутью,
Смерть.

Её жить да жить,
Не мудрствуя лукаво.
Подснежником,
Ромашкою цвести.
На свете быть
Не левой и не правой
И лишь любовь
Держать в своей горсти.


*   *   *

Жизнь такая злая шутка:
То даёт, то отбирает.
Память майской незабудкой
У окошка расцветает.

Было – не было? Всё было:
Детство, юность, вера в чудо.
Быль мою волною смыло,
Лишь у ног осколков груда.

Только сердце не сдаётся –
Сердце юно, хоть и осень.
Смелой птицей в небо рвётся,
Боль и злобу с крыльев сбросив.

*   *   *

Среди брани, слез и гама,
За оконною решёткой,
Где идут сплошные драмы,
Я живу соседкой кроткой.

Но дышу я откровеньем
Гармониста у афиши,
Родины моей терпеньем
И цветеньем скромных вишен.

Словом божьим,
Небом звездным
И улыбкой милой мамы.
Настоящей, а не ложной
Добротою, самой-самой.






Шадрин Владимир Александрович

Родился  в городе Орске в 1959 году. Здесь же закон-чил среднюю школу №28.  В 1977 году был призван на служ-бу, которую проходил в Польской Народной Республике. По-сле демобилизации, в 1979 году вернулся обратно в Орск. Ос-воил несколько основных строительных профессий. В 1985 году заболел серьёзно и надолго. От инвалидности отказался и продолжал трудиться на заводах и стройках города. В 2OOО году принят в Союз писателей России. Стихи публиковались в журналах "Москва", "Молодая гвардия", в еженедельнике "Литературная Россия" в альманахе «Гостиный двор», в коллективных сборниках орских авторов. Член Союза писателей России.


            КОСТЁР
            (Поэма)

                1
Потемнело речное стекло.
В подступившей к Уралу прохладе
За предгорья крутое крыло
Безоглядное солнце ушло
И пропало в угрюмом закате.
И промчалась над миром, как рок,
Порожденная мраком комета,
Чтобы мир и ослеп, и продрог,
И расползся червями дорог
Во все темные стороны света.
Чтоб мерцали среди темноты,
В вероятность восхода не веря,
Только гул потаённой воды,
Только блеск одинокой звезды,
Что роднит человека и зверя.

Как угрюмо вокруг и темно!
Только мрак подступает стеною.
Сколько лет мне искать суждено,
Не мелькнет ли в дороге окно –
Путеводный огонь предо мною?..

И занялся костёр у реки,
В непроглядье стремясь утвердиться,
Чтобы мчались к нему мотыльки
И склоняли друзья-рыбаки
Озарённые пламенем лица.
Чтобы шла круговая игра
Темноты и огня среди ночи.
Эй, костёр, подниматься пора!
Пусть рассказы, звучат до утра,
Пусть сверкают бессонные очи.
Пусть видения жизни былой
Пробегают по пламенным лирам
И текут между светом и мглой,
Между ясным огнем и золой,
Между горним и сумрачным миром.

Эй, костёр, ничего не тая,
Не жалей вдохновенного пыла.
Пусть волнуется память моя,
Пусть костёр обступают друзья...

Помнишь, было?..

                2
Перед чистым рыбацким костром
Наши тени шатаются косо.
Мы с друзьями сидим вчетвером
У размытого сумраком плеса.

А вокруг, чернотравьем дыша,
Вызревают ковровые росы,
И течёт разговор, не спеша,
Прожигая во тьму папиросы.
Помнишь, было...

И вспомнится мне,
Как сазанья голодная сила
Так ворочала ил в глубине,
Что каменья наверх выносило.
Так хватала крюки тяжело,
Что стонали рыбацкие снасти,
Лески пели и лопались зло
И хлысты разрывались на части.

Помнишь, было?..
Я помню, постой:
Вновь натянута леска до звона.
Он взметнулся литой, золотой
Над сияющим жиром затона.
И почудилось - сам водяной,
Мощью кованый, словно подкова, -
И шнуром не удержишь такого!
Весь взрывной, в плавниках кровяной,
Полыхнул, жемчугами горя,
Перекинулся слева направо!
И текла по затону заря
Родниково, вишнево, кроваво...

Разговор оборвался, хитёр -
Он вплотную подходит к расспросу.
Кто-то ветку подбросил в костёр,
Папиросой прижёг папиросу.
И пылают в прилившей крови
Озарённые пламенем лица.
И притихли вокруг соловьи,
Лишь ведут привороты свои
Темнота, зверобой и душица.
А из тьмы на такую игру
Фыркнул леший, ехидный и хмурый.
Ночь вплотную склонилась к костру
Загустевшей своей шевелюрой...

- Ну, а дальше?!

- А дальше? Ах, да –
Разговор обращался к началу –
Водяной...
- Он сорвался тогда?..

А над миром мигнула звезда
И, качнувшись, со звоном упала.
Промелькнула холодным углем
С неживым фиолетовым свистом.
Соловей заиграл хрусталём
Горловым, пересыпчатым, чистым...

В эту ночь мы уже не уснём,
Нам усталость ещё не помеха.
И Володя Галан, -
А на нём
Мрак вживую играет с огнём,
Раскраснелся от жара и смеха.
Мы не знаем ещё наперёд,
Что меж нами не станет кого-то,
Что наступит внезапный черёд,
И Галан, не нажившись, умрёт
Через три перестроечных года.
А пока мы смеёмся, дымим
Под рыбацким своим небосводом.

А Галан...
Он не будет одним -
Докучаев Володя за ним
Канет тем же трагическим годом…

Наши беды ещё впереди.
Мы ещё повстречаемся с ними.
Пошатнутся былые вожди.
Покачнутся былые святыни.
По умам, по сердцам, по глазам
Потекут перемен вереницы.
Разомкнётся железный «сезам»,
Разрывая сердца и границы.
И, таща разболтавшийся груз
Ослабевшей подорванной власти,
Распадется Советский Союз
На живые и мертвые части...
Это будет.
Настанет пора.
Но пока мы не знаем об этом.
Вчетвером у ночного костра
Мы сидим несмолкающим летом.
Мы, смеясь, говорим до утра,
И несётся, сверкая, планета,
Беспокойна, прекрасна, щедра,
На скрещениях зла и добра,
На смещениях мрака и света!

                3
Это было как будто вчера,
И пропало, как дым за спиною,
И сижу я один у костра,
Что шатается передо мною.
А вокруг дерева в темноте
Шарят ветками, словно руками,
Их незрячие тени и те,
Как сомы, шевелят плавниками.
И гляжу я сквозь лиру огня,
И так явственно вижу отселе,
Будто молодость кружит меня
На веселой своей карусели...

Это было как будто вчера...

И трещат обагренные сучья,
И вокруг золотого костра
Заплетается темень паучья.

Снова гляну сквозь пламя:
«Вы где,
Карусели мои расписные?..»
Но бегут, как круги по воде,
Невесёлые думы иные
И вторгаются в чью-то судьбу,
Им гляжу я во след бесталанно...
«Эй, кого там проносят в гробу?»
И узнаю в нем Вовку Галана.
В колыбели у вечного сна
Он лежит тяжело и недвижно,
А повсюду такая весна,
Что цветения музыку слышно.
Жизнь давалась Галану с трудом,
Но прожил он недаром на свете,
Где остался галановский дом,
А за домом - деревья и дети.
Это было как будто вчера...
Словно сбросив нелегкую ношу,
Я в горящее горло костра
Говорящую ветку подброшу.
Охнет он
И другую судьбу
Озарит тяжело и неловко...
«Эй, кого там проносят в гробу?..»
Там несут Докучаева Вовку.

Он, суровой зимою гоним,
Растворился в морозе и вьюге.
Но надежно остались за ним
Дом, деревья и дети, и внуки.
Значит, мучился тоже не зря
И на свете прожил не напрасно.
А костёр, напряженно горя,
Поднимается чисто и ясно.

Это было как будто вчера...

Эй, друзья!..
Рыболовы!..
Задиры!..

И вокруг золотого костра
Замигают багровые дыры.
Громко выстрелит в ночь головня,
Словно жаркое, веское слово,
И из тьмы притяженьем огня
Ярко выхватит Вовку Панова.
Он стоит, озареньем храним,
Жив-здоров и ему не до скуки,
Ведь надежно поднялись за ним
Дом, деревья и дети, и внуки.
А из тьмы непрерывно слышны
Чьи-то крики о траурных датах,
Об ошибках в реформах страны,
О налогах и о депутатах…
А во тьме нарастает грызня.
- Слушай, Вовка,
Ты носа не вешай.
Ну их к лешему!..
И у огня
Вдруг возникнет
Обиженный леший.
Скажет он: «Зря ты так!
Ты всегда
Можешь лешему душу доверить,
Но не суйся с душой в города -
Там сейчас настоящая нечисть».
И пока я готовлю ответ,
Он вздохнет тяжело и протяжно
И исчезнет...
Он леший иль нет?
Был иль не был?
А впрочем, неважно.

Снова ветку в костёр погружу
И вгляжусь с беспокойным вопросом
Уж не сам ли я это лежу
На доске, с заострившимся носом?
Под холодной, угрюмой луной.
И сгущается ночи трясина.
Я лежу,
Но не видно за мной
Ни деревьев,
Ни дома,
Ни сына.
И не плачет никто надо мной -
Это точно не слышно отселе.
И катается кто-то дурной
На скрипучей моей карусели!

Сквозь костер я вгляжусь в темноту
Чья там зыбкая тень под луною?
И узнаю в ней женщину ту,
Что когда-то гуляла со мною.
Вот идет она с кем-то другим,
Говоря обо мне что-то вроде:
«Был он с носом огромным таким,
Словно чучело на огороде...»

И таким остроумным словцом
Друг её обо мне отзовется,
Что она, розовея лицом,
Вместе с ним надо мной посмеется.
И друг друга куда-то маня
/Будто просто на чашечку чая/,
Заспешат они мимо меня,
Презирая и не замечая...

И тогда я восстану с доски!
И доска заскрипит сиротливо.
И от ужаса, и от тоски
Эта женщина вскрикнет визгливо!
Ей скажу я с улыбкой:
«Пока,
Я живой.
Не пугайтесь, Лолита.
Нос велик у меня.
Но доска -
Просто средство от радикулита...»

Я прощу и его, и её.
И, занявшись своими грехами,
Я горящее чувство свое
Пропущу через сердце стихами.
А коль станет совсем тяжело,
Средство есть и от этого тоже –
Значит, самое время пришло,
Чтобы вымолвить: «Верую, Боже!»

Я прощу всё обидное
Всем!                               
И к огню золотому прилягу,
И, чтоб стало спокойно совсем,
Вставлю в пламя сухую корягу,
И когда вознесется окрест
Озаренье и снизится снова
/Словно памяти пламенный жест/,
Та коряга восстанет, как крест,
Над костром, раскаляясь багрово.
А костёр будет чисто гореть,
А я буду смотреть и смотреть...

                4
Как зарею нальется восток,
И, прорвавшись, лавинообразный,
Безраздельного света поток
Устремится на Светлый, на Ясный.
Пронесется янтарной волной
Над обильно расцвеченным краем,
Над равниной ржаной, росяной,
Соловьиной и берестяной,
Над разбуженным Орском, над Гаем,
Новотроицком, Кувандыком,
Соль-Илецком и над Оренбургом.
Развернется мгновенным броском,
Доставая в движении бурном
До рябин в Бузулукском бору,
До Абдулино, Бугуруслана...
На певучем уральском ветру,
Вовлекаясь в соцветий игру,
В скоротечность степного тумана...

