Искусство как оружие

 
 Вы помните, конечно, знаменитую формулу Маяковского: «Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо». Контекст, в котором она живет у Маяковского – мне не симпатичен. Но поэт прав. Искусство – не только «вздохи на скамейке или прогулки при луне». Искусство – это и оружие. Оружие соблазнения, средство психотерапии, оружие массового гипноза, оружие воспитания, оружие пропаганды… Но всегда искусство – это средство воздействия на людей.
 В наших с вами предыдущих обсуждениях мы уже не раз вплотную подходили к тому, чтобы дать определение искусства. Вот какое определение я решусь предложить.
 ИСКУССТВО – ЭТО СПОСОБ САМОВЫРАЖЕНИЯ ЛИЧНОСТИ, СОЗДАЮЩИЙ ВОЗМОЖНОСТЬ ПЕРЕДАТЬ СВОИ ЭМОЦИИ ДРУГИМ.
Многим, на самом деле, зрителям, читателям, слушателям.
Даже когда стихи, или проза, или картина, или музыка написаны автором «для себя» – это, как мы обсудили раньше, во второй главе книги – при любых обстоятельствах диалог. Любое произведение искусства ищет слушателя, зрителя, читателя. И очень часто искусство становится достоянием масс, и очень часто его используют для возбуждения или для сплочения масс. «Хлеба и зрелищ!» - зрелища необходимы народу, может быть, не меньше, чем хлеб. Войны прекращались во время олимпийских игр. Театр служил Нерону как громоотвод в социальных напряжениях. Смертельное искусство гладиаторов позволяло выплеснуться всенародной жажде крови – она проливалась только на арене. Плакатные фрески великих мексиканцев тридцатых годов ХХ века – символы мексиканской революции, объединявшие восставший народ. Сохранившийся на все времена плакат Дмитрия Моора «А ты записался добровольцем?» времен гражданской войны. Или плакат Ираклия Тоидзе «Родина-мать зовет» времен Великой отечественной. Изобразительное искусство площадей – искусство сплочения масс. Простые и ясные изображения-лозунги. Помните, мы говорили с вами об этом в связи с яростной живописной поэзией Александра Дейнеки. Воздействие произведений искусства на массы и в прошлом, и в позапрошлом веке было оружием политики. Карикатуры Оноре Домье играли огромную роль в общественном сознании Франции шестидесятых-семидесятых годов девятнадцатого века. Литографии Домье выставлялись в витринах, и хотя охват зрителей был сравнительно невелик, но даже это беспокоило власти, и Домье провел несколько месяцев в тюрьме. Власть всегда опасалась силы искусства. Во время Второй мировой войны гитлеровский Рейх назначил большую цену за то, чтобы Илья Эренбург и Борис Ефимов были уничтожены: настолько публицистика первого и карикатуры второго были болезненны для врага. Искусство – оружие, повторю еще раз. Примеры из советской жизни тоже красноречивы. Травля Пастернака, Солженицына, Любимова, Высоцкого, российских художников в шестидесятые - восьмидесятые годы, уничтожение русского и украинского театрального авангарда и украинских писателей в тридцатые, уничтожение еврейской интеллигенции в конце сороковых – начале пятидесятых... Власть не может справиться – даже не с враждебным ей, но свободным, не подвластным ей – искусством иначе, чем с помощью репрессий. Искусство – сила! С этой силой либо борются, либо используют в своих целях. Тиражирование информации: стотысячная копия не отличается от оригинала, и призывы вождей и партий, выраженные талантом художников и вооруженные типографским станком, способны повести за собой народы. Искусство, которое массы принимают. Искусство, которое человек из народа готов принять как свое самовыражение. Это – один из главных аспектов того, что сегодня называют массовой культурой. Это и способ воздействия лидеров на народ.
