2. Миледи и Бекингем. Фрагмент романа о мушкетёрах

                .............
– Держитесь крепче за свои места! –
сказал Атос. – Речь о вещах конкретных.
   Сейчас я удивлю, вас, господа,
   своей осведомлённостью в секретах.
   Во-первых, вся военная страда
   нам будет стоить меньшего труда.
   А во-вторых, да заодно и в третьих,
   не нанесёт миледи нам вреда –
   она      другими      будет занята.

– И кто ж теперь лицо её фавора?
    Томлюсь я в ожидании фурора, –
взревел Портос. –  СовсЕм  мой пуст кочан.

Атос вещал им тоном прокурора:
– Миледи нынче с миссией террора
   готова пошуршать средь англичан.
   Ей это по уму и по плечам.
   По нормам кардинальского декора,

   такой штришок как герцог Бекингем
   подпортил англо-франкский гобелен,
   чьё поле красок вряд ли станет голо,
   коль будет всё же вырван этот хрен.

   СкумЕкали,  кто выдал ей маршрутку?
   На днях опубликуют некролог.
   Эх, знали б вы, что дали ей в залог
   того, чтобы теракт прошёл не в шутку!

– Цинизм ваш повергает прямо в шок!  –
гасконец и в печали был отчаян.
– Чего вы так  задЁргались,  дружок?
    Да что мне герцог?! Он же англичанин!

  Ужель ему  желать я должен благ!?
  Прямым врагом  не стал ещё, как будто,
  но мне ль не знать такого атрибута
  войны, как лжесоюзник – скрытый враг?!

       Не по его ли косвенной вине
  мы до сих пор не взяли Ла-Рошели?
  Они внутри там видят в нас мишени,
  а он – им шлёт  оружие  извне.

– Оно понятно, ратный труд несладок.
      Но герцог досаждал нам не всегда.
   Каких нам изумительных лошадок
   в дар преподнёс он! Разве ерунда?!
   
  С милордом мы его Преосвященству,
  когда он королеву ввёл в курьёз,
  все дружно сообща утёрли нос,
  и  вообще  всему его агентству…

  Здесь и сейчас под пулями в дыму
  ты – лорду враг.  Но были мы едины.
  Пути господни неисповедимы.
  Лорд был обязан нам, а мы – ему.

  Представь, как огорчится королева,
  узнав, что бурно радуешься ты
  безвременной кончине Бекингема –
   всех  чувств  её узнаешь ассорти!

Атос, на возраженья став ленивым,
остатки каплуна в себя вобрав,
самокритично слился с коллективом,
признав, что где-то в чём-то был неправ.

– Коль жаль считать вам герцога потерей
сказал с невозмутимостью мудрец, –
       напомню: у миледи был ведь деверь,
   которому не в радость леди-демон,
   и он с ней был не  ласков,  наконец.

     Точнее даже, полон был претензий
     в делах  фамильных, надо полагать.
     В их отношенья тишь и благодать
     не внёс объединяющий их вензель.

     Он узами родства едва ли горд.
     Он – этого родства моральный узник.
     Запомните: лорд Винтер. Этот лорд
     весьма нам пригодится как союзник.

    Я помню, как он чуть ли не лобзал
    в кустах гасконца после их дуэли…
    Ну, словом, завершаем наш базар,
    пока мозги совсем не оскудели.

      Пусть кто-нибудь один из наших слуг
      сгоняет с донесеньем до Лондона.
      И больше никому об этом вслух,
      тем паче тем, кто известит Бурбона!

   Чтоб долго не витать в пустых мечтах,
   и сразу разработать план доставки,
   узнать осталось, кто же тот смельчак,
   что спросит с нас маршруты, деньги, явки.

– Где ж деньги-то возьмём? – спросил Портос. –
  Мы их давно и  сами  не видали.
– Спроси гасконца. Это не вопрос.
   Вопрос – кто едет в Лондонские дали?
                *        *        *
Подарка королевы пробил час:
был продан перстень с голубым сапфиром.
Его держал гасконец про запас,
чтоб выручку потом проесть всем миром.

Друзья всему квартету денщиков
устроили немедленно свой кастинг.
Среди смышлёных ловких мужиков,
всегда полуголодных, но щекастых,

курьером мудро выбрали Планше.
Со слов Планше, в дороге на привале
он жить готов был даже в шалаше,
питаясь лишь  письмом,  лепя драже,

и то лишь, если б вдруг его поймали.
И это всё притом, что д'Apтaньян
в дорогу не жалел для скряги мани
и сам насыпал  семечек  в карман.
        *     *     *
Заложница крутых своих амбиций,
душевных мук испытывая ад,
миледи злобной палубной тигрицей
в пути кругами мерила фрегат.

Для мести д’Apтaньянy ей хватило б
трёх-четырёх каких-нибудь недель.
С отсроченною местью  жизнь постыла,
но в Лондон поспешай уже теперь.

Во  всём  её обставил гад гасконец!
Им для двоих нет  места  на земле:
иль ей  самой  войти в число покойниц,
иль у  него  знак смерти на челе.

«Совсем недолго, смерти соискатель,
тебе осталось»! – женщину трясло.
…О воду где-то шлёпнуло весло –
сторожевой встречал их юркий катер.

На палубу поднялся офицер,
промыл мозги бесстрастно капитану.
Тянулись в струнку все пред ним: «Есть, сэр»!
Он, антипод по облику ботану,

сверля миледи взором, не моргал.
Миледи отвечала редко взглядом.
Он в гавани сойти ей помогал,
завлёк её в карету и сел рядом.

За час пути в неведомо куда
миледи окончательно прозрела,
но стоило ей  большего  труда
не кинуться в разборки озверело:

– Всё, дальше не поедем до тех пор,
  пока я не узнаю цель маршрута! –
она вонзила жёстко, как топор,
в глаза ему свой взор  предельно люто. –

  Да я сейчас на  помощь  буду знать!
  Я прыгну на ходу, коль нет вам дела
  до леди! Я не дам себя терзать! –
пугать она пыталась оголтело.

– На всём скаку не прыгнет и кретин.
  Не дёргайте напрасно дверь кареты, –
Как прежде, молчалив, невозмутим,
держал он истеричку без ответа.

Миледи впала в ярость: профи цель
не  выдаст  ей. Все профи – деловые.
Лицом её  смущён  был офицер,
сам видя шоу ужасов впервые.

Она пошла на хитрость и опять
стал голосок и жалобным, и кротким:
– Меня охота в землю закопать?
  Кому? Кто зол к таким, как я, сироткам?

Бесстрастный офицер прищурил глаз:
– Сударыня, вы вынудили нас,
  из мер предосторожности, к поступкам,
  не адекватным  леди,  с виду хрупким.

  Поэтому мы вас везём туда,
  где ваши экстремальные таланты
  никто не испытает никогда.
– Вы – представитель власти? Частной банды?

  За что вы  ненавидите  меня?
– Я вовсе не имею чести  знать вас.
– Так дайте заглянуть хотя бы в атлас –
сама  вберу я знаний семена.

– Да если б он и был бы, я б не дал.
Я строго выполняю предписанья.
Напрасно вы затеяли скандал –
прибудем в должный пункт без опозданья.

Ну, прямо произвол шотландских гор,
но прыгать на ходу охоты мало,
ведь лошади неслись во весь опор.
Она зевала артистично вяло,

но искренне расстроилась, когда
закончилось всё  камерой  тюремной.
Ужели тут до смертного одра
влачить ей путь короткой  жизни  бренной?!

Громада замка, грохот волн морских,
давящее влиянье непогоды
и вовсе непонравившийся штрих –
суровый контингент морской пехоты.

Сочувствия не жди, хоть плачь, хоть вой.
Гадай, придёт ли гробовщик-замерщик.
Дверной засов, решётки, часовой…
и не заставил ждать себя тюремщик.

      – Лорд Винтер, это  вы,  мой добрый брат?!
Как рада я, что даже тут мы вместе!
И  кто  ж вы тут?   – Я – комендант, комбат.
Но это – лишь для  вас  дурные вести.

Злодейке деверь быстро дал понять,
что боком вышла ей  её поездка.
Ей сохранили весь багаж, всю кладь,
отняв шесть степеней  свободы  резко.

Ему невестка всё же дорога,
как память о его ушедшем брате.
Но пусть она готовится к расплате –
в её злодействах лорд ей не слуга!

Придётся  поскучать  ей тут немножко.
Ей созданы удобства и к тому ж
про склонности её не понарошку
досье дополнит бывший её муж.

Да-да,  французский  муж! Мол, всё известно
про то, как при живом-то муженьке
она в постели  Винтера  бесчестно
гнездилась в родовом особняке.

Вот лондонские судьи будут рады
узнать о  самой гнусной из афёр!
Не тайна  их жестокий приговор:
поруганы церковные обряды!

Она уж  стала  горем двух семейств
и  ныне  её миссия ужасна –
французский муж  уж в  курсе  тех злодейств,
к которым она стала бы причастна.

Лорд Винтер продолжал разоблачать,
ей  палача  французского припомнив.
Мол, на плече её лежит печать,
с которой здесь  ей будут сплошь препоны.

В её разоблаченьях шибко рьян,
свидетель её бурных интермедий,
в чудовищных намереньях миледи
прекрасно разобрался д'Apтaньян.

Ей щедро всё оставил  брат  умерший,
окрасив жизнь ей в светлые тона.
Но, в одночасье став миллионершей,
стяжательством не  брезгует  она.

 Своей коварной инициативой
 рвалась она сюда не для того ль
 чтоб подло стать наследницей счастливой
 второго  брата, будучи вдовой?

 А что ей против лорда Бекингема
 доверил предпринять друг кардинал?!
 Уже не друг? Тогда какого хрена
 о  заказном  лишь лорд сам и не знал?!

      – С английским правосудием вас скоро
Сведу я – будет день для вас горяч!
На том плече, где нет клейма позора,
Его вам продублирует палач.

      – Ну, всё! Конец вам! – выпустивши когти,
на лорда стерва бросилась, как Смерть.
      – Забыла, что силён я в апперкоте,
как и в ударе шпагой? Не успеть

вам,  лучше и не пробовать досрочно
играть со смертью.  Я не поскуплюсь
на праведный удар, а бью я точно.
Смерть вашу суд наш  мне зачтёт как плюс.

Рыча при виде шпаги, в глубь вольера
пантера отступила, присмирев:
– Ужель достойно званья кавалера
бить женщину? Угрозы ваши – блеф!

– Ты слышал, Джон? Входи, тебя представлю
преступнице, чьих подвигов числа
хватило б на огромнейшую стаю
прославленных убийц. Исчадье зла!

Запомните, миледи, это – Фельтон!
На стерв он вообще забил свой болт.
считайте, что подручный мой с приветом,
но женщинам не взять его на понт.