Как прекрасны родные края!
Неоглядны в былинном размахе!
Здесь глазастая юность моя
Щеголяла в цветастой рубахе.
Я с течением лет постигал
Ваш суровый уклад и поверья,
И уральский рассвет распускал
Самоцветные дивные перья
Над дыханьем степных городов
И селений Урала и Ори,
Над кудрями стозвонных садов,
Где вскипают вишневые зори,
Над вершинами дружеских уз
/Я друзей объявил поименно/,
И великий Советский Союз
Поднимал огневые знамена.

Не деля на своих и чужих,
Со словами о вере и чуде,
В двух эпохах поживший мужик,
Я пришел, озарённые люди,
Пожелать вашим будням тепла,
Колокольного мирного звона,
Чтоб в сердцах ваших вера жила
И заря восходила червонно.
Чтоб грузнели у вас закрома,
И в счастливом, свободном рассвете
Воздвигались мосты и дома
И рождались деревья и дети,
Пожелать вам любви и добра
И прославить в стихах человека
Я пришёл от ночного костра
Из России двадцатого века.

Эй, костёр, разгорайся, живи!
Пусть история длится и длится.
Чтоб играли всю ночь соловьи,
Чтоб вели привороты свои
Темнота, зверобой и душица.
Поднимайся, мечтай, говори,
Чтоб каталась от смеха дремота,
Чтоб вскипала лавина зари
На сазаньих шипах искромета.
Чтоб рождались и быль, и обман,
Как молитва, как юность, как милость,
Чтобы леший аукал в туман,
Чтобы леска от звона дымилась.
А на свете, где вечные мы –
Первобытно, мечтательно, лунно,
Из глухой закоряженной тьмы
Выплывают лениво сомы,
Отливая луною латунно.

Эй, костёр, набирай высоту,
Поднимай разговор к небосводу!
Доскажи нам историю ту,
Где сазан со звездою во рту
Прожигает уральскую воду.
А от звёзд подогнулась ветла
И напористы тени и звуки.
А луна тяжела и светла,
И глядит на неё из котла
Голова позолоченной щуки...

               
           ЧАСТЬ 1У.

            ПУБЛИЦИСТИКА


Кузнецова Тамара Александровна

Родилась в 1948 году в р.ц.Саракташ Оренбургской    области. Закончила филологический факультет Орского педаго-гического института. В 1975 году по семейным обстоятельствам сменила место жительства. Через 20 лет с семьёй вновь верну-лась в г.Орск. Работала преподавателем в колледже, вузе, кор-респондентом в газете и на радио. Последнее место работы-заведующей городским выставочным залом в г. Орске. Статьи о художниках публиковались в местной печати и в «Краеведче-ском вестнике» Орского историко-краеведческого музея.


           Степная симфония Николая Митцева
               
               11 октября 2008 года  город Орск простился с худож-ником и педагогом Николаем Леонидовичем Митцевым. Член Союза художников СССР с 1968 года, он мог бы отметить в этом году свой 40-летний творческий юбилей.
               История родного края, красота Орских степей всегда были основными мотивами  его творчества.
           Его педагогический стаж – 43 года в школе №7. Резуль-татом его педагогических и творческих усилий стала детская картин-ная галерея, созданная на основе фонда музея изобразительного искусства школы №7, в котором картины известных художников страны, рисунки детей – участников международных и всесоюзных выставок за много лет. Таких детских галерей не много.
              Вероятно не будет открытием пересказ основных вех биографии художника, тем более, что его знают сотни орчан. Однако ещё раз хочется напомнить о пути, который был наполнен трудом и радостью творчества, поисками реализации собственных возможно-стей, разочарованиями и удачами.
               Н.Л.Митцев родился 13 ноября 1934 года. В Орске он «свой» и по рождению, и по тематике произведений. На 4-ой улице в Старом городе он появился на свет. Здесь прошло босоногое детство, отсюда ушел он «в люди»: уехал учиться в Свердловское художест-венное училище. «Сшили мне маленькую подстилку типа матраса, чемодан отец дал, сам делал, этюдник небольшой с красками, кое-что из одежды и поехал я в Свердловск, - вспоминает художник, - шесть человек на место... Сдали и ждем результат. В списке принятых было 25 человек основного курса и человек 10 кандидатов. Училище располагалось наверху здания Свердловской филармонии; вокруг — история, - вот дом Харитоновых (теперь дворец пионеров), напротив — дом Ипатьева... да, тот самый... да и весь Свердловск — история». Шел 1951 год. Используя любой предлог, Николай старался попасть в зал филармонии, когда там шли репетиции оркестра. Музыка на-страивала душу на высокие частоты радости, красоты, счастья. Так начались его «музыкальные университеты». Билеты в оперный театр стоил «аж 5 рублей!» Повезло и здесь. Приняли Николая помощником в цех по оформлению костюмов. Это дало возможность получить контрамарку на балкон. Таким образом весь репертуар оперного театра им. Луначарского был прослушан. Многие вещи по несколько раз. С тех пор он полюбил слушать оперу и смотреть балет сверху. Классическую музыку Николай Леонидович любил, тонко чувствовал. Она была его помощником, источником художественных образов, вдохновителем.         Атмосфера большого города накладывала свой отпечаток на жизнь и чувства юноши. С большой теплотой, спустя многие годы, он вспоминает своего педагога Ф.К.Шмелева, который по-отечески за-ботливо относился к своим питомцам, формируя у них художествен-ный вкус и философское восприятие жизни.
               «На четвертом курсе, зимой, наша группа в соцсорев-новании завоевала право на поездку в Москву и Ленинград». В Рус-ском музее руководитель группы И.Е.Жук договорился с администра-цией, чтобы студентам показали «золотой фонд». Они увидели произ-ведения, которые никогда не выставлялись. В лекциях по истории ис-кусства никогда не упоминались художники Машков, Кончаловский, Бурлюк, Малевич, Кандинский. Все это заставило задуматься: «Боже, как здорово! И чего об этом нам ни гу-гу?! Значит много еще не понято, не видено, не слышано, не читано, надо скорее, скорее все успевать...» И он торопился знать, видеть, слышать. Впитывал в себя, как губка, все новое. Очевидно, в подсознании уже тогда закладывалась ответственность за детей, которых будет учить не только искусству, но и гражданственности. Порой охватывал внутренний холодок: останется ли его родная степь такой же Вселенной после того, как его личностные горизонты значительно расширятся?
               По приезду домой на каникулы отдыхал, загорал, купался и, как всегда, помогал родителям по хозяйству. Этюды  и альбомы заполнялись набросками. Делал это Николай не для отчета в училище, а просто хотел показать, как красиво в степи у нас на Южном Урале. Та красота степи, которая открылась ему в детстве, становилась теперь понятней и глубже, манила «...еще больше заглянуть вглубь — там таинства!» Когда в училище предложили задание по оформлению спектакля, он выбрал «Князя Игоря». Его эскиз «Половецкий стан» получил высокую оценку педагогов.
               Так прошли четыре с половиной года. Приближалась зимняя сессия. Николай выбрал тему дипломной работы «Т.Г.Шевченко в ссылке». Обдумывал, как подать. Читал стихи поэта, прозу, дневники, написанные в Орской крепости. Восстанавливал в памяти окрестности Орска.
               Все планы спутала повестка из военкомата. «Зимой кому-то понадобилось 500 человек в армии и я тоже, за 3-4 месяца до окончания училища...» До Владивостока везли в «телячьих» вагонах, по прибытии одели в матросскую форму и отправили в бухту «Золотой Рог» на долгих 5 лет. Таков был срок службы в ВМФ. Но через год Вооруженные Силы страны были сокращены на 1200000 человек. В их числе в сентябре 1956 года вернулся в Свердловск во флотской суконке повзрослевший и возмужавший студент художественного училища Николай Митцев. На занятия ходил в форме. Не из шика, просто другого не было. Жизнь была не очень сытой, но до краев на-полненной впечатлениями, планами.
               В мае из дома получил тревожное письмо: от сильного наводнения пострадало хозяйство, родители бедствовали. Директор училища П.П.Ходжателев разрешил выпускнику Н. Митцеву уехать домой сразу после получения диплома, не отработав обязательный срок по распределению.
               Так Николай вернулся в родной Орск весной 1957 го-да. Об этом вспоминает: «Утром другого дня, после приезда, я был уже в РОНО с дипломом учителя рисования и черчения. В городе я был первый дипломированный специалист. Как-то было не страшно, ника-кого сомнения в себе, своих способностях.. .Лето. До 1 сентября еще далеко. Школа  № 7, куда меня направили, на каникулах. Зато Дом пионеров, где меня помнили еще малышом, пригласил в летний пио-нерский лагерь вести кружок ИЗО». Дети с удовольствием записались в его кружок, но на следующий день никто не принес ни альбом, ни краски. Начинающий педагог все понял и сразу нашел выход: попро-сил у начальника лагеря самосвал, чтобы привезти белой глины. Пол дня ушло на погрузку и столько же на разгрузку. А на следующий день работа закипела. Одни ребята месили глину, другие сколачивали козлы для длинного стола, за которым и устроились потом все участники кружка, выполняя первое задание: вылепить барельеф листочка любого дерева, которое нравится. Задание было не простым, но очень интересным. На следующий день стол пришлось удлинять, так как не умещались все желающие лепить из глины. Пожалуй, это было первой педагогической удачей.
                Школа №7 была подготовлена к началу учебного го-да молодым учителем рисования в духе идеологии хрущевского вре-мени: стенды, планшеты, великие высказывания на стеклянных плос-костях, как тогда было «модно», как предписывал «главный идеолог школы» - Юдохин Леонид Николаевич — пожилой доброжелатель-ный, любопытно - внимательный человек. Школа была небольшой. Учащиеся старших классов были не намного младше своего учителя. Однако, это не мешало ему звать их детьми: «Дети (я всегда звал их детьми) мне понравились сразу. Программа по черчению была для них сложновата, но вместе мы с нею справлялись. Учась в других учебных заведениях, они с гордостью говорили: «Чертежи чертим сами!...» Педколлектив нуждался в помощи: кому наглядное пособие к откры-тому уроку, кому слово с красными «О» и «Е», времени уходило уй-ма...» И тогда, выдвинув лозунг: «Уметь писать шрифт - это граждан-ский долг каждого!», он усадил за парты своих коллег и за три занятия научил писать буквы деревянными лопаточками. А еще научил поль-зоваться эпидиаскопом, чтобы увеличивать схемы, карты, таблицы, варить клейстер, чтобы обклеивать планшеты, а потом расколеровы-вать их. «Когда кто-нибудь из учителей уходил в другую школу или уезжал в другие районы, они в любой школе были желанными работ-никами, умельцами, энтузиастами, они учили свои коллективы, рас-пространяли мой опыт».
               На одном из первых педсоветов директор объявил коллективу, что работающему в школе художнику нужна мастерская. «...Никто не возражал, когда мне выделили небольшое помещение, где я проработал 43 года, это была и методическая, и мастерская, где в свободное время можно было заняться творчеством».
                Учебный год в школе заканчивался походами по родному краю: пешими, велосипедными, на «фроське» (так именовался ЗИС-5 — школьная собственность) или шлюпочными. Не обходили стороной и новостройки края. Н.Л.Митцев — активный вдохновитель и участник всех маршрутов. «И везде, всегда — альбом, блокнот, крас-ки. Это чтобы заметки ставить, как папа учил в детстве...» После таких походов мастерская наполнялась этюдами, которые щедро раздарива-лись. Однажды решил, что надо заняться гравюрой. «Все инструменты сделал сам, нарезал маленькие «линольки», печатал вручную, нрави-лось самому рисунок перевести в гравюру, отобрать главное».
                В то время художники Старого города, объединив-шись в артель, зарабатывали на жизнь тем, что писали копии наиболее известных картин, которые успешно продавали. В Новом городе группа художников объединилась в городскую художественную артель, которая выполняла все виды работ по оформлению города: плакаты, шрифтовые работы на стекле — вывески, таблички, оформление праздников. То есть это был госзаказ, который неплохо оплачивался. Среди новогородских были: М.Мешков, Н.Ерохин, В.Розов, А.Панкеев.
                К ним потянулся Н.Митцев: «Творческие ребята объ-единялись на своих выставках, возили работы на областные выставки Оренбургских художников. Иногда про них писали в газетах, упоми-нали в каталогах».