Массовая культура – культура для масс – родилась, конечно, значительно раньше. Церковные песнопения, когда в единоголосии сплетаются синхронно дыхания сотен и тысяч людей – используют все религии. Или когда тысячи слушают органные вещи Баха – затаив собственное дыхание, внимая. Они переживают общий экстаз, и он посвящен единому чувству – общению с Богом. Музыка мобилизует единение. Так пели «Марсельезу» Руже де Лиля – и шли бой за Францию. Или величественный «Интернационал» Эжена Потье и Пьера Дегейтера, сплачивающий в общем порыве к борьбе вот уже почти полтора века. А какой силой обладала великая песня Александра Александрова «Священная война» («Вставай, страна огромная…»)! Но так же сплачивали толпу и народ «Хорст Вессель» и “Deuchland, Deuchland uber alles” … Во всех этих примерах – соединение музыки и стихов. Воздействие – усиливается. Помните Девятую симфонию Бетховена, финал которой – «Ода к радости» на слова Фридриха Шиллера? Бетховену не хватило ТОЛЬКО музыки, ему понадобились еще и слова! Бетховену – не хватило – музыки! Вдумайтесь в этот феномен!.. Толпы воспринимают песни – как свое самовыражение. Слова должны быть просты. Мелодия – тоже. «Не способность понимать, а простота веры - вот в чём спасение для толпы» - так говорил Св. Августин. И помните, у Карла Маркса: «Идея становится материальной силой, как только она овладевает массами»? Искусство – средство для овладения массами. Искусство – действительно оружие. Это оружие применяют все – и преступники, и праведники. Так или иначе, Маяковский прав: «Песня и стих – это бомба и знамя».
Каменные изваяния, дошедшие к нам сквозь многие века, и сегодня служат предметом поклонения в языческих культах. В религии роль изображения – огромна. Росписи и скульптура христианских храмов, скульптурная аранжировка буддийских святынь, величественно-умиротворяющий дизайн храмов Бахаи в Хайфе и в Чикаго. Изображая божественное, художник обращается к собеседнику со своим пониманием Бога. Верующий, входя во храм, погружается в мир изображений предметов своего поклонения. Икона – воплощение фантазии художника – становится идолом для тысяч и сотен тысяч верующих. Именно его, художника, видение символов веры – становится видением огромных масс верующих. Так же, как с музыкой и стихами. В едином экстатическом порыве – помните, у Репина «Крестный ход в Курской губернии» –  калека-горбун и преуспевающий купец рядом. В жизни-то они не встретятся, а здесь – вместе, идут за иконой. У каждого – свои просьбы к Богу, совсем разные. А Бог – общий…. И лик Его, и лик Матери Его – нарисован, явлен. Явлен художником. Это его, художника, представление о Боге. Эссе о Поленове и Ге в первой части этой книги – вспомните: тот же символ веры, тот же Христос – но насколько различны понимания у разных художников. А верующие? Выбирают ли они те изображения Бога, которые больше им подходят – из многочисленных предложенных? Или следуют тому изображению, которое восприняли в детстве? Может быть, это импринтинг, описанный Конрадом Лоренцом? – новорожденные утята следуют за башмаком будущего Нобелевского лауреата как за родителем, как за примером для подражания и как за символом защиты и спасения. Мне кажется, у верующих – то же. Они готовы вложить в себя тот образ Бога, образ Защитника, Спасителя (столь им необходимый, как мы с вами старались проанализировать в этой уже части книги), который дает им воображение художника. Росписи Врубеля и росписи Васнецова во Владимирском соборе в Киеве – не имеют (на мой взгляд) ничего общего в понимании святости. У Врубеля – это скорбь. У Васнецова – это аскетизм. Но если и то и другое освящено пребыванием этих образов во храме – для верующего это уже канонизировано: он готов принять и то и другое изображение как Истину. Мне кажется, верующие следуют импринтингу. От первых детских впечатлений – и светлый облик Бога (явленный и в иконе и в словах матери), и мрачный облик Люцифера, Дьявола, Сатаны, черта, явленный в словах матери, только в словах. Христианская религия (в отличие от иудейской) сняла запрет на изображение Бога. О несуществующих «портретах» Вельзевула мы еще поговорим.
 Иисус – страдательный образ, так я его воспринимаю. Огромное количество изображений Распятия. Огромное количество изображений несения креста. Огромное количество изображений Христа в терновом венце. Олицетворение страдания. И – другие, совсем другие – изображения Христа после Вознесения. Этот Христос – взыскующий. Ценою собственных страданий Он искупил грехи человеческие, приняв их на себя. Иисус спрашивает, как ты распорядился его жертвой. Иисус – неулыбчиво, бесстрастно принимающий и оценивающий собеседника, поклоняющегося. «Иисус на троне» и Иисус в «Динарии Кесаря» Тициана – для меня самое точное выражение того смысла, который вкладываю в этот образ я, неверующий, но мне кажется – как и многие художники, и многие верующие. Христос – абсолютный судия. Он вопрошает: праведно ли ты живешь? Он готов понять каждого, кто откровенен с ним. Христос Тициана ждет (или даже требует) исповеди. Христос ЗНАЕТ все и без исповеди. Он готов простить грехи раскаявшемуся. Христос – это Суд. Праведный, несомненно, суд. Абсолютный. Суда – боятся. Даже те, кто не грешил, как им кажется, согласно ИХ интерпретации перечня грехов из священных писаний. Но далеко не ясно, ЧТО будет квалифицировано как грех Высшим Судией, ведь «мысли и дела он знает наперед». Христианин верит суду этому – безоговорочно. И пребывает в страхе перед этим судом.