Не тратьте сил – ему ваш шарм не страшен.
Не ждите, что проявит Фельтон Джон
малейший интерес к уловкам вашим.
Уж лучше вы не лезьте на рожон…

Как пребывать в депрессии ужасной
и выход всё ж найти из тупика?
Чем представляться  фурией  опасной,
не лучше ль вновь сыграть на простака,

прикинувшись… ах, если б только  знать кем!
В ней женщину не видит страж в упор.
Умея строить глазки всяким дядькам,
как с евнухом ей быть с шотландских гор?!

Когда б ей быть мужчиной сильным, крепким,
пришлось разворотить бы пол иль дверь.
Но комплекс силовых надежд похерь –
по силе мышц сродни она калекам.

…Никто тут не вилял пред ней хвостом.
Холодный офицер, а с ним охранник,
притаскивал ей пиршественный стол
с овсянкою и связкою баранок.

Грызи, мол, крыса, пайку и балдей.
Тебя кормить не станут уж снаружи.
Тебе тут в КПЗ жить десять дней,
а дальше, детка, будет только хуже.

Затворница пыталась бунтовать:
– Я – подданная Англии! Мне дайте
немедля адвоката, вашу мать!
С овсянкой вашей  сами  голодайте!

И в обморок голодный сразу хлоп! –
умела  разыграть она такое.
Но Джон сказал: «Вставай иль сразу в гроб,
а в крышку – гвозди – дело-то простое!

Я раньше шпаги в руки молоток
когда-то взял и сохранил весь навык.
И по забивке крышек нет мне равных.
Я  многих  схоронил – таков мой рок.

Лорд Винтер всё ж чуть-чуть засуетился,
принёс ей сыр и рыбу без костей.
– Джон, как дела? Ещё ты не влюбился?
Глянь, как бледна. Ну, пусть поест, фиг с ней.

И оба вышли, а лохань с прибором
осталась, источая аромат.
Лаская ножик хищническим взором,
его схватив, чтоб резать всех подряд,

преступница в итоге просчиталась.
Был ножик мягким, гнущимся, увы.
Но ярость у неё в глазах осталась
– Вот видишь, Фельтон, разве не правы

мы в том, чтоб ей не дать  нож настоящий?
А если б я послушал лишь тебя,
то, очевидно, острый и разящий
ты б поимел нож в  бок!  На всё судьба!

Убить тебя, потом всех  нас… – привычка,
чуть что, так избавляться от людей…
Глянь, нож уж занесён, и истеричка
сейчас нас атакует без затей.

Миледи, оскорблённая издёвкой,
в момент лишилась злобы, воли сил.
Эх,  зря  себя морила голодовкой!
Нож выпал, дама – в слёзы – женский стиль.

В ответ же ей – взрыв хохота.  Лорд Винтер
ржал до упаду – тоже  был в слезах.
Джон Фельтон,  неприступно деловитый,
смотрел на даму с ненавистью – крах

надежд её на чары обольщенья.
Рыдая, дама бросилась ничком
безвольно на кровать, служа мишенью
лишь для издёвок  не обиняком:

      – Не верь ни в чём ей, Фельтон, ни на йоту
и в просьбах ей отказывай  смелей!
Направив в караул  сюда всю роту,
меняй почаще  стражу у дверей…
             *     *     *
Она от безысходности дремала –
пахало  подсознанье  на неё.
А времени осталось вовсе мало
и шансы на спасенье – сплошь гнильё!

Миледи уступила д'Apтaньянy.
Депрессии – не  станет  уступать!
Чтоб жить по разработанному плану,
с ним нужно не один раз переспать.

«На Джоне крест пока что ставить рано.
Он должен быть хоть в чём-то уязвим.
Найдётся  в нём отдушина иль рана,
где мы  пересечёмся  вскоре  с ним»! –

подумала миледи вдохновенно. –
Всё ж  меньше  ненавидит её он,
чем обозлённый деверь  и, наверно,
не так уж и  бездушен  солдафон»…

Пока барону Винтеру спокойно
и радостно тут спится по ночам,
она, в противовес ему, достойно
ответит взрывом хитростей и чар.

Обмолвился барон, мол, не послушал
он Джона выдать ей обычный нож.
Джон, значит, видел в ней  иную  душу,
не ту, что проклял деверь в ней. Ну, что ж…

Джон внутренне отзывчив, благороден,
но видит, к сожаленью, в ней одну
из деморализованных уродин.
Она же – заблуждений глубину

должна ему открыть, пока не поздно,
чтоб понял он, насколько был неправ.
Грешно не распознать в ней кроткий нрав.
Считать, что одиозна – несерьёзно.

Её причислил к  демонам  барон,
не давши права на опроверженье.
А всё её  для бегства снаряженье –
лишь женский ум, что крайне оскорблён.

Шотландский горец Фельтон прямодушен,
но в проявленьях плоти – скопидом.
Его максимализм ей был бы скушен,
когда б не шанс  поржать  над ним потом.
 
Как повод, чтоб начать плести интригу,
шотландский неприступный индивид
принёс ей поутру в двух пальцах книгу.
Миледи приняла покорный вид.

Джон  усмехнулся  чуть, мол, что я вижу!
Смиренный облик девственницы, ха!
Подкинув принесённый том  ей в нишу,
он буркнул, видя, как она тиха.

– Ваш деверь, леди, как и вы католик,
намедни это  вам передавал.
Кладу. Молитв тут ваших… полон томик,
чтоб соблюдать могли вы ритуал.

Глаза миледи  вспыхнули  внезапно –
она, на Джона глядя, как впервой,
прикидывала что-то поэтапно,
уйдя в свои догадки с головой.

И, словно вдруг живительным нектаром
приветили её в дурной пивной,
злодейку осенило.  Ведь недаром
по силе  интуиции  взрывной

миледи  интриганкою  матёрой
преступное  сообщество  звало.
Слова и интонация, с которой
Джон выдал отношение своё

к «молитвам вашим», вмиг определило
дальнейший образ  действий  для неё.
Не то чтоб Джон похож был на дебила,
но… поле его эго  приняло

в глазах её  другие очертанья.
Манеры, стиль одежды, странный вид –
так выглядят…  одни лишь пуритане!
Иным  сознаньем  мозг его набит.

– Мои молитвы!? – в тон ему с презреньем
и горечью воскликнула она,
своим же окрылённая прозреньем.
Совпав на удивленье, их тона

сошли б как приговор католицизму.
– Меня барон подставил! Вот свинья!
миледи разыграла укоризну. –
Да, деверь мой – католик. Но не я!

– Какого же  вы вероисповеданья?
– О, это вы узнаете, когда
пройти смогу  все Божьи я страданья!
Уловок Джон не видел ни черта,

но с жадностью внимал тому, что слышал,
весь сразу подобрался, стал учтив.
Того гляди, у парня съедет крыша.
Молчал  он. Взор же – был красноречив!

Ей весь восторг, весь пафос пуританский
доступны  были  для окраски слов.
Она, смакуя гнёт свой арестантский,
вещала: – Я в руках моих врагов!

На  Господа  всецело уповаю!
Спасёт ли или нет меня Господь,
я за него с  отрадой  погибаю!
Душа моя тверда! Страдает – плоть!

Вот мой ответ барону – передайте!
А это, – тут она простёрла перст
к молитвеннику, – сразу забирайте!
Для ЭТОГО тут нет свободных мест!

Несите прочь и пользуйтесь им сами,
ведь вы – сообщник деверя вдвойне,
ведь вы жить предпочли еретиками,
кровь праведных чтоб лить, как на войне!

Сыгравши отвращенье, как по нотам,
миледи с упоением вела
шагающего Фельтона под гнётом
карающего взора.  Что ж, дела

пойдут теперь, возможно, на поправку.
Джон нёс молчком, без благости в лице,
молитвенник в двух пальцах, как козявку.
Завёлся червь  сомнений  в молодце –

уж это для миледи было явно.
Обдумать нужно план со всех сторон…
А вечером пред нею неуставно
разлёгся в кресле пьяненький барон.

Сняв сапоги, он вытянул блаженно
к камину ноги и не вдруг съязвил:
– С чего же вам, скажите откровенно,
мир вашей  веры  сделался немил?

– Зачем вы тут сейчас? Мне недоступен
нелепый смысл нетрезвых ваших фраз.
Вы, может, ждёте, что возьму я бубен
и на углях  станцую  тут для вас?

Невестку захотел застать  врасплох он:
– У вас  что, третий муж? Он – протестант?
Ответ же прозвучал почти как слоган:
– Пока  живу я,  холост  некромант.

– Возможно, что неверующей  вовсе
теперь вы стали? Я не огорчусь.
Вам тут осталось жить дней семь иль восемь.
Плевать на вашу веру и ваш вкус!

– Ну, даже если б вы и не плевались,
в постыдном равнодушии своём,
на веру в Бога, ваша вера в фаллос
и ваши  беззакония  во всём

вас всё равно б, барон, изобличили!
– Звучит как тост. Как  проповедь,  верней.
Как остроумно! Ах, вы Перчик Чили!
И это Мессалина наших дней!

Совсем ополоумев от бесстыдства,
меня взялись в  распутстве  обвинять?
– А вы то эпатажно, то цветисто
так потому решили наезжать,

что знаете: нас слушают другие.
Тюремщиков моих и палачей
вы супротив меня в пути к могиле
вооружить хотите? Мне харчей

на стол мой не жалели с  той  же целью:
солдат  несытых ваших разозлить?
Чтоб вашему служаке офицеру
был повод на меня свой  гнев  излить?

– Вчерашнюю комедию вы резко
патетикой к  трагедии  свели.
– Безумная досталась вам невестка?
Постройте взвод, чтоб дать команду «Пли»!

– Нет, госпожа святая пуританка!
Я попросту вас в карцер упеку
за  буйство,  забери вас лихоманка!
– Ах, сенкью вери мач! Мерси боку!

Чего ещё мне ждать от нечестивца!?
Намерений  постыдных? Чем терпеть,
уж лучше, как какая-нибудь птица,
навек от вас безбожных улететь!

Лорд сгоряча собрался уж в миледи
своими  сапогами  запустить,
но, чтобы не плодить число комедий,
взял их под мышку и, включив всю прыть,

убрался восвояси, чертыхаясь:
– Зачем я слал вам крепкое вино!?
– Господь-то наш  всё  видит, что за хаос
царит у вас в мозгах! Вам всё равно?

Друг другу не желая долголетий,
противники расстались, и не вдруг
по новой своей тактике миледи
упорно начала молиться в слух.

Джон это наблюдал с благоговеньем,
на цыпочках ходил, чтоб не мешать,
и поучал внимать ей со смиреньем,
как только притащили ей пожрать.