               Безусловно, работа в школе отнимала много времени, а зарплата была невысокой. Молодой семье (к тому времени у Митце-вых уже родилась дочка Ирина) нужны были деньги. Очевидно, насту-пило время выбора в жизни. И он был сделан: «Проработав в школе 2 года, я подал заявление. Все, говорю, - Леонид Николаевич, я отрабо-тал... теперь могу быть свободным художником». Вечером в его мето-дическую зашел директор, внимательно осмотрел новые работы, потом сказал: «Вот смотрю я на вас и вспоминаю свою комсомольскую молодость. Работали мы в УКОМе. Председателем комиссии по национальному меньшинству был у нас парень, такой же, как вы, энтузиаст. Он писал стихи. Мы слушали, но не придавали большого значения его увлечению..., а потом оказалось, что среди советских поэтов он стал первым Лауреатом премии Ленинского комсомола и Героем Советского Союза...» Этот разговор Н.Л. Митцев помнит до сих пор: «Я разинул рот... Передо мной, рядом со мной сидел живой свидетель начинающего поэта, стихи которого я знаю наизусть:
                «Жизнь прожить, что в землю врезать
                След поглубже, позаметней...»
       Он ушел. Я долго обдумывал разговор... И остался в шко-ле.»
                Проработав долгие годы в школе, он иногда ловил себя на мысли, что детская фантазия помогает творческому поиску, возвращает к первозданному детскому видению окружающего. Учить детей искусству и учиться у них он будет всю жизнь.
                Постоянное желание «передать что-то на плоскость» искало творческого выхода. Нужен был какой-то толчок извне. Зо-нальные выставки дали такой импульс.
                1964 год. Зональная выставка «Большая Волга» в г. Куйбышеве. «Едем туда на машине в кузове. 17 человек орчан и орен-буржцев. Что-то увидели. Здорово! В ноябре того же года — зо-нальная выставка «Урал социалистический». Приехали на выставком, показали свои опусы еще не забывшим нас художникам и учителям. Но выставком перенесли на 13 дней, Все уехали, а я остался. В тра-вилке у ребят устроился в уголке и до выставкома нарезал серию ли-ногравюр. Ура! Один лист прошел на «зону»!» Серия линогравюр «Новые дороги» появилась именно в это время. Орск тем временем менял свой облик: монотонность одноэтажных окраин Старого города дополнялась высотной геометрией  Нового города. В 1966-1967г.г. Митцев создаёт серию гравюр «Мой город». Уверена, если сейчас, спустя 40 лет, пригласить горожан на ретроспективную выставку, то у многих защемит сердце от дорогих воспоминаний. Гравюры Митцева не констатация реальности, они наполнены любовью к людям,которые построили наш город.                Анализируя творчество Н.Л.Митцева, искусствовед Л.С.Медведева писала: «Он тонко чувствует красоту степных пространств Восточного Оренбуржья с бесконечными лентами белеющих дорог, причудливыми, летящими по ветру растениями перекати-поле. Экспрессивность гравюр Митцева сменяется нежной лирикой в его акварелях, камерных по звучанию, сдержанных по цвету, как бы напоенных музыкой».
               Летом 1965 года Митцев был принят кандидатом в члены Союза художников СССР. В 1966 году поездка на творческую дачу «Горячий ключ». Новые впечатления, новые задумки. В семье — пополнение, родился сын Юра. В 1968 году Н.Митцев и М.Мешков стали первыми в городе членами Союза художников СССР. Приехав-ший в Орск суриковед Фархат Сабирзянов, талантливый и дея-тельный, способствовал тому, чтобы общими усилиями добиться открытия Дома художника в Орске. В 1970 году первый этаж нового жилого дома на пл. Васнецова был отдан художникам. Здесь разместился выставочный зал и мастерские. «Мастерские хорошие. Я дал себе установку ни одного листа, холста, наброска не вносить в мастерскую. Начать свою творческую жизнь как бы заново». Чтобы воплотить свои творческие задумки, нужно было иметь деньги на хол-сты, краски, подрамники и рамы. Выручали заказы, работали много, выполняли «монументалку» - мозаику, сграфито, резьбу по гипсу и, заработав, писали. Вспоминалась музыка, любимые мелодии Бетховена, Рахманинова, Равеля. Хотелось создать что-то фундаментальное. «Да, пора начать что-то программное про степь. Ну, конечно, «Рождение степи». Как это было? Наверное, вот так: еще не совсем оформившиеся холмики, переходящие из одного в другой, горизонта нет, все переходит в небесный хаос... Но цвет должен быть реален: она, степь, имеет свой колорит, свое тепло, свою суровость...» Так продумывалась серия живописных работ о степи.
                События школьной стороны жизни художника Мит-цева разворачивались таким образом: литературная группа учащихся под руководством учителя русского языка и литературы Р.В.Завалишиной, возвращаясь из поездки по местам, связанным с жизнью поэта Мусы Джалиля, решила в Оренбурге посетить Дом ху-дожника. Николай Ерышев (теперь уже народный художник России) встретил их радушно. Встреча в мастерской художника была интерес-ной. Витя Романюк обратился к нему с просьбой подарить школе №7 картину. Николай Павлович разрешил ребятам самим выбрать то, что им понравится. Внимание привлекла светлая, лучистая поляна, на ко-торой росла молодая елочка. Очень понравился всем и осенний пей-заж. Эти два этюда они и получили в подарок от художника. Сразу пришла мысль создать музей изобразительного искусства в школе. Николай Леонидович вспоминает: «Начали собирать. Дарили детям все: живопись, скульптуру, графику. Школьная коллекция быстро по-полнялась. Десятки подлинных произведений искусства различных видов и жанров украшали классные комнаты и рекреации, открывали новые пути к изучению большого искусства».
                Через 10 лет, в 1974 году, школьники вместе с педа-гогами показали собрание музея ИЗО в городском выставочном зале — 147 произведений, а во время закрытия выставки их насчитывалось уже 200.
                Мудрость учителя и художника состояла в том, что он не только поощрял энтузиазм учащихся по увеличению собрания, его хранению, изучению, но и пополнял фонды оригинальными и та-лантливыми детскими рисунками, которые размещались по соседству с произведениями признанных мастеров.
                Становясь старше, дети начинали понимать, что до-рога к прекрасному проходит через всю жизнь вне зависимости от то-го, какую профессию они изберут.
                За 40 лет накоплен огромный детский фонд в школе. Когда собрание музея разрослось настолько, что ему стало тесно в стенах старенькой школы, обратились к городским властям с прось-бой выделить отдельное помещение. «Дали помещение в старом прекрасном особняке, где на втором этаже в четырех залах разметили собрание. Сами оформили, сами создали экспозицию, сами проводили экскурсии. Мне пришлось посетить Министерство образования в Москве, где ознакомились с нашими каталогами, афишами и согласи-лись дать штаты. В музее ИЗО появились и директор, и экскурсовод, и уборщица», Учреждение стало называться детской картинной гале-реей. Через некоторое время новоиспеченный директор дала понять, что Н. Митцев здесь только гость. Учащиеся школы №7 все реже за-глядывали туда. В 1997 году очередная инвентаризация отметила число произведений, подаренных детям школы №7. Их осталось 710. 150 из них вернули назад в школу в связи с празднованием её юбилея, а остальные остались в ДКГ, которая сменила место жительства, пе-реехав в центр города. За последние пять лет не было в ее стенах ни одной выставки из фондов музея ИЗО школы №7. Но это совсем другая история.
                В творчестве всё настойчивее зрела мысль о создании художественного образа степи. «Сюита о степи» грезилась ни в одном холсте, а как бы продолжением рассказа о том, что волнует, что беспокоит душу. Желая разобраться в своих замыслах, определиться с выбором, он настойчиво задает себе вопросы, на которые сам же отве-чает: «Ну, что такое степь? Небо и земля — два отношения, как море и небо. Это не в лесу, не в горах, где на каждом шагу — чудеса! Может быть скучно в степи? Спрашиваю киргизина: «Ибрагим, за что лю-бишь степь?» «Здесь же краси-во!», - отвечает он. Да, красиво, но не только красиво. Посмотри, какие мазанки в деревне, аулах. Они загла-жены руками трудолюбивых женщин с крыш до земли так, что похожи на булки, которые смотрят на тебя маленькими окошечками-глазками. А если ты посмотришь в это окошечко, перед тобой открывается весь мир, широта, простор степной, степное приволье. Каждая хатка-землянка похожа на своего хозяина или хозяйку. В ней и портретное сходство, и суть вся здесь. Во дворе — белая летняя печь. Принцип построения один, а образы несут — каждая свой».
               Именно такими румяными булками выглядят хатки-мазанки в прогретой солнцем степи на его картине «Ащебутак». Мало их сохранилось. Потерялись они среди деревянных и кирпичных со-временных домов. А если отыщет взгляд в каком-то дворе такую ма-занку, ёкнет сердце — история! Такое же чувство испытываешь глядя на «Белые печки» и «Старую биофабрику».
               «Незамысловатое растение курай, а вырежь в полом стебле отверстие, дунь в него и польётся ветер степной, и из каждой – со своим мотивом, со своим голосом. А если их собрать, утроить? Это же будет орган– степной орган, с неповторимым звучанием родных степных мелодий».
                Сдержанный колорит картины «Степной орган», оригинальность художественного образа и асимметричность компози-ции несут мощный смысловой подтекст: вся наша жизнь пронизана дыханием степи, музыкой её ветров, энергией её солнца... Чем отпла-тишь ты, человек, за всё что с бескорыстием дает тебе степь? От дет-ской дудочки до «Степного органа» нужно прожить целую жизнь, что-бы понять, что платой может быть только Любовь. Своим творчеством художник подталкивает нас к этому пониманию.
                «Горки, родные горки в степях. Удивительно, но они неповторимы. За 40 км. по реке Урал видны 2 горба. Подъезжаешь — огромная гора над Уралом, объезжаешь вокруг — ну, чудо! — похоже на Тие (верблюда). Я проплыл по реке своей родной Уралу, от Ирик-линского моря до Гурьева. Проплывая мимо Тие-тау (Верблюд-гора) (местное население называет ее «Верблюжка» - прим.ред.), удивился образности этого создания природы. Только со стороны реки видна гора-голова: словно усталый верблюд напился воды и лег тут же на берегу на отдых. И ноздри, и закрытый навечно глаз — все есть в этой горе- голове. А под боком горы приютилось село Донское, где смени-лось уже не одно поколение людей, а природа тысячелетиями удивляет своей красотой, образностью.. .И ничего не надо сочинять, просто надо ее любить, сохранять — и все...»
               Когда смотришь на огромный холст, «Верблюд-гора» кажется живой, теплой. Вот сейчас отдохнет, поднимется, стряхнет с себя тропинки, машины, плюнет на село, прислонившееся к его боку, и зашагает дальше. Да, художник не придумал, но он увидел сам и помог это сделать нам, чтобы мы научились любить свои горы, степи, из которых состоит наш край.
                Замысел «Степной сюиты» воплотился в 15-ти кар-тинах, а потом появилась «прелюдия», как в опере — увертюра. «В моей увертюре есть и Кара-Болта, и Гора-дева, и тот сосуд, который найден близ Орска, с надписью на трех языках «Артаксеркс — царь великий» (помните, найден при строительстве завода на Кумакских высотах?)»
               Тема степи в творчестве художника нескончаема. «А если название ей дать, то будет так — «Степь моих предков».
                Степь Н. Митцева — воплощение вечной подвижно-сти самой жизни, ее мудрости. Она своим подвижно-измечивым светом объединяет все вещи в пространстве его картин. Запомнилась его фраза: «Степь я вижу не глазами, а сердцем». Именно такое видение передают зрителю «Белые печки», «Гора Верблюд», линогравюры «Жара» и «Ленты дорог».
                К своему бО-летию Николай Леонидович подготовил своеобразный творческий отчет. При полной рабочей неделе в школе подготовить персональную выставку, занявшую три зала, мог только целеустремленный человек, обладающий огромной работоспособно-стью.
                В ноябре 1994 года журналист Г.Орлов в газете «Ор-ская крепость» писал: «Сериями «Орган моих степей» и самой послед-ней — «Болеро», представлена экспозиция живописных и графических работ художника, посвященная бО-летию одного из старейших орен-бургских мастеров. Собравшиеся на чествовании говорили много теп-лых слов в его адрес. Были полушутливые: «Чем ближе к пенсии, тем моложе его работы». Были и очень серьезные. Глава администрации Орска В.Франц отметил, что не будь Митцева, который практически в одиночку отвоевал у города помещение для музея изоискусств и дет-ской картинной галереи, не было бы и последних. Сегодня в фонде музея только написанных руками профессиональных художников ра-бот около 500. От первых двух нашего земляка Н.Ерышева до работы академика Жилинского. Здесь же - рисунки учеников 7-й школы, кото-рый воспитал почти за 40 лет педагогической деятельности учитель рисования и черчения Н.Л.Митцев».
               К этому хочу добавить, что отдельный зал на выстав-ке заняла серия картин (всего 18) под общим названием «Степное бо-леро». Под картинами не было привычных названий, только таблички: «Такт 1», «Такт 2», что указывало на то, что мотивы навеяны музыкой. Н.Л.Митцев объяснил, что в основу положена музыка французского композитора Мориса Равеля «Болеро». Замысел художника — пока-зать сотворение мира, как процесс сотворения степи и всего сущего в ней. Затем развитие сущего, борьбу добра со злом, которая заканчива-ется коллапсом: все скручивается в гигантскую спираль, которая сжи-мается в точку... И снова — «Такт 1» - и всё сначала. Разговор коснул-ся религии. Вспомнили литовского художника и композитора Мика-элоса Чюрлёниса и его цикл картин «Сотворение мира». В маленькой Литве бережно хранят акварели художника в специально построенном для этого музее, где поддерживается определённая температура воздуха, звучит музыка, и на белом рояле постоянно свежие розы… Помню, как был потрясён Николай Леонидович акварелями Чюрлёниса в Каунасской галерее.
                В ходе дальнейшего просмотра серии «Степное бо-леро» возникали интересные ассоциации…
                Обращала на себя внимание чёткая градация цвета: от охристо-светоносного к более темному со сгустками коричнево-черных пятен. С первого взгляда становится понятно, что художник изобразил невидимую реальность: такова реальность наших тайных мыслей и сокровенных желаний — инстинктов души, которые моби-лизуют ее к действию. «Осмельтесь мыслить самостоятельно», - обра-щался к современникам Вольтер. Эти слова могли бы стать эпиграфом к созданной серии картин.
                По прошествии некоторого времени, когда улеглись первые впечатления, я стала воспринимать серию «Степное болеро» в иной трактовке, совсем не авторской. А может слова Вольтера возы-мели действие или само произведение, как сгусток эмоционально-творческой энергии создателя, стало жить самостоятельно, давая тол-чок мыслям и чувствам зрителя. «Степное болеро» воспринимается мной как отражение дисгармонии перестроечного времени.  Намерен-ное несовершенство образов, переходящих из одной картины в дру-гую, эмоциональная неудовлетворенность, выплеснувшись сгустками темных пятен, обнажила драматизм жизни. Поиск истины рождает бурю земных страстей, которую ощутила и выплеснула на холст чут-кая душа художника. Процесс сомнения мучителен и тяжек. Это тот крест, который мы, не задумываясь о последствиях, сбросили с себя в ходе истории. Не случайно, одна из его картин названа «Раскреще-ние».
               Если в цикле М.Чюрлёниса ощущается космическое присутствие, влияние высшей силы, создающей мир по законам гар-монии, то у Н.Митцева – буря земных страстей, разрушающих эту гармонию. Это – сотворение мира не любовью и созиданием,а разру-шением и ненавистью. Это силы приходящие извне? Нет, они внутри нас! Смотрите внимательно: это поле битвы внутри каждого из нас… Если в атмосфере этих картин вы почувствуете дискомфорт, недоволь-ство художником, значит этот «мир» - в вашей душе. Художник – тот врач, который лечит подобное подобным. Чуткая душа содрогнётся, увидев своё отражение, начнёт искать путь в Свету, а Красота укажет ей дорогу. Вот тогда и начнётся сотворение мира  по закону гармонии и красоты. В палитре талантливых художников, к коим, без сомнения, принадлежит Николай Митцев, найдутся краски, новые образы, спо-собные выразить это. «Художник являет качество духа своего в карти-не», - утверждал Н.Рерих. Мятущийся дух мастера в поисках своих идеалов художественными средствами явил себя в серии «Степное болеро» как камертон переломного момента в истории нашей Родины.
                В жизни каждого человека наступает момент исти-ны, когда весь путь прессуется в короткие, но ёмкие фразы. Накануне своего 70-летия Н.Л.Митцев сказал: «Детское желание написать З кар-тины про степь не сбылось до сих пор. Уж слишком емкая она, степь моя, в одной картине не выскажешь всего, поэтому и тянет к серийно-сти... К первой картине, назвал ее когда-то «Степная сюита», добавля-ются плоскости и перерастает тема в симфонию. А вторая картина в 18 тактах — «Степное болеро». Ну, а третья картина «Степь и космос» еще не отстоялась и не закончится никогда, на любой прервется плос-кости и только Автору будет известно, что дальше».
              На сегодняшний день  остро стоит вопрос о  творче-ском наследии художника. В городе нет помещения для квалифициро-ванного хранения художественных фондов. Н.Л.Митцев имел мастер-скую в Доме художника. В настоящее время она передана другому художнику, и картины члены семьи вынуждены были забрать, не имея должного места хранения.  Семья готова подарить городу часть кар-тин, но готов ли город к такому щедрому жесту?

