Мне не вернуть холмов, которыми бежал с другими одноклассниками я,
«Ура!» кричал, макет сжимал
гранатомёта из осины, берёзы, может быть сосны,
неважно, какая древесина, для сырья была мной выбрана,
мы в школьной мастерской,
кто как умел, оружие себе пилили и стругали
для «Зарницы» –
игра была такая у детей
несуществующего ныне,
а прежде накричавшего повсюду о себе,
кровавого и нищего, для большинства живущих в нём,
Союза,
в котором в кандалах и в глине, и в песке,
и в вечной мерзлоте существовала,
не оболваненная общим распорядком, Муза,
но мальчик я – не знал о тунеядстве Бродского,
о Мандельштамовских губах,
за небо целокупное летящих в темноте,
мне нравилась моя гранатомётная труба.
В рубашках цвета лагерей военных –
цвета выгоревших знойно трав,
бежали мы по склонам Кок-Тобе, не зная,
кто мы – взглядом свыше,
не думая о том, какая подоплёка
у игр такого рода…
Мы были дети, лишённого, как оказалось, прав,
но, тем не менее,
великого народа.
Сознаньем правоты своей, не собираньем фактов,
как часть поэзии, и в этом
одиноком восклицанье,
я прав,
вооружённый знаньем жизни, через закланье жизнью,
неумирающих в отчизне языка великого,
достойных Родины такой,
святой,
любимых мной, поэтов.
Трагедии от греков древних неизбывных, дивных, повсеместных,
справедливо изреченье:
счастье смертных –
в свете длящегося дня,
не видеть будущего мрака, хранящегося в арсенале судьбы,
не знать о будущей судьбе!
Мы ели бутерброды, бережно завёрнутые нам
руками добрых наших мам,
усевшись на фиалковой,
подснежниковой,
иван-да-марьиной,
нагорной,
не осознанно родной,
траве.
Один из нас – с балкона упадёт,
другой – войдёт в замес горячих точек,
а третий – кухонным ножом код подберёт
к молитвенному строю подрасстрельных одиночек,
четвёртого – ножом таким же подвыпившая женщина отправит на тот свет,
которого, как нас учили в школе, нет –
есть черви ускоряющие, данный телу тлен,
распад волокон, некогда живых и –
ничего взамен.
Я помню лица, поступки и слова людей,
тогда – детей…
Кружилась голова от неба ясного, над горной, мутной,
но сноровистой на прыганье в стеснённых обстоятельствах,
по бывшим скалам,
маленькой,
но не сдающейся препятствиям
рекой.
Мы никого не убивали,
там на холмах родных,
которые нам с нами бывшими –
не убивавшими и не убитыми,
хоть волком вой,
а не вернуть.
У каждого – свой путь.
Но, как приятно знать, что кто-нибудь из тех, кто прыгал через речку ту,
по щиколотку увязая в глине Веригиной горы,
тогда со мной,
в пылу игры забавной,
в свете нынешнего дня –
бесславной,
сейчас – живой
и у него – в порядке всё.
Ну пусть – не всё:
житейские дела,
потеря близких,
похороны и разводы…
Кто может обмануть промчавшиеся годы?
Ведь сорок пять – не те двенадцать, тринадцать и пятнадцать…
По телефону голос одноклассника наполнил сердце шумом времени того
и многое из занимающего время текущее моё (куда – понятно!),
вдруг показалось мне неважным.
Слава Богу!
Что, пусть не все, не на виду пускай,
но где-то существуют в этом мире люди,
в сознании которых жив режим,
не позволяющий сожрать чужое,
бросить друга, испугавшись драки,
ударить со спины…
При всём незнанье нагорных обращений Бога к людям,
перед распятием Его людьми,
мы знали кое-что, дававшее нам право,
ощущать себя не худшими, из дышащих под небом, над горами,
чьих пиков абрис мы в зрачках уносим, закрывая веки тяжестью могил,
не зная, если не кривить душой, о крае,
в котором обитают те,
кого мы здесь, как часть себя, теряем…
Пока живой хочу сказать живым:
люблю мой край и мой живущий в нём народ
тот –
не имущий,
тот –
не просвещённый церковно адом, раем,
тот –
дышащий, как я – неровно,
тот –
не набивший общим (пусть лишь в сознанье нашем нищем, сущем)
свой обречённый пиру первичноротых, рот.
Вот,
что могу сказать я нынешнему миру,
глядя в сохранивший моё детство небосвод,
по кровным кронам научивший,
настраивать, не отданную жиру
лиру.