К ней Фельтон только с виду был нейтрален;
мол, вижу, что вы молитесь, о'кей.
Молитвам научил её лакей
Покойного супруга – пуританин.

Факт, были глазки Фельтона полны
И блеском слёз, и праведным свеченьем.
Миледи, насладившись впечатленьем,
припомнила знакомые псалмы:

«Ты  потому  нас, Боже, покидаешь,
чтоб нашу силу  воли  испытать.
Ты вместе с  нами  чувствами страдаешь
и на тебя не вправе мы роптать».

Согрет волшебным ангельским сопрано,
суровый замок, камень хладных стен,
содрогнулся – душа его, как рана,
заныла, откликаясь жаром терм.

Слог пуританский был несовершенен,
но голос  красоты был неземной.
В недоуменье  всяк ворочал шеей
и обмер часовой, как неживой.

Заслушавшись, он вскоре  сдрейфил  жутко:
сирену ль, ведьму ль тут укарауль,
когда вот-вот лишишься сам рассудка
и, дверь  открыв  ей, свалишься, как куль.

– Уймитесь, леди, кто вам дал  тут право
тоску на  часового  нагонять?!
– Шагай, болван, налево иль направо!
Команды  нет  за пение шпынять! –

раздался рядом голос лейтенанта,
претензии солдата он пресёк. –
Ты тут на карауле! Если надо,
то за попытку к бегству, не в упрёк

тебе, пускай умрёт от твоей пули.
А лишних полномочий ты себе
присваивать не смей! Усёк? Так фу ли
ты недоволен, стоя тут в тепле!?

Услышав эту выволочку, сразу
воспрянула  она, и зазвучал
в ней голос, перейдя в  такую  фазу,
что дьявол млел от собственных же чар!

Не  вкладывали  магии подобной
доселе в пуританские псалмы!
Такое слыша, даже  труп  холодный
подпел бы, но…  возможности  скромны.

– Для наших горьких слёз, для трудной битвы,
для гнёта заточенья и цепей
есть молодость и дар святой молитвы,
ведущей счёт  дням и ночам скорбей, –

миледи продолжала с упоеньем
и не считала вложенных затрат.
И рядом с ней каминные поленья
потрескивали пенью  дамы в лад.

Джон в комнату вошёл, почти как зомби.
От голоса миледи впал он в транс,
но с пением её  зубные пломбы
у Фельтона вступили в диссонанс,

и  вспомнил он, что сам не безъязыкий.
Затворницу теперь уж  видел он
едва  ль злодейкой или горемыкой.
– Уж лучше б вы крутили подолом!

Зачем поёте в голос,  на ночь глядя,
да так, что нынче многим не уснуть?
– Ночь для молитвы Божьей не преграда.
Прошу меня простить.  – Не в этом суть.

– А если я невольно оскорбила
канон религиозных ваших чувств,
прошу  вдвойне  простить. Меня знобило –
лечу себя молитвою из уст.

Своей вины с себя я не снимаю…
– Вам голос сбавить нужно, хоть на треть.
– Всегда мне средь католиков быть с краю.
Наверно, мне  совсем  не надо петь.

– Теперь уж я едва ль могу представить,
что ваше пенье смог бы запрещать.
Но голос ваш не может не смущать
людей, живущих в замке. Ночь – для  сна ведь.

Предчувствовала радостный финал
прелестница, потупив скромно очи…
Джон, отказавшись сам от полномочий,
с горящим  взором  узнице внимал.

Речь Фельтона была членораздельной,
но он не отдавал отчёт словам:
– Ваш голос… слишком чистый… неподдельный.
Я словно бы плыву в нём по волнам.

Джон чувствовал: ещё чуть-чуть и ляпнет
Он что-нибудь, превысив свой восторг.
Иммунитета нет и даже  лат нет
в защиту от неё. Служебный долг?

Да, память лишь об этом чувстве долга
схватила лейтенанта за шкибон,
чтоб из  апартаментов ненадолго,
на несколько часов, спровадить вон…
   
Миледи ликовала: наконец-то
пойдёт он у неё на поводу.
Она в его душе нашла то место,
которым он имел её в виду.

Приблизиться к нему, как к кавалеру,
нет шансов – слишком дикий он сурок;
на пьедестал страдалицы за  веру
поднять себя должна в кратчайший срок.

Чтоб он её не скинул с пьедестала,
в притворстве уличив или во лжи,
на  то  все силы бросить предстояло,
чтоб Джон стал с ней  общаться  от души.

Ей надлежало в деле безнадёжном
найти немедля действенный рычаг,
чтоб, надавив сначала осторожно,
в конце концов, победный сделать шаг.

Пред зеркалом оттачивать приёмы
актёрского святого ремесла
сейчас важней всего. Пусть ей знакомы
приёмы все давно, но не до сна

миледи, если жизнь висит на нити.
Чтоб каждый взор и неслучайный вздох
в актёрском находились бы зените,
чтоб Джон не смог застать её врасплох,

продавшаяся дьяволу миледи
в итоге превзошла себя саму.
Ей очень не хотелось  умереть и
для дьявола стать  пищей  ко всему.

С утра, как только Джон, храня молчанье,
к ней вновь пригнал солдат-бытовиков,
она была зорка необычайно,
не упуская Джона из зрачков.

Был завтрак предварён игрой в молчанку.
Она в ответ прикинулась немой.
Нет, чопорную леди англичанку
играть нелепо, за спиной – конвой!

Джон, уходя, зашлёпал уж губами,
но силой воли статус сохранил:
страдальчески лишь скрипнул раз зубами
и удалился, доблестно уныл.

Её же мощь как раз и заключалась
в игре нежнейшим голосом, когда
она, то неприкаянно печалясь,
то в пафосе  вскипая иногда,

во всём казалась искрений, душевной,
а вовсе не мегерой оглашенной.
За этим ей самой смотреть-смотреть:
и  нынче  без осечек лгать, и впредь.
            *          *          *
Миледи, как всегда наизготовку,
сидела с кротким видом у окна.
Лорд Винтер обратил визит в издёвку.
      – Моя сестрица подлинно бледна.

Комедии с трагедией на смену
явилась меланхолия? Ну, что ж,
всё ж лучше, чем рычать и лезть на стену.
Я знаю, вам на  волю  невтерпёж.

Вы грезите  просторами  морскими
и дня через четыре наяву
вы с корабля вновь  насладитесь  ими.
Прощаясь с вами, я не зареву,

от вас избавив  Англию  святую.
Отныне вам интриг тут не плести!
Миледи, показав украдкой дулю,
сказала с чувством: – Господи, прости

ему, как  я  за всё ему прощаю!
      – Да, да  молись,  проклятая, но знай,
я от твоей молитвы не растаю!
Моё терпенье вышло через край!

Молитва стервы просверлила дрелью
мозги барона. Злобою гоним,
он мстительно с размаху хлопнул дверью.
Мадам успела зреньем боковым

мелькнувшего увидеть лейтенанта
и с живостью актёрского таланта
упала на колени: монолог
в её молитве Богу – вот залог

горячего участья офицера!
Она и протестантский фанатизм –
поистине нелепая химера,
но весь расчёт – на чей-то кретинизм.

– О, Господи, ты знаешь за какое
я дело тут страдаю! За святое!
Чтоб вытерпеть лишенья, дай мне сил!
Один  лишь знаешь ты, что за сатир

меня терзает – изверг это страшный!
Нелёгкой моей  жизни  день вчерашний –
ничто, в сравненье с завтрашним! Господь,
дай сил – дрожат от мук душа и плоть!

Карающий Господь! Бог милосердный,
дай сил дожить, как  совесть  мне велит!
Ты  видишь,  как твой раб с душой ущербной
чудовищные  замыслы  творит?

… У Джона снова в учащённом ритме
забилось сердце – видно, пил глинтвейн:
– О, как я рад, что в искренней молитве
вы, леди, не жалеете колен!

Вскочив с колен, плутовка покраснела.
– С чего вы взяли, что  молилась  я?
– Я не  помеха  вам, молитесь смело! –
раскрытою ладонью Джон плашмя

ударил себя в грудь. – Да будь я проклят,
посмевши помешать созданию пасть
ниц пред Создателем! Молитвы вашей страсть
с раскаяньем… меня не покоробят.

Раскаянье  приличествует  всё ж
виновным и поэтому священен
преступник для меня в его общенье
коленопреклонённом с Богом.  Вьёшь

слова молитвы или словно рубишь
простейшими словами – суть в другом,
насколько ты раскаялся и любишь
Всевышнего и мыслишь о благом.

Как будто в зале для аудиенций,
а не в тюрьме с решёткой вдоль стекла,
с укором мягким леди изрекла
с улыбкою невинного младенца:

– Виновна  я?! Мне больно осознать
то, что на мне висит ярлык виновной.
Господь  лишь знает, кто посмел терзать
меня моей  виновностью  условной.

Молю я вас о  помощи  мне.  – Зря!
Мне не  дано  высоких полномочий.
За вас, пусть даже дух ваш и порочен,
от всей души  молиться  буду я.

Я ставлю это выше чувства долга!
– Вы настоящий праведник и впрямь! –
в порыве «фанатичного восторга»
она припала к праведным стопам. –

Позвольте мне  открыться  перед вами!
Здесь только  вы  спасёте мою честь!
– Как вашу честь с моими вдруг ногами
нам совместить? Извольте в  кресло  сесть!

– Исполнить мою  просьбу  обещайте!
Молю вас,  заклинаю,  лейтенант!
Отказом, ну, хоть  вы  не обижайте!
– Сударыня, я вовсе не  гарант

того, что вы связали с ожиданьем.
Коль на себя вы навлекли позор,
несите крест, считаясь с наказаньем.
– Эх,  знали б вы, какой несёте вздор!

Не лучше ли вам  выслушать  меня
чем ждать моих… позора и бесчестья!
Вас вводят в  заблуждение,  храня
от вас в секрете, кто такая  есть я.

Вы думаете, смерть или  тюрьма
страшат меня как мера наказанья!?
Есть кое-что похуже!  – Вот те на!
Я вас не понимаю!  – Притязанья

бесчестного  субъекта! Разве вы,
Джон, не  сообщник  стража в грязном деле?
– На мне нет грязных дел и нет вины.
Мне  стража  роль при вас отвёл ваш деверь.

– Так значит, не  сообщник  вы?  – Клянусь
я в этом доброй честью офицера,
христианина! Я не отрекусь
от убеждений – верьте мне всецело!

– Но вы же догадались, для чего
меня тут запер страж?  Я жду позора,
в сравнении с которым без укора
любое наказанье учтено

душой моей как Божье испытанье.
Джон покраснел: – Лорд Винтер на такой
поступок не способен даже втайне!
Миледи с безнадёжною тоской

Заверила: – Друг подлого субъекта
на многое способен.  – Сто чертей! –
Джон дёрнулся. – И кто же этот некто?!
Мне  имя  назовите поскорей!