Иванов Александр Леонидович

Родился в 1957 году в пос.Карасу Кустанайской области.
Окончил факультет журналистики Уральского университета.
Автор многочисленных стихотворений, рассказов, повестей, романов. Его произведения вошли в состав пяти коллективных сборников, две пьесы поставлены на сцене Орского драмати-ческого театра имени А.С.Пушкина. Отдельными изданиями вышли сборники рассказов, повестей и романов «Встреча с юностью» (1997), «Единственное число любви» (2007), роман «Красные боги» (2001). Исследователь творчества А.Дюма, член правления Российского общества друзей этого француз-ского писателя. Имя А.Иванова внесено в «Оренбургскую биографическую энциклопедию», «Орскую биографическую энциклопедию», словарь справочник «Литературное Оребур-жье».Журналист. Живет и работает в Орске.
Член Союза журналистов и член Союза писателей России.

БЕЖЕНЕЦ ДУШИ
(Очерк)

Где-то я прочитал, что память – категория нравственная. Это действительно так. Время уходит. Вместе с ним уходят люди. И если мы не способны беречь то, что они оставили нам, вряд ли мы можем всерьёз надеяться на некую шкалу нравственных ценностей в собст-венном характере.
Тот, о ком я пишу сегодня, прожил как бы две жизни. Внеш-нюю и внутреннюю, которая была нацелена на творчество. Таких ещё называют «беженцами души»…
20 сентября 2007г. орские литераторы проводили в последний путь поэта и прозаика Михаила Ларионова. За  несколько дней до того Михаил Васильевич праздновал свой очередной день рождения. 15 сентября телефон в его квартире буквально раскалился от многочисленных звонков друзей и знакомых – каждый поздравлял именинника с 71-ой годовщиной. И Ларионов был общителен, весел, рассказывал о небывалом урожае моркови в огороде, делился многочисленными творческими планами. И в тот, теперь траурный для семьи день, казалось, ничего не предвещало плохого. Как всегда, вместе с женой Татьяной Ивановной он отправился в огород. Супруга подотстала немного, а Михаил Васильевич тихо шел по узкой огородной дорожке. И упал, подкошенный резкой сердечной болью.

Как и нас когда-нибудь,
Понесут в слезах омывши,
Провожали все мы Мишу
В этот самый дальний путь.
Срок рябинам был краснеть,
День негреющего солнца…
Провожали, как во сне,
Всё казалось, что проснемся.
Не пеняя на судьбу,
От забот не изнывая,
Он лежал в своем гробу
Странен и неузнаваем…