Дева Мария – совсем другое. Богородица символ не столько праведного суда, сколько сострадания – без покаяния даже. Богородица готова разделить вашу скорбь и вашу заботу о ближнем. Она сочувствует. Мария Богородица рожала, как все женщины. Она могла понять страсти и боль земных людей лучше, чем ее девственный сын. Богородица, вознесенная в возрасте около пятидесяти лет от роду, изображается в картине сентиментального Мурильо «Вознесение Марии» как юная девушка. Непорочность – главное. Она вправе осудить грех. Но – не осуждает, она сострадает. Так же как великая Мадонна Рафаэля.
 Культ Мадонны – культ сострадания. Культ Христа – культ справедливого суда. Иисус – сын взыскующего Бога, тот, кто несет Его слово людям. Так понимаю я. Это – разделение сфер влияния двух родственных сил, творящих Добро. Их изображения не персонифицированы. Они просто должны нести свет. Свет справедливости и свет милосердия. Изображения в церквах – несут свет, а не смысл. Смысл прочтет в иконе верующий. И каждый находит свой смысл. Даже я, безбожник, при моем наивном и рассудочном понимании религии, вижу воплощения надежд в изображениях святых – они готовы для молитвы.
 «Портретов» Сатаны, символа Зла, я, пожалуй, не встречал в изобразительном искусстве. Есть изображения царства Сатаны – ада (у Босха, у Микельанджело, у Данте, например), но не самого царя тьмы. «Демон» Михаила Врубеля – не символ Зла, а символ разочарования. Как и у Михаила Лермонтова. «Мефистофель» Марка Антокольского – не символ Зла, а символ одиночества… Да и у Гете Мефистофель – скорее джентльмен, чем злодей. Не очень понятно даже, что такое несовместимое с моралью предлагает он несчастному Фаусту. Разве Воланд у Булгакова несет Зло? Мне кажется, отсутствие изображений Сатаны связано с тем, что нельзя, невозможно изобразить самое страшное. Такое должно убивать мгновенно. Как Медуза Горгона – только своим видом. Греки понимали психологию ничуть не хуже, чем мы сегодня. Проявления зла, «цветы зла» видим повсюду. Достоевский выискивал и всегда находил и «цветы добра» в средоточии зла. Не мой это художник, но природу соотношения Добра и Зла он понимал гениально. Нет, не удавалось и не удастся художникам изобразить Абсолютное Зло еще и потому, что как только УЖАСНОЕ перестает быть НЕВООБРАЗИМО УЖАСНЫМ, когда оно может быть РАССМОТРЕНО в деталях – оно перестает быть абсолютным страхом. Смерть тоже не удастся ИЗОБРАЗИТЬ. Страдание, боль – остаются уделом каждого индивидуально, даже если он сумел словами как-то их описать. Можно сочувствовать боли – но не удастся ее со-пережить, ощутить чужую боль.

Мой мир. И твой. Ее. Его –
Границы непреодолимы.
И боль – всегда для одного,
Как бы мы ни были любимы.

Лишь счастье есть дитя двоих,
Любимых и душой и телом.
Судьбой возложено на них:
Любимого – счастливым сделать.

 Добро – свет, настолько ослепительный, что разглядеть детали невозможно. Это свет абсолютного сочувствия. Зло – тьма, настолько ослепляющая, что разглядеть детали невозможно. Это кошмар постоянной угрозы со стороны злобного, враждебного мира. «Ни на солнце, ни на смерть нельзя смотреть в упор» (Ларошфуко).
 Противоположности, как всегда, смыкаются: Абсолютное Добро и Абсолютное Зло равно непостижимы, к ним не удается ни присмотреться, ни прислушаться. И от любви до ненависти – один шаг. Так же, как от великого до смешного.
 Изобразительное искусство описывает (или иллюстрирует) свое видение Добра. Образ, предложенный художником, почти однозначен при его прочтении зрителем. Слово более свободно. И более неопределенно: слово допускает больше толкований, чем изображение. Идея изображенная и идея записанная кардинально различны по информативности. Количество информации, зафиксированной в картине, больше, неизмеримо больше, чем в прозе и чем в стихах. И поэтому словесное искусство оставляет большее поле для сотворчества читателя. Музыка – еще более свободна для разных интерпретаций, пониманий, «чувствований».