– От имени его все англичане
кипят негодованьем. Вот и вы,
должно быть, догадавшись, рассерчали…
– Лорд Бекингем!  – Да. Он страшней молвы,

которая его и так не красит.
Джон взвыл: – Ах, сатанинское нутро!
И  тут  уж отличился! Ах, он аспид!
Его я ненавижу, как никто!

Вы разве с ним знакомы? Ах, бедняжка!..
«Прекрасно, наконец-то задаёт
мне первый раз вопрос. Попалась, пташка,
теперь уж я  направлю  твой полёт! –

в душе миледи тайно ликовала. –
Как быстро дело ладится! Была б
не лишней с  поножовщиною  свара,
банально из-за  нас вот, из-за баб»!

– Да, лейтенант! Я, к своему несчастью,
Знакома  близко с ним, уж ближе нет…
– Ужель сей кровосос своею пастью
задел и вас?!  – Эх, мне б иметь стилет!

Барон меня лишил  ножа  простого!
Он знает, как воспользоваться я
Хочу  им…  – Ради имени Христова,
забудьте о ноже! Моя ступня

иначе к вам сюда не  ступит  больше!
Предчувствием  плохим терзаюсь я.
– Вот я у ваших  ног  опять! О, Боже!
Нет  выхода  другого у меня!

Ну, сделайте мне что-нибудь приятно!
Молю вас, дайте мне железный нож!
Его под дверь просуну вам обратно
я  сразу.  – Вам, похоже, невтерпёж.

А знаете ли, леди, кто к  ответу
предстанет в нашем замке за падёж
средь узников?  Ножей свободных нету
и впредь не ожидается.  – За ложь

отчёт потом давать придётся Богу!
Но если всё ж  вы жалости хоть кроху
имеете ко мне – найдётся  нож!
На Фельтона не действовал скулёж.

но ангельскому тембру  все  подвластны
и  взор  миледи дьявольски хорош.
Одарит  взором (не на  медный  грош) –
Все  лейтенанты  станут безотказны!

– Ну, ладно, я попробую  урвать
для вас железный нож, но только ржавый.
– Меня с моею просьбой выдавать
не  станете  барону?  – Нет, пожалуй…

Мужчина испытующе глядел
в молящие глаза, а сам был бледен:
– Оставьте мою кисть в  покое,  леди!
У щедрости моей ведь есть предел.

Иметь защиту от врага отчизны –
вполне достойный патриотки стиль.
Но если вы себя лишите  жизни,
ни я, ни Бог того вам не простим!

Миледи, как бы вдруг в изнеможенье
сползая на пол, выдавила стон:
«Он понял, он всё знает! Неужели
теперь всё перескажет  лорду  он?!

О, Боже, я погибла! Я погибла»!..
Аскет напрягся, стал вновь молчалив.
«Похоже, он колеблется. Вот быдло!
Уж лучше б был он дерзок и шкодлив!

Естественна ли я как лицедейка?
О, Господи, ну, право, помоги»! –
подумала досадливо злодейка,
и тут они услышали шаги.

Опомнившийся Джон рванулся к двери.
Миледи прошептала в тишине:
«Надеюсь, что у нас всё на доверье?
Не скажите барону обо мне».

Всей трогательной нежности, доступной
таланту обольстительницы, враз
хватило б на всю стражу, без прикрас,
но Джон – особый случай, сплошь абсурдный.

Своей точёной мраморной рукой
она коснулась губ мужчины жестом
отчаянья. Джон с мягким, но протестом
от дамы отстранился -  трус  такой!

– О, как я беззащитна и ранима!
Но верю в вас – нет худа без добра!..
Лорд Винтер прошагал на сей раз мимо.
Джон выдохнул и вытер пот со лба.

По противоположному маршруту
от Винтера, ушёл Джон, чуть дыша,
и вслед она подумала, как круто
сама едва не села на ежа:

«Коль всё же меня  выдаст  пуританин
хозяину – мой план погиб вчерне!
Лорд далеко не так сентиментален,
как Джон, по отношению ко мне. –

лицо красотки исказила злоба,
и судорожно сжались кулаки. –
Порвать бы их обоих на клоки!
Меня они уже достали оба!

Лорд твёрдо знает, что себе самой
плохого я не сделаю и смело
при Джоне передаст мне нож стальной,
и Фельтон всё поймёт – пропало дело»!
             *     *     *
      – Кому открыться? Только  вам  дано
понять мою страдающую душу.
Мне кажется, о чём сказать не трушу,
что я уже  вас знаю так давно,

что вам могу открыться в сокровенном.
Последствия  лишь будут каковы?
      – Конечно же откройтесь! Вы на верном
пути – я в нетерпенье, как и вы!

Доверие ко мне  я лишь упрочу.
Кому же тут понять вас, как не мне!
Не спите, я  приду к вам этой ночью.
– Да-да, не  оставайтесь  в стороне!

А вечером лорд Винтер прибыл с важным
и грозным заявленьем: – Справедливость
моя или судебная, неважно,
вот-вот восторжествует. Торопливость

моя вполне уместна и понятна.
Учитывая вашу криминальность,
мне чикаться тут с вами неприятно.
Я, подключив свою же гениальность,

смог подобрать вам меру наказанья.
У вас бесчеловечная ментальность
и злые к окруженью притязанья,
мне ж – чужды чувство злобы и скандальность.

Чтоб душу не изгадить прегрешеньем,
вас сбагривая нашим правоведам,
я прибыл с гениальнейшим решеньем
свезти вас к троглодитам-людоедам.

Они там на своём архипелаге,
уж обглодав какого-нибудь Кука,
вновь нынче  голодают,  бедолаги.
Без белых женщин жизнь – сплошная скука,

вот вы и  развлечёте  их взаимно…
Я, ради вас, судебный  бланк  заначил…
Вас как туда мы впишем: анонимно?
Под девичьей фамилией?  Иначе

наш прокурор раскусит вас на брачных
сверхтяжких преступленьях.  Несуразно
для вас наступит вмиг  период мрачных
дней ожиданья  лютой смертной казни.

Вы что,  совсем не рады троглодитам!?
Тогда должны, на зависть эрудитам,
вы  сами  географией блеснуть,
чтоб к месту новой жизни выбрать путь.

Пять  шиллингов  вам в день – на проживанье,
не  потому, что в  скупости  мы рьяны.
Быть щедрыми нельзя, во избежание
намеренного подкупа охраны.

Не все же, как воспитанник мой Джон,
бывают и честны, и неподкупны,
верны присяге, трезвы, не распутны
и никого не любят, кроме жён.

Заранее играть не будем в прятки…
      – Ах, ваше словоблудие – опять
напраслина сплошная и нападки!
        Кто дал вам право  честь  мою трепать!?

        Как вообще меня вы утомили!
– А вы смакуйте каждый разговор!
Разделят скоро нас  не просто мили,
а  тысячи  тех милей. Приговор!

Давайте-ка подумаем мы вместе,
под чьим же тут  вас  именем  вписать.
– Вы просто издеваетесь из мести!
Уж вам ли имя  Винтеров  не знать!?

– Мы  тоже  ведь не веники тут вяжем –
владеем информацией любой!
Вы, леди – двоемужница со стажем
и вздёрнут вас за половой разбой!

Семейная история – сугубо
закрытый от огласки матерьял,
но чувство мести я не потерял…
– На что вы  намекаете  столь грубо?!

– Под именем преступной де Ла Фер
я, пусть и  запятнаю  память брата,
вас выдам – правосудье будет радо
казнить за двоемужье, например.

– О, нет! Вы не  посмеете,  надеюсь!
Как это подло! Это всё – подлог!
Оставьте меня  здесь – куда я денусь!?
Надзор ваш тут  уже  предельно строг!

– Из уваженья к роду белобрысых,
во избежание грозного суда,
я заношу вас  в арестантский список
под именем Шарлотты Баксон, да.

Настаивать не  будете на  том вы,
чтоб я  графиней Винтер  вас вписал?
Такой, как вы, бессовестной оторвы
не видел ни один наш эмиссар

в каких-либо колониях, но знайте,
по этому эдикту  вас казнят,
коль вздумается вам уйти некстати
от дома за три мили. Строг, но свят

казённый приговор.  Уж выбирайте
от Лондона  подальше  островок!
Во всём, увы, тюремном аппарате
едва ли где нашёлся бы острог,

где б вы не наложили свои чары
на местных караульщиков мужчин.
Ну, что же вы, сестрица, замолчали?
О Фельтона  разбился  ваш почин?

Что ж вы не пререкаетесь – раскисли?
Куда ж девался  праведный ваш пыл?..
Сестрица трепетала вся от мысли,
что в силу приговор уже вступил,

и если не сейчас, то завтра утром
её отправят к чёрту… кораблём,
быть может, на судёнышке столь утлом,
что и двойным,  полуторным  узлом

корыту ограничат скорость в море!
Уж ей местечко в трюме отведут
не то что не в каюте, а в каморе!
За долгий путь  съешь с коком  соли пуд,

ведь подружиться выгодно лишь с коком,
чтоб, обезумев, вдруг не сгрызть во сне
от голода свой  палец  ненароком
и чтобы не присох  пупок  к спине.

Выходит, это – крах её надеждам!?
По воле расторопного суда,
тот малый шанс, что был ей тут  допрежь дан,
сейчас она хоронит навсегда.

Потом она, конечно, отовсюду
сбежать  сумеет,  охмурив народ,
но сколько  лет  до этого пройдёт!?
К какому попадёт ещё и люду!?

Она начнёт стремительно стареть,
и кожа лика станет, как папирус.
От нежных черт  останется ль хоть треть?!
И вдруг… лицо миледи осветилось.

О, радость!  Где ж тут подпись и печать!?
Их нет под приговором и в помине!
Ключами  лишь от карцера бренчать
барон горазд, её пугая ныне.

Итак, есть время, и остался шанс…
Лорд  уловил  всю смену настроенья:
– Смирение, сударыня! Смиренье!
Всё это – вашей участи аванс.

Я понял вашей  радости  причину.
Но завтра ж  отошлю с письмом гонца.
Приказ, как и положено по чину,
лорд Бекингем подпишет с утреца,

(не вникнув даже,  кто вы) послезавтра
по этой резолюции суда.
И все потуги вашего театра
закончатся ничем и навсегда.

Дня три-четыре есть у вас в запасе,
чтоб Англию  дыханьем  отравить.
Я знаю, вы не будете в экстазе
от суммы лишь в пять шиллингов, но выть

от горя всё ж  не станете.  Богатство
всё ваше – в чарах  без рукоприкладства.
Распорядиться им, как нужно вам,
вы сможете, привыкнув к островам.