Действительно, Михаил Васильевич был настолько жизнелю-бивым человеком, что известие о его внезапной смерти поразило мно-гих. В растерянность и скорбь повергало и стихотворение, написанное им накануне трагического дня. Буквально, несколько четверостиший о земле, заканчивавшихся провидческой строчкой: «И умру я под кус-том…».
В свои шестьдесят и даже семьдесят лет, Михаил Васильевич был человеком необычайно молодым или, если хотите, безвозраст-ным. И дело здесь в том, что безошибочно срабатывало известное правило: молода душа, а потому и серебро в голове, и морщинки у глаз не старят, а лишь увеличивают природное обаяние, помноженное на возрастной интеллект и определенную щедрость души.
1
Если вре¬мя мысленно повернуть вспять и полистать странички бо¬гатой событиями жизни Ларионова, мы окажемся, прежде всего, в далеком 1936 году в селе Ключёвка, Новосергиевского района, Орен-бургской области. Кстати, среди земляков Михаила Васильевича — лауреат Государ¬ственной премии, автор романа "Истоки" Георгий Коновалов, известный оренбургский прозаик Владимир Пшенич¬ников, живописец Александр Овчинников. Его раннее детство при¬шлось на трудные годы Вели¬кой Отечественной войны. Из того времени памят-но многое. В своей первой книжке "Пою тебе, жизнь", выпу¬щенной в Орске в 2001 году, Ларионов посвятил детству первую часть, которую назвал "Огненные рубе¬жи". Одно из самых ярких детских впечатлений отражено в новелле "Дождь". Оно посвящено отцу, ко¬торый метель-ными фронтовыми дорогами проёл Прибалтику, форсировал Неман, освобождал Польшу. Встретил победу в Чехословакии... Миша, девя-тилетний ма¬лец, очень гордился своим отцом, и на всю жизнь запом-нил некоторые эпизоды, связанные с этим дорогим его сердцу челове-ком… 
…Отец неспешно, но щедро поливал из самодельного жестя-ного ведра прокалённую летним зноем ули¬цу села, плескал попутно и на меня, приговаривая при этом: "Расти хорошо бу¬дешь! Крепким бу-дешь, сынок, красивым, такой воды нигде не найдёшь, как у нас в Ключёвке!" Вместе со мной, наперегонки, обжигая о песок голые пят-ки, бе¬жала к отцу вся поселковая детво¬ра. Он — несокрушимым бога-ты¬рем стоял у колодца, высоко вверх выплескивая воду. Она крупны-ми, прохладными, ласко¬выми каплями падала на землю. А ребятишки военной поры, громко и счастливо смеялись, подставляя горячие ху-дые спины под живительный дождь.
В Ключёвке Миша в своё время закончил се¬милетку. Посколь-ку с ранних лет он увлекался рисо¬ванием, уже с пято¬го класса класс-ный руководитель назначил талантливого подростка редактором стенной газеты. Выпуск газеты, хоть и стен¬ной, как известно, дело твор¬ческое, поэтому Миша не только рисо¬вал, но и пробовал писать стихи. В это же вре¬мя состоялась и первая серьезная публикация — одно из сти¬хотворений Ларионова напечатали в "Пионер¬ской правде". Такое событие не могло быть рядовым, ведь "Пионерская правда" счи-талась центральной газетой и имела свою ши¬рокую читательскую аудиторию, её выписывали и любили дети всей страны. К сожалению, газета, пусть даже такого масштаба, живет один день, поэтому пуб-ликация Миши Ларионова скоро забылась. Да и, собственно, какое это было ещё сочинительство?
2
Его университеты нача¬лись в то время, когда, будучи юношей, он поступил в горнопро¬мышленную школу города Узловка, Тульской области и три года — с 1955 по 1958 — служил в ря¬дах Вооружённых сил... Вот здесь рука снова потянулась к перу и бумаге, на этот раз более осмысленно. В армии Михаилом был написан целый цикл сти-хов под общим названием "Поле¬вые блокноты". Суровые будни армейского быта, друзья-одно¬полчане, память о недавнем во¬енном времени - всё стало те¬мой этих стихов...
Сразу же после службы в ар¬мии, Ларионов приехал в Орск. В этом степном городке жили его родствен¬ники, к ним он наведался по-гостить, да так здесь и прописался на многие годы. Стал работать на комбина¬те "Южуралникель". Трудо¬вой стаж на этом предприятии у Ларионова составляет 38 лет, так что можно говорить о постоянстве и предан¬ности одному месту работы...
Рассказывает Татьяна Ивановна, супруга Михаила Васильевича, с которой в ладу и мире прожил он пятьдесят лет:
– Мы познакомились с Мишей в 1958 году, на комбинате. Я работала транспортировщицей, он спекальщиком. Дружили недолго, уже месяца через два и поженились. Ютились поначалу в одной из землянок поселка Октябрьский. Сейчас этого поселения нет, а раньше было, если ехать на Майку. Землянку сменила комната в бараке на Никеле, размером в шесть квадратных метров. Мы были молоды, счастливы, а потому не обращали внимания на тесноту и неудобства. Потом, пока не переехали в нынешнее жилье, сменили ещё несколько квартир.
Миша всегда был тем, кого называют общественным челове-ком. Ему до всего было дело, а потому ему всегда что-нибудь поруча-ли. Долгое время он исполнял обязанности заместителя секретаря ком-сомольской организации цеха. Как парторганизатора, его каждое лето отправляли на уборочную страду. А я занималась домом и детьми. Да и работала в таком аду, на флюсах. Флюсы – это такой материал, который поступает в плавильный цех для обжига агломерата. Четыре с половиной десятка лет отдала я этому тяжелому, во многом ещё ручному, труду. И, слава Богу, не сломалась, детей вырастила и с мужем жила, что называется душа в душу…
Татьяна Ивановна Ларионова – мужественная русская женщи-на. Слушаешь её, листаешь семейные альбомы (а их немало!) и ве-ришь, что жизнь они с Михаилом Васильевичем прожили непростую. Об этом свидетельствует пасьянс черно-белых фотографий разных лет. А ещё хозяйка умеет удивительно вкусно готовить, и сколько мне приходилось забегать по делам к Ларионовым, их дом всегда был тем, что называется «полная чаша».
Недаром Михаил Васильевич в одном из стихотворений написал пронзительные по своей искренности строки, посвящённые жене:

Я знаю, это по душе тебе,
Я тоже рад, любимая, не скрою,
Что в нашей переменчивой судьбе
Не будет равнодушного покоя.
И пусть встречаю я рассвет в пути,
Не надо для души привала.
Чтоб как сейчас и через сорок лет,
Мне без тебя дыханья не хватало.

– Теперь, когда Миши нет, в квартире стало очень пусто, – Татьяна Ивановна всхлипывает и вытирает краешки глаз тёмным платком, – Днём ещё как-то отвлечёшься, люди придут… А ночью совсем одиноко, пусто. Я достала с полок все книги Миши, читаю их и словно общаюсь с ним. А при жизни из-за суеты всё не хватало времени стать читателем стихов и прозы своего мужа…
3
Творчеству была отдана вся сознательная жизнь Михаила Ва-сильевича Ларионова. Стихи и маленькие прозаические миниатюры он писал всегда, они сопровождали его и в радостях, и в горестях. Он никогда не расставался с блокнотом, занося в него заветные, прихо-дящие спонтанно строчки, которые зрели и словно выливались из самой души. Как будто сама Жизнь, через посредство этого человека, создавала единственный роман – роман его жизни, сосредоточенный в нескольких, выпущенных в разные годы, книжках, прозаических и стихотворных.
– Рассказывать о себе не люблю, это всегда составляло для меня опре¬деленную трудность, – признавался Михаил Васильевич при одной из встреч со мной, – А людям, влюблённым в поэзию, по моему убеждению, это и ни к чему, у них всё сказано в стихах. Поэт ничего не утаит: влюбился ли, потерял близкого человека, побывал ли где — всё выльется в стихах. Я исклю¬чения не составляю.
Стихи Михаила Ларионова публиковались в местных и облас¬тных периодических изданиях, вошли в состав нескольких коллек¬тивных сборников. Подготовил и выпустил Михаил Васильевич множество буклетов сво¬их стихов, пять книжек, где наряду со стихами и прозаическими миниатюрами ши¬роко представлены его рисунки... В последние годы жизни, находясь на пенсии, он торопился всё, что на-писал за пять десятков лет своей творческой биографии, определить в книжки или буклеты, издать их в местных типографиях и раздарить многочисленным друзьям. Ларионов всегда оставался полным творче-ских планов, влюбленным в свой город, книги, родную приро¬ду. При-нимал активное участие в литературной жизни Орска, явля¬лся членом литературного объе¬динения "Сонет" и литературно-музыкального клуба "Парус".
Одну из своих миниатюр «Кукует кукушка» Михаил Василье-вич заканчивает спокойно, по-философски:
«Я не верю в приметы: в разбитое зеркало, в вороний грай, в чёрную кошку, в тринадцатое число. Но с детских лет и, наверное, до конца моих дней буду слушать с волнением, с надеждой механиче-ский, монотонный голос кукушки, буду грустно вздыхать, ожидая, сколько раз мне обронят «ку-ку» и доживу ли до новой весны?»
Жизнь его оборвалась резко. И множество людей – друзей, бывших коллег по работе, соседей, просто знакомых пришли на похо-роны в осенний тихий день. А у тех, кто был собратом по перу, как и у меня, наверное, сложились в этот день печальные строчки, с которых я начал и которыми хочется закончить настоящий очерк:

Ах, как время всех несёт
По житейским перевалам,
Мне б зайти к нему – да всё
Времени недоставало.
Времени – и так всегда –
Не было – скажи на милость!
Вот обрушилась беда –
Сразу время появилось.
Миша, ты что было сил,
Жить учил нас всех без страха,
Как детей. И я, как сын,
Над твоим склоняюсь прахом.
Жив пока – пишу, пою,
Над листом ещё немею.
И позволю уж, как умею,
Мне продолжить жизнь твою.
Видишь? Знаешь? Веришь? Слышишь?
Старший друг наш, брат наш Миша…



Белевитина Светлана Александровна

Родилась в 1991 году в Орске. Закончила 11 классов школы № 15. Учится заочно в Московском государственном институте экономики,статистики и информатики.

ГУБЕРЛЯ ТЫ МОЯ, ГУБЕРЛЯ!

       Недавно с подругой поехали в село Казачья Губерля. Прибыли ночью, ничего толком не успели разглядеть. А утром вышли на деревенскую улицу и  поразились красоте: стояли в окружении гор, акварельных, прозрачных лесов, замерзших речек. «Почему не пи-шешь о своей деревне?» – спросила подруга. И мы пошли к старожилам  С. К.Цветковой, В.И.Кузнецовой, В.А.Говорковой.
              Крепость, станица…
        Геофизики вообще считают Губерлю чудом, аномалией востока области. Вот идешь, идешь степной дорогой, вдруг она круто спускается вниз. А внизу – горы, реки, леса. Горы – ниже уровня моря. Чудеса! Казачья Губерля основана в 1736 году как крепость, потом стала станицей.
Рассказывает научный сотрудник Орского музея Татьяна Чер-кас:
–А с 1840 года станица находилась в управлении Оренбург-ского казачьего войска. Были определены границы Оренбургской по-граничной линии казачьей территории вдоль Урала. Войско получило свои земли, куда вошли деревни Челяба, Верхнеуральск, Троицкое, другие. Территория  определена четко посредине, 15 верст с одной стороны Урала и 15 верст – с другой, как пограничная. Позже образо-валась станица Воздвиженская Орского уезда, Ильинская, Кирьяль-ский юрт, Таналыкский и Кваркенский.
Рассказывают старожилы:
–Заселялись казаки по берегам рек. Въехать в Губерлю можно вдоль горы Шихан, по так назывемой «царской дороге», с запада - по междугорью, где, с одной стороны, находится Сыпучая гора, с другой – Поперечная. Она примыкает к Уралу, поэтому отсюда попасть в се-ло можно только через брод. Молодёжь из деревни в деревню ходила опасными тропами через Сыпучую гору.

