Петрова как будто бы не было.
Был человек, предъявляющий билет в троллейбусе, был документ, удостоверяющий личность, были бумаги на рабочем столе, очки на подоконнике, тапочки в углу... А Петрова как будто бы не было.
Петров смотрел в зеркало и неловко проводил рукой по щеке. Рука скользила, как во сне, неощутимо. Каждый день: вязкие ступеньки, ноги словно ватные - проваливаются. Взгляд в лестничный пролет сулит обморок. Остановиться, закрыть глаза, дышать ровно.
Петров все понимал. Не ворчал, не задавал вопросов, не тосковал.
Иногда вздрагивал от озарения - вот была бы у него большая собака - и все уважительно и восхищенно здоровались. Или длинный нос - какая-никакая, а особенность. Петрову всегда нравились длинные носы, оттопыренные уши, веснушки... В крайнем случае, он был согласен на падучую - все-таки болезнь непростая. И этого ему не досталось.
Петров еще помнил, что когда-то мама называла его Сашей, Санечкой и даже Ежом Лохматым. Сейчас он бы обязательно спросил: разве бывают лохматые ежи? Но спросить было не у кого.
Пятьдесят вязких ступенек, клеенчатая дверь, побеленная стена, оставляющая разводы на неглаженом плаще. Ключи застревали в замке и поворачивались со скрипом. В прихожей - телефон, странный, немой зверь, чужой в этой квартире. Приятный голос диктора по радио, шум старого холодильника.
За стенкой ругались соседи, но Петров не стучал по батарее. Он ел бутерброд с колбасой, и ему было вкусно. И чай из кружки с отбитой ручкой, с кусочком рафинада.
Петров любил смотреть в окно.
Петров любил слушать орган.
Петров вообще любил...
А потом умер.
Значит, любовь еще не гарантия жизни.
...А соседи все ругались. Можно ли называть их соседями, если соседа уже нет?
Но Петрова ведь как будто бы не было. И они ругались.
Старик говорил, что на месте сердца скорая обнаружила открытую рану.
Старику не верили.