Возможно  ль – но вы всё-таки поплачьте –
отмыть слезами совесть добела?..
Миледи, став бледнее, чем была,
уж в мыслях  к корабельной жалась мачте.

Дела её отнюдь не хороши.
Одно  приятно: Джон её не выдал.
Дано ей, коль упрётся этот идол,
жить где-нибудь в глуши и на гроши.

С уходом лорда страх подкрался снова:
а если  Джона  он пошлёт гонцом,
что станет и  надежд  её концом!
Ведь непрерывность чар и  есть  основа

воздействия на Джона, чтоб успеть…
Успеть набросить лишь за трое суток
на Фельтона не рвущуюся сеть,
чтоб он уже не  вырвался,  ублюдок!

Она для Джона – дьявольский подсыл,
но он не должен  видеть в ней угрозу…
Кончались силы – деверь  подкосил.
Кончался день, принесший жуть прогнозов.

И той же ночью  Фельтон устоял
от искушенья вновь войти в  контакт с ней.
«У парня  темперамент  просто вял.
И вечно-то он  хмур,  как день ненасытный, –

подумала миледи. – Даже гимн,
исполненный мной с должным фанатизмом,
увы, не отозвался в нём благим
намереньем заняться альтруизмом».

Устойчивым традициям верна
и в чувствах вся подобна острой бритве,
поужинав, миледи провела
весь вечер на коленях и в молитве.

Ну,  где  ж он, фанатичный идиот!?
Загадками её заинтригован,
ей Фельтон обещал, что он придёт –
порыв его был  верно  истолкован.

Молитвы пролетели, как одна.
Прислушиваясь к шагу часового,
в конце концов, услышала она
и Фельтона.  Не трогая засова,

за  дверью  притаился лейтенант,
с дверным окошком породнившись ухом.
Вновь ангельский свой певческий талант
задействовала весь  единым духом

она, как для мыша  бесплатный сыр.
Увы, зверёк остался диковатым –
в ту ночь так ничего и не спросил
в несбывшемся  контакте  их приватном.

А что ей остаётся делать впредь? –
в нём зародить  сумятицу  скорее
её желаньем  смертью  умереть,
которой люди в петлях околели.
          *    *    *
И  время  поджимает – спасу  нет –
и  Джон  консервативно заторможен.
Самой не  побежать  ему во след.
А вспять вернуть – такой расклад возможен…

Смерть дюжины батистовых платков
была в руках миледи ненапрасной –
шнурок она сплела из лоскутков.
Джон не  остался  с рожей безучастной:

содрогнулся глупец до глубины
души своей, увидев леди в деле.
Стояла та на кресле у стены,
и шустро доплетала рукоделье.

– Вы что это?! – допытывался лох.
В испуге соскочила дама  на пол,
застигнутая якобы врасплох.
Он руку ей ногтями раскорябал,

верёвку  вырывая сгоряча.
Ещё б чуть-чуть, и раскорябал обе.
– Существованье скучное влача,
сама себе придумала я хобби.

– Пусть развлечений не велик ваш круг…
но для чего вы тут стояли в кресле?! –
над креслом он в стене заметил крюк. –
А для чего другого, как не если

решились вы на жуткий смертный грех?!
– С чего вы  взяли вдруг? – Понять несложно.
– Я просто так стояла тут.  – Вы сверх
всего ещё и  врёте  мне безбожно!

– Когда по жизни кто-нибудь гоним
жестоко и совсем несправедливо,
то оставляет право Бог за ним
на суицид.  – Путь мученика – нива

для суицида?! Вам не сдобровать!
Когда самоубийство и бесчестье
встают дилеммой, право прерывать
свою же жизнь  у мученика  есть ли?!

Ужель у вас настал такой предел?!
Откройте же мне  тайн  свою обитель!
Ведь может, я напрасно лишь трендел,
своим вас  недоверием  обидев?

– Поведать о несчастиях моих,
чтоб вы сочли их  выдумкой  нелепой?!
Раскрыть вам свои планы, чтобы вмиг
вы тайну их продали на потребу

гонителям моим?! Будь вы умней,
не задали бы мне  вопрос  бестактный!
Вам дело есть до  жизни  всей моей
иль смерти моей, столь для вас абстрактной?!

Сочувствие ко мне у вас мало.
В ответе вы за  тело  лишь моё
и предъявить по требованию  труп мой
задачею для вас не  станет  трудной.

Запомнится вам день как наградной,
когда вдоль моего пройдётесь гроба
вы в чине  капитана,  страж вы мой!
В итоге мы лишь выиграем оба.

– Сударыня, из ваших добрых уст
такое обо мне  звучит кощунством! –
герой с переполнявшим его чувством
ударил кресло, и раздался хруст. –

Посредником меж Господом и вами
не  стану  я, не надо и просить.
Отвечу я, уж коль не за изъяны
здоровья, то за то, чтоб вы тут жить

могли б ещё три дня. А как вы  дальше
поступите с собой, за это я
уж буду не в ответе.   – Сколько фальши
в такой двойной морали!  Кренделя

двуличной изворотливости?  Или
от  совести  не спрячетесь никак?
– А как бы  вы  достойно поступили,
будь вы, как я солдатом?  – Ах, простак!

Господь отнюдь не делает различий
меж злом и исполнителями зла.
Палач казнит – таков его обычай.
Но он для Бога  тоже  из числа

несправедливых судей – всех ждёт кара.
Не праведник вы, Джон, и не святой.
Вы не хотите, чтоб я обрекала
на смерть своё же тело, но зато

способствуете тем, кто откровенно
стремится мою  душу  погубить.
– Лорд Винтер – мой начальник, это верно
но на такую мерзостную прыть,

ручаюсь за него, он не способен.
Торопитесь его вы поносить.
Кощунствуете  лорда относить
К безбожным и бессовестным особам.

Миледи закусила удила
(талант актрисы из породы бестий):
– Того  лишусь я, вам благодаря,
что мне дороже жизни! Речь… о чести.

На вас возляжет стыд мой и позор!
Возрадуетесь  ли приобретенью?!
Джон Фельтон, по натуре не позёр,
услышанному внял, как откровенью.

И каждая ведь область или часть
волнующего женственного тела
играла на успех. Миледи смело
возвысилась над Джоном, горячась:

– Забросьте вашу жертву в пасть Ваала!
Свирепо киньте мученицу львам!
Но  отомстит  Господь Всевышний вам!
Из бездны я к нему сама воззвала!

Возвышенность натуры, пылкий взор,
жар веры и мистическая грозность
(на редкость) в нежном голосе, задор –
во всём есть  пафос, только не курьёзность.

Нежна, но твердокаменна – цемент!
А Джон – такой обмякший и… плечистый.
Сразила Джона узница в момент
Всем обаяньем  девственницы  чистой.

С такой всю жизнь  брать надо бы пример,
а можно и  молиться  на такую!
От зрелища герой остолбенел,
при этом всей душой своей ликуя.

Ладони Джон молитвенно сложил:
– Да кто вы? Кто вы? Демон или ангел? –
Он целовал неистово фаланги
её изящных пальцев – так вскружил

фанатику башку  своим искусством
коварный ум миледи.  В тот момент
вновь думал Джон не только лишь о грустном.
Ложились к комплименту комплимент

в душе его по адресу миледи.
Он  ангела  увидел, но не бредил.
Он чувство  эйфории  испытал.
Путь веры – вот душевный капитал!

А тут вдруг слышит от миледи Фельтон:
– Кто  я?  А ты не понял до сих пор?
Сестра твоя по  вере  я, злым ветром
заброшена сюда, тебе в укор.

С повинной егозя у женских стоп,
безумец подтирал полы мундиром.
Миледи Джон признал своим кумиром –
других и не  признал  бы он особ.

Сошлись в его мозгах  кремень, кресало
и озареньем  вспыхнуло  в огне:
– Мне ангел вашим голосом во сне
вещал о том, что б Англию  спасал я.

Чтоб самого себя спасал я то ж.
Мол, до тех пор вовеки не  умру я,
пока не укрощу гнев Божий, – хмуро
добавил Фельтон. – Очень был похож

на  вас  тот ангел. Да, теперь я с вами!
Единым станет пусть наш  путь  земной!
«Вот и  настал  конец всей нашей сваре.
Теперь ты, Фельтон, несомненно, мой»! –

Миледи ощутила ликованье,
давно уж недоступное душе.
Актёрское  бесценно  дарованье,
но жизнь  искусней…  нанесёт тушЕ.

Да, жизнь лишь  показаться  может гладкой –
стабильности не  будет  на все сто.
По вспышке дикой радости, пусть краткой,
Джон уловил в миледи торжество.

Бедняга вспомнил предостереженья
о чарах, все попытки с первых дней
сплетённого с коварством обольщенья.
Попятился Джон сразу, но трудней

ему при этом было б оторваться
от дамы взором – жуткий магнетизм!
Сподобился легко околдоваться,
но шкурой ощутил весь драматизм

возникшей  ситуации  Джон Фельтон.
Мадам расшифровала его страх.
Мир женской проницательности ведом
миледи, но не Джону.  Джон-простак

набычился на грани отступленья –
загадкой странной дамы с  толку  сбит.
А ей уж ясно: это не томленье.
Зажался – кто он там, шотландец, брит?

Столь пристальному взору объясненье
нашла ей  интуиция  сама.
Служака впал в серьёзные сомненья?
Не дай Бог, вновь упрётся, как стена!

Позволить осторожному кретину
отдать вновь  недоверчивости  долг?!
Вручить  опасно  инициативу
ему, коль он просёк её восторг.

Фанатику и строгому аскету
не даст она сказать и пары фраз:
в таком ключе поддерживать беседу
нельзя – она запутается враз.

Пришла пора заламывать вновь руки,
менять оперативно амплуа,
чтоб роль  сестры по вере  (иль подруги)
воспринял строгий зритель на ура.

В одно неуловимое мгновенье –
жест, мимика, посадка головы –
она изобразила и смиренье,
и кротость жалкой женщины: – Увы,

пусть Бекингем – праправнук Олоферна,
сама я – не отважная Юдифь.
Бог сделал меня слабой, слишком скверно
для мщения мне  плоть  соорудив.

Пусть даже я и стану кровожадней
и в руки получу клинок стальной,
для мщенья Божий меч не  удержать мне.
Самой  мне проще кануть в мир иной.

Позвольте вас покинуть, умоляю!
– Ага! А мне потом шерше ля фам!
– Бесчестьем свою жизнь не замараю
и в этом благодарна буду вам.

Джон слышал этот кроткий нежный голос
(реакцию её на произвол),
улавливал трагическую горесть
во взоре, и в итоге ореол

святой великомученицы  снова 
вошёл в его сознанье до краёв.
Как в Библии, вначале было слово…
Миледи применила  много  слов.