                «Царская дорога»   
        По этим местам дважды проезжали наследники царского рода, Александр, потом будущий Николай П. Дорогу, по которой еха-ли будущие цари, мостили камнем. И сейчас она видна. На самом кру-том, обрывистом месте сохранились её остатки. Славится местность источником, из которого якобы останавливались и пили оба великих наследника. Возле него когда–то заложили плиту, на которой было выбито, что здесь проезжал в 1891 году цесаревич Николай. Плита не сохранилась. Но в музее есть её старая фотография. В конце пятидеся-тых годов здесь работала археологическая экспедиция под руково-дством Марины Машковой, сохранился отчет и снимки. Первым здесь проезжал Александр. Цель путешествия: 2 марта 1837 года по приказу своего отца Николая 1 Александр Николаевич отправился в длитель-ное путешествие по России. Не случайно казаки строили мощную до-рогу из камня, ехали 11 конных экипажей с тысячной прислугой. Со-хранились записи и рисунки путешествующего вместе с цесаревичем Василия Андреевича Жуковского, поэта, создателя русского роман-тизма.
Рассказывает Т.Г.Черкас:
– Цитирую дневники: «11 июня 1831 года, переезд из Тана-лыкской, великий князь верхом. Кочевья киргизских пастухов. Обедали в Орской Крепости, комендант Лисовский, полковник Жемчужников. Умное распоряжение Перовского (в то время губернатора Оренбург-ской губернии, с которым Жуковский был лично знаком). Дорога вся в порядке. Весьма замечательный вид на горы. Между Хабарным и Губерлинской как будто  в малом виде большие горы со всеми их де-талями. Ни куста, ни капли воды. Всё покрыто ковылем и пусто. Взволновавшаяся и окаменевшая пустыня. Чудный вид с высокого пункта, который я нарисовал. Спуск  постепенный между нижними излучистыми каменными холмами вдоль всей дороги. Дно сей долины – дорога, в одном месте ключ перебежал.  Замечательный характер Оренбургской губернии. Ключ обвивает излучины гор. Киргизы. Соль. Азия. С ручьем соединяются другие, на низких берегах кусты, долина поворачивает вместе с ручьем, который вливается в речку. Божье де-рево по берегам реки. Серебристый тополь. Вяз. Сороки. Наконец, го-ры понижаются, широкий бассейн, поперек коего дорога. Прелестный вид на Губерлинскую крепость. Она между слияния речек Чебаклы и Губерли. Отсюда широкая долина посреди тех же гор. Пирамиды. Го-ры, как лев, или крокодил, лежащий поперек, по спине их дорога. Камни как бородавки, на песке ковыль, песок в виде пирамид. За Гу-берлей Подгорная, этим широким бассейном дорога идет до самой станции и ночлега в Верхнеозерной крепости. Дурная ночь, половина в дормезе, половина в избе».

                Пух козий, легчайший    
        Губерля всегда славилась особым, тончайшим пухом. Оренбургские паутинки и шали стали символом края, во всем мире известен наш пуховый платок. А тонким, лёгким и нежным он может быть только из пуха губерлинской козы. Говорят, что цесаревичу Александру подарили паутинку, которая запросто пролезала в золо-тое колечко. А у родника, где он останавливался испить воды, вы-строили учеников местной школы, и дорогу здесь устелили красными коврами. Тысячные поголовья коз когда – то содержала Губерля. Теперь их количество резко сократилось, распадается совхоз, не получающий государственной поддержки.
Рассказывают старожилы:
–Ради знаменитого пуха, который стоил баснословные деньги на мировых рынках, пробовали брать губерлинских козочек в Англию и Финляндию. Там за поголовьем был отличный уход, какой местным козам и не снился. А такого пуха  иностранцы так и не получили. В чем секрет, не знает никто. Думаем, что в самой природе он заложен. Для воздушного пуха нужна особая вода, трава, чего, может быть, и нет за границей. А еще была одна изюминка: уральская рыба. Ведь издавна казаки собирались в рыбацкие артели. Ловили сомов, кото-рых приходилось вытаскивать пятнадцати рыбакам. Такой сом не помещался в санях, хвост свисал. Казаки держали скот, занимались хлебопашеством, ездили по почтовой дороге торговать в Орск.
–У нас церковь больно красивая была. Со всей округи приез-жали сюда венчаться, креститься. В 1825 году основали школу. Есть место, где хоронили церковнослужителей. Почему–то нынче на этих местах ничего не растет. Мы были совсем молоденькими, когда там лежала плита, где было написано, что «здесь похоронена с тремя своими сыновьями - жена атамана».
–В Губерлю ссылали тех, кто хотел изменить политический строй. Во время войны деревня давала немало сельхозпродукции  го-роду, машинами вывозился хлеб.
–Ещё старики рассказывали, что возле Губерли немалые зале-жи железа, золота.  Казаки хотели заняться добычей, но им не разре-шили, ведь местность заповедная. Сюда заходят бурые медведи, оби-тают олени, лоси, строят плотины на речках бобры. Недалеко от де-ревни живёт рысь, её многие уже видели, она мирно сосуществует с людьми. Череда и боярышник, черноплодка и множество полезных трав делают Губерлю уникальной.
А сегодня вижу я, как замирает жизнь в деревне, многие уез-жают, устраиваясь на работу в городе. Те, кто остался, живёт сво-им хозяйством. Закрылся детский садик. И это плохая примета. Когда обескровлены корни, вряд ли дерево выживет.

                ЧАСТЬ У.
    
   
         МАСТЕРСКАЯ 
           ПЕРЕВОДЧИКА.

Лифшиц Юрий Иосифович
Родился в 1957году в г.Новотроицк. Поэт, переводчик, писа-тель, член Союза российских писателей. Перевел семь пьес Шекспира: «Гамлет», «Макбет», «Король Лир», «Ромео и Джульетта», «Как вам это понравится», «Двенадцатая ночь», «Много шума из ничего. Перевел также Л.Кэрролла («Алиса в Стране чудес», «Алиса в Зазеркалье», «Охота на Снарка»), А.Милна («Винни-Пух», «Домик на Пуховой опушке»), А. Рембо («Пьяный корабль»), выполнил переложение «Слова о полку Игореве». Написал роман-CD «И мы», пособие «Как переводить сонеты Шекспира».

«Синий цвет» Николоза Бараташвили в переводе Бориса Пастернака.

Стихотворение «Синий цвет» (в оригинале — без названия), написанное Н.Бараташвили в 1841 г. и переведенное Б.Пастернаком не позднее 1938 г., давно уже сделалось в России своего рода визитной карточкой гениального грузинского поэта. При мысли о нём в памяти самопроизвольно возникают строки «Цвет небесный, синий цвет / По-любил я с малых лет...». Мало кто может вспомнить другие стихотво-рения Бараташвили, но «Синий цвет» знают решительно все поклон-ники русской поэзии. До Пастернака это стихотворение на русский язык переложил В.Гаприндашвили, чей перевод увидел свет в 1922 г. в тогдашнем Тифлисе и, разумеется, до российской публики дойти не мог. В Грузии пастернаковский перевод (других, насколько знаю, по-просту нет) известен достаточно широко, правда, отношение к нему не столь трепетное, нежели в России, но более ревнивое и пристрастное. И, надо сказать, основания для этого имеются. Но об этом ниже.
До сих пор никому из русских критиков как-то не приходило в голову сравнить оригинал «Синего цвета» с его переводом. Причин этому, на мой взгляд, по крайней мере, три. Первая: гениальность пас-тернаковского текста, к которому и придираться не хочется. Вторая — нежелание профессиональных литературоведов портить себе репута-цию критикой отечественного классика. Понять их можно: грузинского языка русские филологи в своём подавляющем большинстве не знают. «Синий цвет» давно переведен, перевод сам по себе является не просто шедевром, но частью русской культуры. Третья причина — возможное отсутствие в архивах Пастернака именно того подстрочника, с которого русский поэт переводил стихотворение поэта грузинского.
Может быть, кому-то это покажется не совсем корректным, но я намерен сделать своего рода опыт: сопоставить перевод Пастернака с чужим (практически дословным) подстрочником, выполненным по моей просьбе поэтессой И.Санадзе, поскольку сам похвастать знанием грузинского языка не могу. И хотя подстрочники одного и того же стихотворения, составленные разными людьми в разное время, могут и должны в чём-то различаться, в главном они обязаны всё-таки совпа-дать: язык, на котором написан оригинал стихотворения, остался прежним, толковых словарей никто не отменял, а возможные нюансы смысла в данном случае несущественны. Особенно при том подходе (скажу, забегая вперед), который продемонстрировал Пастернак, пере-лагая грузинский оригинал русскими стихами.

* * *
Переводческие достижения Пастернака, как справедливо за-мечает крупнейший русский переводчик и историк перевода Е.Витковский на своем сайте, несомненно, никогда не утратят своего значения, несмотря на то, что, скажем, «“Гамлет” в его переводе — это, скорее, “Гамлет” Пастернака, чем Шекспира» (http://vekperevoda.com/1887/pasternak.htm). Перефразируя другое высказывание Евгения Владимировича, изложение Пастернака застав-ляет поверить, что «...в оригинале что-то есть». Причем, добавлю от себя, что-то весьма и весьма существенное, не учтенное поэтом, отброшенное им за ненадобностью, вынесенное за скобки оригинального текста. Особенно это касается стихотворения Н.Бараташвили «Синий цвет», которое для начала я приведу целиком.

Цвет небесный, синий цвет
Полюбил я с малых лет.
В детстве он мне означал
Синеву иных начал.

И теперь, когда достиг
Я вершины дней своих,
В жертву остальным цветам
Голубого не отдам.

Он прекрасен без прикрас.
Это цвет любимых глаз.
Это взгляд бездонный твой,
Напоённый синевой.

Это цвет моей мечты.
Это краска высоты.
В этот голубой раствор
Погружён земной простор.

Это легкий переход
В неизвестность от забот
И от плачущих родных
На похоронах моих.

Это синий негустой
Иней над моей плитой.
Это сизый зимний дым
Мглы над именем моим.

А вот проникновение в тексты я намерен провести последова-тельно, строфа за строфой, постепенно выводя на страницы как ориги-нал в его подстрочном изложении, так и стихотворный перевод. Это позволит более тщательно разобраться как в особенностях оригиналь-ного текста, так и в конгениальности соответствующей интер-претации. При оценке точности и вольности перевода я решил вос-пользоваться, кроме всего прочего, еще и методикой покойного рус-ского филолога М.Гаспарова, изложенной им в статье «Подстрочник и мера точности» (Гаспаров М.Л. О русской поэзии: Анализы, интерпретация, характеристики. — СПб, 2001. — 480 с.; http://www.philology.ru/linguistics1/gasparov-01e.htm). Михаил Леоно-вич предложил, по его выражению, «...простой и грубый, но, думается, для начала достаточно показательный способ измерения точности: подсчет количества знаменательных слов (существительных, прилагательных, глаголов, наречий), сохраненных, измененных и опу-щенных-добавленных в переводе по сравнению с подстрочником». Со-измерив таким образом тот или иной перевод с соответствующим под-строчником, Гаспаров определял «...показатель точности — доля точно воспроизведенных слов от общего числа слов подстрочника; и показатель вольности — доля произвольно добавленных слов от обще-го числа слов перевода (и то и другое — в процентах)», способные, по его мнению, «...характеризовать перевод в целом».
Как раз этим я сейчас и займусь в отношение пастернаковско-го перевода стихотворения Бараташвили «Синий цвет». Причем, если Михаил Леонович, не принимал во внимание синонимы и синоними-ческие конструкции, употребляемые переводчиками, я, дабы меня не обвинили в пристрастном отношении к Пастернаку, буду все-таки учи-тывать их в качестве знаменательных. Полужирным шрифтом выде-лены совпадения знаменательных слов в подстрочнике и переводе; подчеркнуты слова, привнесенные переводчиком в перевод.
Подстрочник (1 строфа) [в квадратных скобках пояснения ав-тора подстрочника]:
В небесный цвет, синий цвет,
Первозданный цвет
И неземной [не от мира сего]
Я с юности влюблён.
Перевод (1 строфа):
Цвет небесный, синий цвет
Полюбил я с малых лет.
В детстве он мне означал
Синеву иных начал.