 В иудейской религии запрещено материализовать в изображении Б-га, даже имя его не следует произносить. Писать и говорить о Б-ге – можно, но не нарисовать. Запрещено нарисовать плотский образ – Б-г растворен во всем сущем. Он – не плоть. Он – дух. Означает ли это, что молящийся иудей не представляет Его в воображении? Несомненно, представляет. Но это его личное вИдение Б-га. Верующий иудей не имеет права навязывать его кому-то другому: ведь у другого – свое представление о Б-ге. Католическая доктрина, позволяющая не только произносить имя Божье, но и создавать изображения и Бога, и Девы Марии, и Иисуса, и святых, долго запрещала изображение обнаженного женского тела. Вы помните, наверное, как рисковали Гойя и герцогиня Альба – с их (общим!) твореньем «Маха обнаженная». Легко (и с удовольствием!) вспомните, перечитав роман Л.Фейхтвангера. Не кажется ли вам, что этот запрет – попытка защититься от соблазнителя, от Люцифера, предлагающего земное блаженство. Вожделенное должно оставаться таинством. Вожделенное блаженство в раю – и вожделенное женское тело в здешней жизни. Церковники – тончайшие психологи. Земной рай – это плотская любовь. Этот рай конкурирует с эфемерным загробным благоденствием. Конкуренцию церковь хотела бы не допустить, чтобы не утратить главный рычаг воздействия на паству.
 Вера предлагает абстрактную Надежду, живая жизнь предлагает чувственную Любовь.  Искусство – это мост, посредник между Верой и Бытием, между образами наших фантазий и реальностью.
 И религия, и искусство говорят, не доказывая – и не досказывая. Оставляя пастве (в церкви или в художественном салоне) возможность досказать, дорисовать, дочувствовать, домыслить… Мы с вами обсуждали это, когда говорили о Левитане, о Рембрандте, о Креспи, о Поленове и Ге в первой части этой книги. И когда обсуждали происхождение успеха художника или ученого – во второй части книги: успех (влияние) определяется компромиссом между понимаемым и непонятным в любом произведении. Этот компромисс – неотъемлемая составляющая успеха любого искусства, ораторского искусства , в частности. Цицерон остался символом этого вида искусства.
 Проповеди Савонаролы и проповеди Мартина Лютера Кинга – это произведения искусства, ораторского искусства, дававшие жизнь их идеям и сплачивавшие массы, большие массы людей под их знаменами. Оба великих оратора были умерщвлены. Как и Цицерон – за двадцать веков до них. Другим способом устранить влияние их искусства противники не могли. Искусство – сила, приводящая в действие эмоции. Как и знание – сила, приводящая в действие интеллект. Соединение идеи, приемлемой для масс и ее воплощения в искусстве – всемогущая сила. Это относится ко всем видам человеческой активности. Единение интеллекта и эмоций, то есть, всего того, чем располагает homo sapiens. Идеи, декорированные или даже сформулированные искусством. Владимир Ленин (он сделал очень много непростительного, даже преступного, но его политический гений – вне сомнений): «Из всех искусств для нас важнейшим является кино». Это было сказано, когда кинематограф был еще немым, еще не научился разговаривать, как годовалый ребенок, когда масштабы его применения ничтожны. Ленин понял, вероятно, раньше других политиков, что эффективность оружия искусства, как и любого другого вида оружия, определяется массовостью его применения.
Кинематограф, радио, телевидение, видео- и аудио-продукция, Интернет. Возможности проведения идей в сознание людей неизмеримо выросли. И в каждой из этих информационных ниш – процвели искусства, привлекающие зрителей и слушателей художественными талантами людей искусства. Скоро, несомненно, появятся и новые технические возможности, которые тоже создадут своих публичных кумиров. Массовая культура – культура, которую приемлют массы, культура, которая объединяет массы. Массы людей приемлют те идеи, которые отвечают их сиюминутным интересам и выражены – талантливо. Пикассо: "Искусство - ложь, которая дает нам понять истину, во всяком случае, ту истину, которую нам дано понять. Художник должен знать способ, как убедить других в истинности своей лжи". Именно в этом состоит работа проповедников, пропагандистов, агитаторов. Массовое идеологическое воздействие более фундаментально, чем силовое давление. Влияние слова, обогащенного изображением и музыкой, действует сильнее. И сохраняется дольше!
 Массовая культура может стать либо вакциной от глобальной ненависти, либо прививкой этой трудно излечимой инфекции.
 Кто синтезирует идеи? Кто несет их народу? Кто эти люди, «властители дум», от которых зависит, вероятно, больше, чем от других, то, к чему идет и к чему придет человечество?