По чувствам человеческим тоскуя
(а дома – холостяцкая постель),
необратимо Джон уже подсел
на прелесть  сладострастья  колдовскую,

которой у миледи – арсенал.
Джон снова, мотыльком летя на пламя,
от раздвоенья  личности  стенал.
Он безотчётно, безрассудно, пьяно

приблизился (для дамы – добрый знак)
с доверчивостью прежнего размера,
и  вновь  собачью преданность в глазах
миледи у поклонника узрела.

Дошёл до  заверений  он: – Ей-ей,
я жертве посочувствую, а как же!
Но прежде-то  увидеть должен в ней
я подлинную жертву без поклажи

грехов и преступлений. А на вас
(не знаю, жаль, детальных откровений)
лорд Винтер возлагает много  враз
и, вероятно,  тяжких  обвинений.

Лорд Винтер – очень  редкостный  пример
оставшегося в мире благородства
и было б всё же верхом сумасбродства
доказывать обратное теперь.

Вокруг лишь нечестивцы и подонки:
ни доверять нельзя, ни полюбить!
Могу я о любви своей, о долге
лишь в адрес  благодетеля  трубить.

Но вас я полюбил. На столь невинны,
на сколько и  прекрасны  внешне вы.
Себе  сказал  я: «Бога не гневи!
С ней связаны мы крепче пуповины

единой верой. Я до этих пор
был лишь от лорда  Винтера  подпитан
добром и честным правилом. Мир хвор
пороком»… – лейтенант прибег к избитым,

но вечным тезисам. – Каких же дел
успели натворить вы, что лорд Винтер
окрысился на вас?!  – Как тут смердел
он  злопыхательством  служебно-деловитым!

– Я склонен  верить  вам и весь горю
желанием вас выслушать. Доверьтесь!
– Открыть  позор  свой?!  – Вас не укорю!
– Мне как замужней женщине,  вдове, то есть,

и то  неловко,  стыдно посвящать
во всё  вас, молодого человека.
– Не меньше вас я стану уважать…
Миледи расстегнула ворот. Эка,

мол, невидаль, открыть мужским глазам
фрагмент безукоризненного тела!
Пусть  привыкает  к женским телесам.
И тут предупреждением влетела

в дверь поступь коменданта – ревизор
не спит: ещё чуть-чуть бы и услышал
он слёзный миф про чей-то там позор.
Лорд близко был совсем, да  заросли, жаль,

у лорда уши серой.  Сей козёл,
по мнению миледи, был некстати.
И даже дорогой его камзол
козлятиной  смотрелся на фасаде.

В испуге Джон отпрыгнул, как всегда.
– Опять вы  тут,  Джон? Что за суета?
В общенье с этой… вы скопили опыт.
Сказал мне часовой, что вы  давно тут. –

Лорд Винтер испытующе обвёл
присутствующих взором удивленья. –
Могу понять ваш долгий разговор,
коль про все-все  свои вам преступленья

поведать  разохотилась она –
для этого не хватит ей и суток.
Джон дрогнул. Тут бы стерве и хана –
момент грядущей истины был жуток!

Но в панику впадать никак нельзя
при всей своей тюремной пёстрой свите
и, деверя в привычном тоне зля,
она спросила с вызовом: – Дрожите,

что узница  сбежит? Пропал покой?
Волнение в крови на грани шквала?
Тюремщика спросите, о какой
я милости его так умоляла!

Тут Джон обрёл способность вновь дышать,
и кровь к его  лицу  вмиг устремилась.
– Но ты  нашёл  ведь, что ей возражать? –
Лорд повернулся к Джону. – Что за милость?

– Миледи умоляла дать ей нож,
хоть на минуту…   – Перебить всю роту
не сможет и  она  ножом.  Её ж –
не первый год я знаю. А  кого тут

ещё  ей резать в четырёх стенах?
Тут разве, приглядись-ка, кто то спрятан?
– Я!  Я  тут нахожусь!   – Я ж вам на днях
суд предлагал, а виселица… рядом, –

на гневный выкрик узницы милорд
ответил в неизменном желчном тоне. –
Блистали бы и лондонский эскорт
гвардейцев, и  палач  на общем фоне…

– …верёвка-то  надёжнее  ножа! –
лорд Винтер намекнул (не без издёвки)
на прошлую беседу. – Вы – ханжа
с уловками отъявленной плутовки!

Я вас предупреждал, на выбор вам
сулил и ссылку, и… путь к эшафоту.
Но я отнюдь, представьте, не болван,
чтоб полностью  довериться  вам сходу.

А если  смерть  вам  слаще, чем среда,
в которой вы боитесь прозябанья,
я подберу вам  свеженький  всегда
внушительный пример для назиданья.

Над браком  поглумилась  про***** Нелл –
её за это вздёрнули.  Жалеть ли?
Джон сделал шаг и снова побледнел:
верёвку  вспомнил он в руках миледи.

– Верёвка вам к лицу! – лорд за все дни
издёвки начинал с её капризов.
Миледины глаза увлажнены,
а голос сдавлен. Но в ответе – вызов:

– Я склонна думать  так  же, вот вам крест!
Ну, и  ещё  подумаю об этом…
Тревогу Джона, нервный его жест
лорд понял недвусмысленно: – Эй,  где там

  ты, Джон витаешь?! Верить ей нельзя!
  В том на тебя я вправе положиться.
Ещё три дня – и эта егоза
пусть пробует с  матросами  ужиться.

Её отправлю я так далеко,
где от неё вреда не будет точно!
Джон слушал, молча двигал кадыком,
дав волю лишь  глазам  кричать истошно.

Ему в душе так было леди жаль,
что слушал обвиненья он предвзято.
А между тем лорд Винтер продолжал,
к ехидству прибегая резковато:

– И будем мы у Господа в долгу,
коль он её от нас припрячет где-то…
– Ты слышишь!? – подняла взор к потолку
миледи так, что деверь принял это

за обращенье к Богу, ну а Джон
принять мог на свой счёт. Джон драл лишь фалды
мундира, а полез бы на рожон –
так граф его  предателем  назвал бы.

Лорд,  под руку питомца выводя,
чуть  шею  не свернул себе, взирая
на тыл через плечо. Кровь не вода –
свою жаль проливать. Чуть что и краля

пырнёт, чем чёрт не шутит, со спины!..
Ушли, опять оставив даму с носом,
начальник с подчинённым, дружбаны.
Опять её план бегства под вопросом.

Да, Фельтон далеко не д'Артаньян,
который любит женщин ради женщин.
Джон лишь от  пуританок  постных пьян,
ну, а для страстных дам он зол, как шершень.

Ну а барон заметно поумнел,
становится  мужчиной,  ради мести.
Пускай бы он, собака, охромел
на все четыре лапы сразу вместе,

а то всё ходит, бдительность блюдёт!
Джон до сих пор  колеблется,  служака!
В  ногах  лежал и вдруг наоборот –
дистанцию  вновь держит.  Трус,  однако!

Час миновал – Джон снова тут как тут.
– Мы вновь одни. Услал я часового, –
оставил настежь  дверь  Джон-баламут,
как будто ни ключа нет, ни засова. –

Прокрался я сюда, как партизан.
Наш разговор остаться должен в тайне.
О вас мой благодетель рассказал
ужасную историю – я крайне

растерян, просто кругом голова.
Затворница с улыбкой кроткой жертвы
вздохнула. Мол, ты видишь, я права:
напраслину возводят так, что тщетны

попытки  оправдаться  все, увы.
Джон молвил: – Я промеж двух словоплётов…
Одно из  двух  выходит: или вы –
коварный демон или же, напротив,

мой благодетель, ставший мне отцом –
чудовище, которого не знаю.
Считать ли мне лжецом и подлецом
того, кого два года принимаю

душой и сердцем, искренне люблю?!
  Вас знаю я четыре  дня  всего лишь.
Колеблюсь я помногу раз на дню,
Быть глупым сам себя не приневолишь.

Не вдруг вопрос ребром, вопрос стоймя
был поднят о доверии к миледи:
– Совсем  нет сил утаивать, что я
люблю вас больше всех людей на свете.

Но… надо отрабатывать свой чин,
быть верным, как никто, своей присяге,
признав безосновательность причин
сочувствия вам в вашей передряге.

И пусть вас не пугает то, что я
стремлюсь отсеять правду от неправды.
– Как просто мне открыл свой божий  нрав ты!
– Высоким чувством, вам благодаря,

я сам проникся к женщине  теперь лишь.
Бывало, раньше взор-то в даму вперишь,
но никакого  трепета  в душе.
Зачем, как мавританка в парандже,

таитесь  от меня? Я ночью всё же
приду, чтоб убедили вы меня
во всём, чему пока что грош цена.
Любовь слепа, но… правда мне дороже.

Коль вас бесчестно бросили в тюрьму…
– Пускай вы – справедливости  блюститель,
я жертвенности вашей не приму.
Вы чересчур рискуете, остыньте!

– Мне по моей  натуре  не дано
уйти, чтоб вы остались безутешны.
– Я всё равно погибла! Так зачем же
со мною погибать вам заодно?

Вам скажет, что я вовсе невиновна,
наглядней и эффектней моя смерть.
Уж коль мне на верёвке не висеть,
то  нож  хотя бы дайте безусловно.

Для вас ведь убедительнее труп,
чем жалкий лепет узницы, не так ли?
– Пусть я несправедлив, зато не туп,
и я хочу, чтоб ни единой капли

тут вашей крови впрямь не пролилось.
Зачем непоправимое мне горе?!
Смерть не должна ни вместе нас, ни врозь
забрать у Жизни ни сейчас, ни вскоре.

Я  клятву  с вас возьму, чтоб на себя
не наложили  руки  вы покамест.
Пускай уж Смерть сегодня  старика ест
и вовсе не заглянет к вам сюда.

До встречи в ночь! Уж если после ночи
вы будете упорствовать опять,
я  тоже  буду, но уже не очень…
и сам пойду  могилу  вам копать.

Немного поломавшись в этом торге,
миледи уступила, клятву дав,
и Джон верхом на собственном восторге
умчался, унося во взоре драйв.

Что клятва, коль сама уж  вера  хлипкой
была в её душе!  «Тупой сапог! –
подумала с презрительной улыбкой
она о лейтенанте. – Да мой бог –

ведь это я сама  и  тот  в придачу,
кто  отомстить  поможет мне скорей.
Ещё на время когти я припрячу,
а там уж хоть и  сам  ты околей,

несносный пуританин, недоумок!
Коль что не по уму, так по плечу?
В каких таких ты пребываешь думах,
коль я верчу тобою, как хочу»!
      *     *     *
Есть место в драме  и для интермедий.
Смех, слёзы – их привычна череда…
До сей поры красавице миледи
всех обольщать не стоило труда.

Поклонников число росло комично:
и падали, и падали в ряды
галантные придворные привычно
к ногам её, как спелые плоды.