Показатель точности: 66,7%, показатель вольности: 50%. (Здесь и далее: промежуточные данные опущены. Все желающие мо-гут проверить результаты вычислений самостоятельно. При обнаружении каких-либо расхождений прошу уведомить об этом автора настоящей статьи для внесения в нее соответствующих коррективов.)
Пастернак, с одной стороны, передал первую строфу почти конгениально — показатель точности достаточно высок; с другой — привнес в перевод большое количество отсебятины. Если из исходного текста выпали первозданность цвета и самый цвет (употребленный Бараташвили трижды, Пастернаком дважды), то привнесены со сторо-ны — малые лета, удваивающие юность оригинала, и попытка заме-нить эту самую первозданность синевы выражением синева иных на-чал. В целом же впечатление от перевода первой строфы остается не-плохое: смысл в принципе передан, а уж без откровенной отсебятины представить пастернаковский перевод вообще немыслимо. Правда, Бараташвили в первых строках тему только намечает, с каким-то тре-петом, как мне кажется, сообщая о том, что ему издавна полюбился неземной цвет небесной лазури и вселенской первоосновы. В отличие от грузинского поэта Пастернак уверенно берет быка за рога, то есть не только заявляет о своей любви к синеве, но и истолковывает свою любовь к ней в указанном мною ключе. Однако в общем, повторяю, пастернаковский текст подстрочника не портит.

Подстрочник (2 строфа):

И сейчас, когда кровь
У меня стынет,
Клянусь — я не полюблю
Никогда другого цвета.

Перевод (2 строфа):

И теперь, когда достиг
Я вершины дней своих,
В жертву остальным цветам
Голубого не отдам.

Показатель точности: 44,4%, показатель вольности: 60%.
Уменьшение первого и увеличение второго показателей объ-ясняется тем, что Пастернак в первом двустишии передал метафору оригинала собственной метафорой, а во втором — изменил, если мож-но так выразиться, направление любви лирического субъекта: грузин-ский поэт клянется не полюбить другого цвета, русский — остаться верным тому же самому голубому цвету. В данном случае, на мой взгляд, проявляется некоторая ущербность гаспаровского метода: по-казатели точности и вольности перевода явно ухудшились, тогда как в целом Пастернак справился с передачей смысла и этой строфы (даже в большей степени, чем первой). А это, я полагаю, и есть основной кри-терий переводческого ремесла. Меня же (в отличие от читателей на-стоящей статьи знакомого с подстрочником) смущает в тексте перево-да только существительное жертва, но о нем я буду говорить в своем месте.

Подстрочник (3 строфа):

В глазах в прекрасный
Влюблён я небесный цвет;
Он, насыщенный небом,
Излучает восторг.

Перевод (3 строфа):

Он прекрасен без прикрас.
Это цвет любимых глаз.
Это взгляд бездонный твой,
Напоенный синевой.

Показатель точности: 55,6%, показатель вольности: 44,4%.
Почти кульминационный момент развертывания текста. Не-смотря на то, что по сравнению с предыдущей строфой показатель точности возрос, а показатель вольности упал, именно здесь Пастер-нак решительно уходит в сторону от оригинала, резко сужая пафос исходного текста. (Еще одно подтверждение не полной адекватности метода, предложенного Гаспаровым. Впрочем, он ни за что бы не по-ставил бы знак равенства между насыщенностью небом и напоен-ностью синевой, в результате чего показатель точности перевода данной строфы уменьшился бы, а показатель вольности — увеличился бы. Тем более что первое выражение относится к цвету, второе — к взгляду.) В третьей строфе, сложно выстроенной с точки зрения синтаксиса, Бараташвили говорит о любви к глазам небесного цвета, к любым голубым глазам — кому бы они ни принадлежали. Пастернак объясняется в любви к напоенным синевой глазам конкретного человека, конкретной возлюбленной («Это взгляд бездонный твой»). (Именно поэтому я не стал приравнивать причастие влюблён ориги-нала прилагательному любимых перевода: это две разные любви.) К сожалению, выпала из перевода ярчайшая характеристика небесного цвета: он излучает восторг, а благодаря восторженной синеве, би-рюзовые глаза тоже, надо полагать, сияют радостью. По мысли Бараташвили, обладатели голубых глаз посредством синевы, которая в них заключена, жизнерадостно относятся ко всему сущему. А Пастернак рисует прекрасные голубые глаза, глядящие исключительно на лирического субъекта. Разница существенная.

Подстрочник (4 строфа):

Дума — мечта
Тянет меня к небесным вершинам,
Чтоб, растаяв от любви [очарования],
Слился я с синим цветом.

Перевод (4 строфа):

Это цвет моей мечты.
Это краска высоты.
В этот голубой раствор
Погружен земной простор.

Показатель точности: 33,3%, показатель вольности: 66,7%.
Как говорится, мороз крепчал: точность перевода падает, вольность стремительно растет. Это вполне понятно: именно с четвер-той строфы Пастернак начинает в полный голос говорить о своем, а не о том, что содержится в оригинале. Текст переводчика связан с под-строчником всего тремя словами (деепричастие растаяв я приравнял существительному раствор, иначе связь с подстрочником в переводе уменьшилась бы на треть). Видимо, здесь переводчику надоело дер-жаться рамок исходного текста, и он, переводчик, что называется, творчески воспарил. В четвертой строфе Бараташвили уже не рассуж-дает о своей любимой синеве; автор, влекомый в небеса думой-мечтой, намерен слиться там с нею раз и навсегда. Но не просто слиться, а предварительно — растаяв от любви. От любви — к чему или к кому? Ответ очевиден: к Божеству, к некоей Вселенской Сущности, к Творцу, создавшему небесный цвет (цвет первозданности — см. первую строфу), приводящий автора в своего рода экстаз. Тогда как Пастернак прочно стоит на земле и, посматривая вверх, размышляет о том, чем, по его мнению (а не по мнению автора оригинала), является синева: цветом мечты лирического субъекта, краской высоты, вместилищем земного простора. Но рассуждения о надмирной бирюзе, повторяю, уже не интересует воспарившего духовно Барата-швили: очарованный лазурью, он мечтает о полном растворении в ней, иными словами — с Самим Божеством. Именно в этом месте чи-татель начинает смутно догадываться: уж не молитва ли это? И для положительного ответа на сей вопрос, как будет видно из дальнейшего изложения, имеются веские основания. Но продолжим.

Подстрочник (5 строфа):

Умру — не увижу
Слезы я родной,
Вместо этого небо синее
Окропит меня росой небесной.

Перевод (5 строфа):

Это легкий переход
В неизвестность от забот
И от плачущих родных
На похоронах моих.

Показатель точности: 11,1%, показатель вольности: 85,7%.
Результат ошеломляющий. О точности говорить вообще не приходится, поскольку перевод не имеет к подстрочнику практически никакого отношения. Все знаменательные слова из него выброшены и заменены переводчиком на собственные. Случай в переводческой практике ХХ века почти уникальный. Бараташвили с грустью говорит о своей смерти, о том, что он, умерев и слившись с небесной синевой, сделавшись духовной сущностью, не увидит оттуда ни одной слезин-ки, пролитой по нем родным (близким) ему — по духу — человеком; но поэт готов примириться с этим, поскольку — он уверен — его лю-бимое синее небо окропит (освятит) небесной влагой его прах. Пас-тернак, следуя давней традиции изображать поэта несчастным, ни-щим, рано умершим, незаслуженно забытым, рассуждает о похоронах лирического субъекта, о его полном исчезновении (в подстрочнике лиргерой растворяется или намерен раствориться в Божественной ла-зури) и о родне, оплакивающей покойного. Но в случае с Бараташвили говорить о его близких в таком контексте едва ли правомерно. Высокопоставленные родственники поэта, среди которых был его дядя, генерал и правитель Аварии Григол Орбелиани, ничем ему не помогли; при жизни поэт не мог даже напечататься. Мыслимое ли дело, чтобы он в своем самом, пожалуй, высоком, светлом и печальном стихотворении заговорил бы о родственниках? Едва ли.

Подстрочник (6 строфа):

Могилу мою когда
Застелет туман,
Пусть и он будет принесён в жертву
Лучом [свечением] синему небу!

Перевод (6 строфа):

Это синий негустой
Иней над моей плитой.
Это сизый зимний дым
Мглы над именем моим.

Показатель точности: 20%, показатель вольности: 77,8%
Финал стихотворения. Подстрочник и версия переводчика разведены, если можно так выразиться, на 180 градусов. Буквально. Бараташвили понимает: его имя будет забыто потомками, но он наде-ется, что луч, следует думать, Божий луч развеет туманный сумрак над его могилой — за безответную любовь поэта к синеве, лазурной высоте, бирюзовой бесконечности. Знаменательной здесь становится совсем не знаменательная часть речи, частица пусть. Она подтверждает предположение о том, что данное стихотворение представляет собой своего рода молитву. Поэт, уверенный во всем небесном, в своем грядущем растворении в лазури Творца, не уверен ни в чем земном, поэтому сам жертвует всем земным ради небесного. Более того. Он приносит свою бренность в жертву неземной вечности, где только и может стать свободным его дух, угнетенный безысходностью существования. Пастернак не только застилает могилу поэта синим, хотя и негустым, инеем, но и набрасывает покров сизого зимнего дыма — дыма забвения — на имя гениального автора «Синего цвета».
Для Бараташвили синева — исключительно в недоступных для бренного тела высотах, на самой вершине мироздания, Пастернаку — все равно где: в чистой надмирности или на грешной земле, скрывающей прах великого поэта. Бараташвили в своем стихотворении поднимается ввысь — с земли в небеса — и оттуда наблюдает за происходящим в тайной надежде, что его духовная составляющая, его сущность не будут забыты. Пастернак в переводе прочно стоит на земле, переводя свой взгляд с лазурных небес на мертвое надгробие, плотно задрапированное двойной пеленой инея и дыма, над которыми не властна никакая — даже Божественная — синева. Бараташвили создает почти духовное стихотворение, Пастернак — откровенно лирическое. Стало быть, он совсем неслучайно изъял жертву из последней строфы ради второй, ибо так и не удосужился вспомнить о ней к финалу переводимого стихотворения. Переводчику было не до того: оттолкнувшись от текста безвестного грузинского поэта, он создал собственное художественное произведение на собственную тему. Об этом говорят и сухие цифры. Показатель точности всего перевода: 37,5% (колебания: от 66,7 до 11,1), показатель вольности всего перевода: 62,5% (колебания: от 44,4 до 85,7).
Не посчитав нужным держаться подлинника, Пастернак изна-чально изменил и формальные особенности переводимого стихотворе-ния. Оригинал Бараташвили написан логаэдом, сложным размером, сочетающем в себе дактиль и хорей. Но такого рода сложности не нужны Пастернаку, и он произвольно меняет логаэд на стандартный хорей, что в практике этого переводчика вообще не является кримина-лом. (Хотя рассуждения о метрике грузинского стихосложения вне компетенции автора этих строк, убедиться в том, что переводчик не придерживался метрической канвы оригинала, не составило особого труда.) Кроме того, Пастернак, размышляя о том, чем является синий цвет для лирического субъекта, применил в переводе лексическую анафору: семь строк автор перевода начинает частицей (связкой) «это», чего в исходном тексте нет и в помине. В результате перевод, начиная с третьей строфы, напоминает своего рода реестр сущност-ных особенностей синего цвета. Конечно, мысли об этом приходят на ум только при сравнении перевода с оригиналом, само по себе произведение Пастернака подобных ощущений не вызывает, но в рамках настоящей статьи я как раз и говорю о взаимоотношении исходного текста с его переложением.
Таким образом, к переводу как таковому работа Пастернака не имеет практически никакого отношения. Более того. Она является показательной иллюстрацией того, как не следует переводить стихи. Пастернаковский текст — даже не переложение, не пересказ и не пе-ревод по мотивам оригинала. «Синий цвет» Пастернака приходится оценивать двояко: в качестве оригинального стихотворения ему нет цены; в качестве перевода стихотворения Бараташвили его попросту не существует — каким бы парадоксальным ни было данное утвер-ждение. Если бы Пастернак назвал свой текст, скажем, «Синий цвет (памяти Николоза Бараташвили)», — это сняло бы все грядущие во-просы. Но он называет свои стихи переводом, отчетливо понимая, что это никакой не перевод...

* * *
Информация о том, что Пастернак, мягко говоря, не совсем адекватно интерпретировал «Синий цвет» Бараташвили, настигла меня довольно давно, лет 20-25 тому назад. Вспоминаю о какой-то книге, герои которой, грузины, рассуждали на эту тему. Приглядевшись к переводческой манере Пастернака, достоинствами которой является все, что угодно, только не бережное отношение к оригиналу, я захотел познакомиться с потрясающим «Синим цветом» как можно короче, желательно на уровне подстрочника. С течением времени мною овладело непреодолимое желание самому перевести это стихотворение.
В этом году на одном из литературных сайтов я случайно об-наружил стихи поэтессы Ирины Санадзе. Написал ей письмо с изло-жением своей просьбы о подстрочнике стихотворения Бараташвили, и на мое счастье она откликнулась. Аккурат накануне православного Рождества я получил от нее не только оригинал стихотворения и его подстрочник, но и транслит; рассмотрев его, я установил некоторые формальные особенности «Синего цвета». Чтобы проникнуть в текст оригинала, мне пришлось некоторое время учиться произносить вслух непривычные для русского человека звукосочетания, но в конце кон-цов я — не скажу, выучил, — но проникся фантастическим звучанием оригинала, транслит коего хочу привести целиком.
(1817-1845)
      1. циса пэрс, лурджса пэрс,
  пирвелад кмнилса пэрс
да ар амквекниурс,
сикрмитан вэтрподи.

2. да ахлац, рос сисхли
           маквс гациэбули,
    впицав мэ — ар вэтрпо
           ар одэн пэрса схвас.

         3. твалебши мшвэниэрс,
            вэтрпи мэ циса пэрс;
            мосрули иги цит
           гамокртис сиамит.

4. пикри мэ санатри
           мимицэвс циса кэдс,
           ром эшхит дамднари
   шэвэрто лурджса пэрс.

5. мовквдэби — вэр внахав
             —црэмлса мэ мшоблиурс,
    мис мацвлад ца лурджи
        дамапрквэвс цварс циурс!

6. самарэс чэмса рос
    гарс нисли моэцвас, —
         игица шэсцирос
          циагма лурджса цас!

Как удалось установить, формальная составляющая «Синего цвета» (кроме идентичного во всех строфах размера) меньше всего интересовала его гениального автора. Первые три строфы написаны двустишиями, вторые три — с помощью перекрестных рифм. Насчет рифм пришлось призадуматься. Вторые двустишия первой и второй строф оказались нерифмованными, в четвертой строфе краесогласие, связывающее вторую и четвертую строки, оказалось не вполне точ-ным, а в пятой строфе никак не рифмовались между собой первый и третий стихи. Как же переводить? С одной стороны, был соблазн со-хранить рифмополе оригинала, с другой — имеется текст Пастернака с абсолютно точными рифмами. А то, что мой перевод будут сравни-вать с пастернаковским, заранее отдавая пальму первенства классику, не подлежало сомнению. И поскольку Пастернак, перелагая «Синий цвет», передал краесогласия точно, пришлось допустить слабину, то есть переводить так же, как и он.
И последнее. Перевод любимого мною стихотворения Бара-ташвили — это своего рода низкий поклон Грузии, которая была моим домом без малого два года, когда я служил в рядах Советской Армии. До сих пор моя память хранит названия поселков (Патара Лило, Дили Лило, Варкетили); потрясающее грузинское гостеприимство (мимо сельского праздника нам, солдатам, нельзя было пройти: запоят и за-кормят); неподражаемые застолья, когда хмелеешь не столько от вели-колепного вина, сколько от праздничного соединения душ. Было и неповторимое лакомство — лаваш с виноградом, когда в тощем сол-датском кошельке находился лишний полтинник. Были и набеги на виноградники, когда садовники, заставая нас там, не только не отбирали уже собранное в сидоры, но и добавляли ящик-другой от себя («Солдат, ты только не воруй. Приди, попроси — сами дадим!»). Были и самовольные отлучки в красавец Тбилиси, где, несмотря на гражданку (гражданскую одежду), в нас все равно признавали солдат и всюду пускали без очереди. Были и фуникулерные полеты на гору Мтацминду, и посещение могилы Грибоедова, и много чего еще, о чем не забыть никогда...

* * *
В чистый лазурный цвет,
в первоначальный свет,
в синий надмирный тон
с юности я влюблён.

Но и когда мой пыл
в жилах почти остыл,
я ни с каким другим
цветом несовместим.

Но и когда мой пыл
в жилах почти остыл,
не полюблю вовек
цвета иного блеск.

Дорог мне с давних пор
глаз бирюзовых взор;
небом заворожён,
счастьем лучится он.

Властно влекут мои
думы меня в эфир,
где, растворясь в любви,
в горний вольюсь сапфир.

Вряд ли слезой родной
мой окропят исход,
но на меня росой
небо лазурь прольёт.

Мгла над холмом моим
встанет, но пусть она
будет, как жертвы дым,
в небо вознесена!

Юрий ЛИФШИЦ.

5—23 января 2009
г.Орск

P.S. Выражаю огромную благодарность и глубокую призна-тельность Ирине Санадзе, подарившей автору настоящей статьи сча-стье работы над переводом «Синего цвета» Н.Бараташвили.



ЧАСТЬ У1

НОТНАЯ ТЕТРАДЬ

Смагина Светлана Евгеньевна

Родилась в 1960 году в Орске. Закончила 27 школу, затем по-ступила в Орское музыкальное училище по специальности теоретик, которое закончила с отличием в 1980 году. Получив направление на поступление в консерваторию, поступила в Уфимский государствен-ный институт искусств, который закончила в 1987 году уже с двумя детьми в копилке достижений. В 1988 году вернулась на родину «на-чинать жизнь сначала» под новой фамилией Масальская. Многие «старожилы» авторской песни так её дог сих пор и окликают. Увлёк-шись этим жанром ещё в студенческую пору, осталась ему верна на всю жизнь. Создала студию «Апрель» в центре детского творчества на пл. Гагарина. Затем в 1996 году  в ЦРТДЮ «Искра» открыла школу авторской песни и гитарной музыки «Белая ворона» вместе с мужем Смагиным Андреем. Школа известна за пределами области, вос-питанницы школы в составе ансамбля «КапЛя» и «Белая ворона» бы-ли лауреатами Грушинского фестиваля в 2002 году и победителями многих других престижных фестивалей России.

Иванов Александр Леонидович

Автор многочисленных стихотворений, рассказов, повестей, романов. Музыкант, автор множества песен и музыки к детским спек-таклям. Имя А.Иванова внесено в «Энциклопедию гитарных деятелей России и СССР».

Тихомиров Валерий Борисович

Родился в Орске 1 января 1950 года.. Закончил факультет рус-ского языка и литературы Орского пединститута им. Т.Г.Шевченко в 1972 год. Стал внештатным корреспондентом областной газеты «Южный Урал». Отслужил в Армии. В 1976 году приглашен на работу корреспондентом в единственную  городскую газету «Орский рабочий». В 1978 году принят в Союз журналистов СССР.
Участник нескольких коллективных поэтических сборников орских авторов. В 1995 году выпустил фотоальбом «Орск-260. С 1978 по 1980 годы  работал редактором сельхозотдела ор-ской студии телевидения. Работает обозревателем в городской «Орской газете». В 2008 году признан лучшим журналистом города в номинации « Орск – город мастеров». В 2009 году стал лауреатом губернаторской премии среди областных СМИ в номинации «Лучший фоторепортаж» и отмечен  муниципальным дипломом II степени в номинации «Люди дела». В 2008 году выпустил сборник песен и стихов «Орский вальс» («Споемте, друзья!») и аудиодиск «Орский вальс». Как поэт-песенник и фотохудожник в 2004 году награжден муниципальной премией «Культурное наследие».

СОДЕРЖАНИЕ
Т.БЕЛОЗЁРОВА «ТЫ ОДИН МНЕ ПОДДЕРЖКА И ОПОРА»

ЧАСТЬ 1
«ЗДЕСЬ ПАМЯТИ МОЕЙ ПРОСТОРНО…»

МОЖАРОВ В.В.
ФУРСОВ А.Ф.
ДЫРБОВ В.Д.
БЕРЕГОВ К.С.
ЛАРИОНОВ М.В.
СПОЛОХОВА Г.Н.

ЧАСТЬ П.
ПРОЗА

БЫКОВ И.
ВАШУРИН А.
ВОРОБЬЁВА И.
ГРИЧУХ Н.
НОВИКОВА Н.
ОЛЕНЕВА Б.
ПАВЛЕНКО С.
ПАРШЕНЦЕВА З.
СТУДЕНИКИН Д.
СВЕТЛАЯ А.
ТЕРЕНТЬЕВА А.
ЧЕРНЫШЁВА А.
ШАГИТОВА З.
ШВЕЙКЕРТ В.
ЩЕРБАТОВ А.
ЯКОВЛЕВ О.

ЧАСТЬ Ш
ПОЭЗИЯ

АЛЬ ХООН
БАРХАТОВА С.
БЕЗУС Ю.
БЕЛОЗЁРОВА Т.
ВАЛЯВИНА Е.
ВАСИЛЬЧЕНКО С.
ВОЙТИНА С.
ГОРОДСКОВА Л.
КОЛЕСНИКОВА В.С.
КОСТЕНКО А.
ЛЕВЧЕНКО А.
МАКУРОВ В.
МАЛЫШЕВА Л.
ОВЧИННИКОВА В.
ПАШКОВ Н.
СЕМЁНОВ С.
ТОЛСТОВ В.
ТОЛСТОВА Е.
ТЮРЬКАЕВА К.
ФИЛАТОВ В.
ХИСАМУТДИНОВА И.
ЧВЕРТКО М.
ЧЕРНОВА Л.
ШАДРИН В.


ЧАСТЬ 1У
ПУБЛИЦИСТИКА

КУЗНЕЦОВА Т.
ИВАНОВ А.
БЕЛЕВИТИНА С.

ЧАСТЬ У
МАСТЕРСКАЯ ПЕРЕВОДЧИКА

ЛИФШИЦ Ю.

ЧАСТЬ У1
НОТНАЯ ТЕТРАДЬ

СМАГИНА С.
ИВАНОВ А.
ТИХОМИРОВ В.