Чарующе без платьев, как и в платьях,
дано ей было выглядеть всегда.
Мужчины не сдавались? –  обаять их
помог тот факт, что все не изо льда.

Миледи от рождения не дура,
не занимать ей ловкости, но всё ж
Джон Фельтон – очень дикая натура,
обычным соблазнением не проймёшь.

В нём фанатизм – до самоистязанья!
Чувствительности – словно бы и нет.
И вовсе никакого притязанья
на  женственность  её! Чурбан! Аскет!

И всё ж, став исключительно проворной,
миледи, с чёрной силою в ладу,
своею добродетелью притворной
душевную пробила скорлупу

служаки-пуританина, притом что
с его предубежденьем было тошно
бороться  ей – от роду он строптив.
Теперь же этот чёрствый примитив

её был очарован красотою.
С неведомым самой ей мастерством
крутила так и сяк она хвостом –
отныне у неё Джон под пятою.

Другого, вот такого, днём с огнём,
пожалуй, и не встретишь в целом свете!
Не зря же он в таком авторитете
у лорда – взят на службу  не в наём.

Насколько целомудренен и  чист он
душою  был, фанатик дуралей,
настолько же и  слаще  было ей
в себе гордиться  дьЯволом  речистым.

Да, знала, Фельтон – редкостный чурбан.
Банальностью не взять его на мушку:
то прячется, как устрица в ракушку,
то склонен упираться, как баран.

Условия борьбы невыносимы,
но уровень игры её высок!
Ого, какие в ней таились силы:
фанатик под пятою – в краткий срок!

А ей самой – быть под пятой у страха:
приказ о ссылке через пару дней
подпишет Бекингем и тут же прахом
жизнь прошлая  пойдёт  её.  Владей

хоть внешней красотой, хоть просто шармом –
у ссыльной репутация не та
и даже самым ярким словом, шагом
ты можешь не добиться ни черта

там, где ещё  совсем-совсем недавно
ходячей  добродетелью  слыла.
Выходит, жизнь осужденной не драма,
а попросту  трагЕдия  одна.

Блистать зазря среди простонародья –
какой удар по гордости! Не в кайф
ей  вахлаков  дразнить, покозликав
и похоть прочитав на чьей-то морде.

Пройти сквозь униженья?! Присмирев,
глотать своей  судьбы  метаболизмы?!
Нет! Королевой быть средь королев –
вот её кредо и запросы к жизни.

При сохраненье прав повелевать
людьми, но только низкого сословья,
она судьбу бы стала проклинать
за жизненепригодные условья.

Любое униженье – не презент –
лишит гордячку запросто величья.
Прикосновенье к бедности в момент
способно угнетать до неприличья.

Способностей ей хватит и своих –
удрать из  ссылки  рано или поздно.
Но сам моральный гнёт  страшней вериг:
вернуть свой светский имидж невозможно.

Год, два иль три, что в ссылке проведёт,
день ото дня всё скатываясь ниже,
впоследствии прибавят ей забот
по реабилитации в Париже.

Ей сам великий скептик Ришелье
достался в покровители и боссы.
«Не надо попадаться было вовсе!
Все оправданья – чушь»! – что ежель ей

он скажет так, цинично и с насмешкой?
Откажет ей в доверии совсем!
Карьере будет полный крах, промешкай
она с его заданьем дней на семь.

Подумать жуть, какая нынче дата!
Пересидела  тут она в гостях.
Не раз призвавши  Фельтона  в мечтах,
миледи дождалась лишь коменданта.

Лорд, осмотрев, не тратя лишних слов,
дотошно все поверхности и прутья,
заверил сам себя:  «Уж  как-нибудь я
вас  додержу,  надёжен тут засов».

И вновь одна. И снова час за часом
металась «королева» во злобе,
как хищница, раздразненная мясом,
в мечтах о жертве на лесной тропе.

Хоть думай о  фанатике  проклятом,
хоть на луну опять  волчицей  вой…
Лишь  за  полночь под дверью часовой
заговорил с пришедшим лейтенантом:

– Порученную вахту мне  несу,
не отходя от двери ни на  шаг я.
– Ты узницу, а я – тебя  пасу,
чтоб бдительность твоя вдруг не иссякла.

Начальство поручило на неё
глядеть почаще: вдруг наложит руки
тут наша леди на себя со скуки!
«Какое беспардонное враньё

себе стал позволять мой пуританин! –
подумала миледи. – Добрый знак!
Джон для меня не только пунктуален,
но и  двуличен  стал, что не пустяк»!

Солдат был нагл, излишне фамильярен:
– Не в  тягость  поручение вам, сэр!
Каких  ещё,  подобных этой, спален
желать  вам! Я бы  тоже  к ней подсел!

Она бы и  сама  всех понукала
с ней лечь в постельку, будучи вдовой.
Джон покраснел, одёргивать нахала,
однако же, не стал. Не до того!

– Я осмотрю решётку, стены, утварь.
Войди, коль вдруг тебя сам позову.
Иль быстро позови меня,  придут коль…
– Уж я не  подведу  вас. Не зевну.

Миледи, подпустив во взор печали,
спросила, лишь взошёл Джон на порог:
– Вы принесли мне то, что обещали?
Подавленный герой стал вовсе плох:

пот выступил, возникла дрожь в коленях,
и бледность залила суровый лик.
– Хочу, чтоб вы открылись в откровеньях.
Сударыня, мир божий так велик,

что, даже  вам  отчаиваться рано.
Как Божьему созданию  кто вам
покончить с жизнью собственной дал право?!
– Мой случай не относится к правам.

Обещано, что после разговора
оставите на время вы мне нож.
– Запрос ваш – плод кощунственного вздора.
– А в доводах у вас одно и то ж.

– Я тут подумал и  решил,  однако,
что всё ж не буду  брать на душу грех.
Построю, исключительно во благо
самим же вам, хоть парочку помех.

Ни бритвы, ни ножа, ни даже шила,
не ждите от меня – вот весь мой сказ.
– Я тоже вдруг подумала – решила,
что больше не  задерживаю  вас.

Вернитесь вспять и не жалейте прыти.
Джон понял: с ней поладить мудрено.
– Ах, боже мой, да вот ваш нож, берите!
От вас не отвязаться всё равно!

Мне был  рассказ  обещан, между прочим…
– Да, но сначала  нож  давайте. Ну!
Мне б только убедиться, что наточен
и настоящий. Гляну и верну.

Прошла с благоговеньем нарочитым
инспекция запретного ножа,
но даже никого не потроша,
в руках её нож выглядел сердитым.

Взволнованно её дышала грудь
и беззащитным выглядело тело.
Но, не спеша оружие вернуть,
миледи так и сяк его вертела,

не пробовала только языком.
Нож был из стали, и возможно, лучшей,
но лёг на стол он неким пустяком.
Миледи снизошла: – Ну, ладно, слушай

и, может быть, признаешь ты, что нет
истории печальнее на свете.
Прошло уже не так уж мало лет,
как я её держу  от всех в секрете.

Тогда была я очень молода
и очень, к сожалению, красива.
Мужчины домогались агрессивно.
Мне стоило упорного труда,

сведённого к большим душевным тратам,
их вожделенью противостоять.
Вокруг меня, и поодаль и рядом,
они стояли ратью и  та рать,

испробовав все силы обольщенья
впустую, вслед за этим принялась
над  верою  моей глумиться. Тщетно.
Не сорвалась я и не поддалась.

Такое Бог послал мне испытанье.
Мои враги, презрев моё роптанье,
всё в ход пускали, чтоб меня сломить.
И некому их было приструнить.

Достигли оскорбленья беспредела.
Души моей не в силах погубить,
подонки осквернить решили тело.
И больно вспомнить, и нельзя забыть.

«Строптивый ангел, скоро будешь  наш ты»! –
грозили мне в лицо они не раз,
и впала после ужина однажды
я вся в оцепененье, в некий транс.

Не верила я раньше в небылицы,
что можно вот такое испытать.
Не то, что бы ходить, но даже встать
я не смогла… и даже помолиться.

Язык мой совершенно онемел.
Я рухнула со стула на колени.
Ни крикнуть, ни принять каких-то мер
сил не было. В глазах поплыли тени

и наползал давяще потолок,
и сбивчивы от страха стали мысли.
Ну, что мне было сделать, горемычной?
Час гибели моей был недалёк.

Заложница безоблачного детства,
наивная, я поздно поняла,
какое усыпляющее средство
с едой в меня попало со стола.

Я знала лишь одно: со мной неладно
творится  что-то, непослушна плоть.
Меня в той ситуации Господь
не видел и не  слышал,  вероятно.

Очнулась я неведомо когда,
к тому же в незнакомой обстановке,
в чужом белье – постыдные обновки!
Увы, но окна, двери и врата

отсутствовали в комнате – напрасно
искала их на ощупь, и на взгляд.
Роскошно всё убранство, но ужасно
моё там  место,  словно там был ад.

Свет падал с потолка. При ясном свете
всё странно: ни проёма, ни угла.
Увидела я сразу свои сети:
стена сплошна, а комната кругла.

Свою одежду средь чужого зала –
вот  первое,  что выискал мой взгляд.
По солнечным лучам я распознала,
что подступал по времени закат,

и, значит, я спала почти что сутки.
В сознании обрывками того,
что совершалось в этом промежутке,
как будто не со мной или давно,

мелькали пребывание в карете,
бесцеремонность в действиях мужчин,
забывших, что имеют дело с леди.
Но чем же злобный их со мной почин

закончился, не ведала я точно,
как то, где  дом  мой, воля и простор.
Я чувствовала слабость и побочно
с  сонливостью  боролась до сих пор.

Опасностью тут пахло отовсюду.
Я чуяла нутром, что это склеп.
В какой же угодила я вертеп!?
Опять меня склонять решили к блуду?

По роскоши, с которой я впервой
столкнулась, можно было догадаться,
что тут держали женщин. Боже мой!
Горю ли я желанием отдаться!?

Пока не поздно, выбраться должна
отсюда я, во что бы то ни стало.
Ни окон, ни дверей – как это странно!
К тому же гробовая тишина…

В свою одежду влезла я поспешно
и  стены  простучала – где же дверь!?
Отчаяние было так безбрежно,
что я себе  приказ  дала: доверь

своё спасенье Богу – будет случай…
Свет лампы с потолка в ночи погас.
Эх,  мышкою  бы стать сейчас летучей,
ведь я  слепа  тут с парой своих глаз!

Когда темницу вновь залило светом,
передо мной раскидывал понты
знакомый тип – не то надуло ветром,
не то, как чёрт, возник из пустоты.

Меня он домогался больше года,
пока не придавил своей тюрьмой.
Я вникла с первых слов, что злая шкода,
точнее, надругательство над мной,

уже реализована – мой ужас
придал мне сил, чтоб гневный дать отпор,
и враг утратил лоск, поник,  обрюзг аж –
пощёчин не  вкушал  он до сих пор.

– Какой подлец! – скрипел зубами Фельтон,
на побледневший лик ползла слеза.
– Бравируя с поблекшим марафетом
и нагло усмехаясь мне в глаза,

насильник намекал, что это фатум
и делал вывод из моих потерь:
«Вам нечего терять в себе теперь,
ведь ваш позор свершившимся стал фактом».

Он думал, что теперь-то я смирюсь,
как бы пройдя этап грехопаденья.
Мою к нему любовь потом, как плюс,
вписал бы он в свои приобретенья.

Считая, что меня он укротил,
он ждал моей лояльности в постели,
а мне бы за любовь мою платил
своим бы он богатством. Но затеи

его не разделяла я ничуть.
Наверно, полагал он, для начала
тут полагалось малость мне всплакнуть,
а я на негодяя накричала.

Моё презренье, весь мой женский гнев
воспринял он с усмешкой снисхожденья,
желая показать мне, что он – лев,
а я пред ним – лишь моська от рожденья.

– Случись я рядом, долго б он не жил!
Ему б не дал вам нанести  вреда я!
Каков подлец! На  месте б задушил,
зубами  бы загрыз я негодяя!

– Забыла я сказать, что вместе с ним
возник из тьмы и  стол  на два прибора.
Дальнейший мой поступок объясним:
я бросилась не к  кушаньям,  но скоро

нож со стола был взят моей рукой
и к собственной груди моей приставлен.
И это вовсе  не было игрой.
Характер мой решительный проявлен

был круто, и подонок уяснил,
что он мне ещё более противен,
что всех его мужланских подлых сил
не хватит, чтобы снова хамским стилем

меня бесчестить  волею  своей.
Мой вид был убедителен настолько,
что наглый и коварный лиходей
сам принял примирительную стойку.

«Вы слишком хороши, – заверил он, –
чтоб жизнью рисковал я вашей глупо.
Я лучше подожду. Я окрылён
тем, что играть не к спеху вам роль трупа.

У вас тут недостатка нет в еде
до наших новых встреч, по крайней мере»…
И снова оказавшись в темноте,
услышала я скрип незримой двери.

Свет загорелся – о подонке вновь
лишь  нож  напомнил, что в руке зажала.
Не пролила я собственную кровь,
но честь мою спасло стальное жало.

Ужасно было выжить без надежд,
на то, что зло прошло и не вернётся.
Ведь враг мой тоже жив – ему неймётся
узреть меня покорной без одежд.

В златую клетку к знатному вельможе
попала, проклиная катаклизм.
Других-то дам  расслабил  бы, быть может,
несвойственный мне в жизни пофигизм.

От участи своей я так раскисла,
что видела во всём один трагизм.
Жизнь для меня почти лишилась смысла.
Стать куклой для мерзавца!? Это ль жизнь!?

Что мне с его богатств, когда вещизм
душе моей противен от природы!
Не в радость сундуки мне и комоды
нарядов дорогих, коль нет свободы.

Но было мне совсем не до вещей,
когда учтя свой горький опыт рьяно,
я рисковала пить лишь из фонтана,
а есть и спать боялась вообще.

Усталость  нелегко  прогнать взашей…
Проснулась я в порядке, как ни странно.
Но вижу, что не  зря  я так тряслась:
роскошных райских блюд и на сей раз

вновь, как по волшебству – уже  внутри груз.
При этом вновь уродливый свой прикус,
оскал, передо мною эта мразь
вплотную демонстрирует, смеясь.

В глазах моих прочёл он отвращенье,
но устный получить хотел ответ.
Я вновь дала понять ему, что нет –
пусть сил не тратит зря на укрощенье.

«Вы видели, я вас не тороплю, –
всё та же снисходительность в улыбке. –
С надеждой на взаимность, пусть и зыбкой,
по-прежнему хочу вас и люблю».

Он предложил мне рюмочку кагора,
мол, вдруг я подобрею от винца.
«Придётся вновь держать мне сталь у горла,
пугая своей смертью подлеца», –

взялась за нож я, страх превозмогая.
Пусть только лишь посмеет подступить!
«А ну-ка поумерьте свою прыть»! –
я вновь глядела жёстко, не мигая.

Он сделал шаг вперёд и тут же нож
в недрогнувшей руке моей увидел.
«Вам вовсе не к лицу такая «брошь»
на вашем нежном горле», – с деловитой

поспешностью он здраво отступил,
как если бы под натиском рапир,
и свистнул. Лампа стала удаляться,
исчезла в темноте, но тьмы бояться

привычно я не стала: скрип дверной
дал знать мне, что мой враг ретировался.
Я бросилась к фонтану, но чудной
на сей раз лёгкий привкус отозвался

тревогой в голове: уж если впрямь,
тайком подсуетившись, отследили,
что пью лишь из фонтана, то  поди и
опять мне подмешали в воду дрянь.

Я выпить, на беду свою, проворно
смогла почти стакан в один глоток.
Увы, поняла в короткий срок,
что выпитое было со снотворным.

Всю волю к жизни где-то там на дне
сознанья собрала я очень кстати.
Цепляясь за реальность в полусне,
я из последних сил ползла к кровати.

В бессилии потея и дрожа,
была я беззащитней жалкой мошки.
Не в силах дотянуться до ножа,
хваталась я за бок кроватной ножки.

Ко мне мерзавец ринулся стремглав,
как хищник к ослабевшему подранку.
Что проку мне вступать с ним в перебранку
и что с того, что он – известный граф!?

Нагрянув воплощением злорадства,
насильник не заставил себя ждать.
И как тут увернуться, убежать!?
Взаимного залог рукоприкладства –

не только несгибаемый мой дух,
но и разгул мужланского бесчинства.
К его неудовольствию, я вдруг
пресечь его сумела волокитство.

Насильнику опять был дан отпор.
Преодолев в отчаянии вялость,
я, как могла, ему сопротивлялась
и сбила праздный весь его задор.

Недолго он сиял, как луидор,
сошли с лица  слащавости  останки,
и гневом загорелся его взор:
«Проклятые  несносны  пуританки!

Я знаю, что над ними на измор
уж очень долго бьются  палачи их,
однако не встречал я до сих пор
таких неукротимых и драчливых

перед лицом  любовников  своих»!
Меня он на взаимность не подвиг…
Мой обморок, хоть я и билась яро,
был  на руку ему – я проиграла.

Как будто бы расплавленный металл
ловил своей незащищённой плотью,
как будто душу рвали на лохмотья,
Джон Фельтон аж  зубами  скрежетал.

Уже Джон сожалел с неврозом вровень,
что в душу бедной девушки полез:
– На этом свете жить он не достоин!
Да кто же этот редкостный подлец!?

– Он, как паук, меня подкараулил
и, словно мухе, крылья обломал, –
всё безнадёжней делалась понурой
от уз «воспоминания» сама

миледи, но ей нравилось смотреть
на дурня (всё ж коварство не в накладе). –
Коли придёт и мой час умереть,
я недостойна Божьей благодати.

Простить мерзавца – выше моих сил.
Мне душу отравили планы мести.
Мечта о мести – дьявольский посыл.
Но мой насильник – это  гад  без чести!

Представит лишь, как мог торжествовать
победно он, и то мне крайне больно,
ведь своего добился он опять,
используя меня бесперебойно.

Миледи наложила драматизм
на исповедь избытком интонаций,
описывая подлость и цинизм
насильника: – …Не в силах приподняться,

когда подлец, насытившись сбежал,
нащупала я  нож  свой под подушкой.
Мой оскорблённый дух не возражал,
что я воспряну мстительною мушкой.

За слушателем бдительно следя,
миледи наслаждалась впечатленьем,
ведь из актёрских уст галиматья
звучала рвущим душу откровеньем.

Джон воплощеньем молчаливых мук
ей отозвался глуховатым стоном,
и гнев свой выдавал движеньем рук,
а пот был на лице, как есть, студёным:
 
– Вас мстительницей сделала не блажь! –
как будто бы сообщник, а не страж,
готов был лейтенант лобзать ей руки.
Он о баронской позабыл науке.

– Мне стыдно сознаваться в том, что я
жестокостью восстала на жестокость.
но пролегла меж ним и мною пропасть –
я мост над ней решила сжечь дотла…

– Решили покарать его вы смертью!? –
воскликнул Джон. Ответом был кивок:
– Ужель мне было ждать ещё и третью
расправу над собой в ближайший срок!?

– Ваш гнев был в вашем деле вам опорой?
Чем кончилась борьба со посланцем зла?
– От завтрака себе я припасла
и спрятала стакан воды, которой

логично не боялась я ничуть.
Снотворного я не когда-нибудь
с опаскою ждала, а лишь под вечер.
– Ваш недруг был убит, иль изувечен?

– Свой замысел от глаз чужих тая,
за ужином я воду из графина
искусно подменила той, что я
оставила от завтрака. Все вина

не трогала я вовсе – береглась.
А кушала я днём. Впрок и нимало.
Свою сонливость для сторонних глаз
на сей раз я притворно разыграла.

Шатаясь, до кровати доплелась,
безудержно зевая непрестанно,
и, снявши платье, вяло улеглась.
Потом, во тьме, мне было очень странно

невольную  боязнь  осознавать,
что враг мой не придёт. Я наготове
в руке сжимала нож. Моя кровать,
став местом для засады, жажду крови

мистически со мною разделив,
стонала, как душевный мой нарыв.
На третий час отчаянья и муки
в кромешной тьме услышала я звуки.

Моё терпенье Рок вознаградил –
паук в мою ловушку угодил.
Меня рукой нащупал он во мраке.
Он думал, что я сплю, а я в атаке

ножом пырнула гада прямо в грудь.
Хотя я и ударила невяло,
но рано в этот миг торжествовала.
Уж лучше б было в  пах  его лягнуть.

Нож соскользнул. Я, все свои надежды
разбив о панцирь под его одеждой,
осталась в результате вновь ни с чем.
Я думала, он – просто подлый червь.

Но оказался он вдвойне хитрее.
«Ах, так! – воскликнул граф и выбил нож. –
я думал, вы – цветок оранжереи,
а я – и впрямь счастливец средь вельмож.

На жизнь мою вы дерзко покушались
и это далеко уже не шалость,
а нож не безобидный антураж.
Всё это – непростительный демарш!

Вы успокойтесь, пыл свой пуританский
оставьте в назидание другим.
Моим расположеньем дорогим
пренебрегли совсем вы не по-дамски».

Он вызвал свет, представ моим глазам:
«Дитя моё, да вы неблагодарны!
Держать вас не намерен тут я сам.
Само собой, что тешить вас приданным

я также не намерен. Вы вольны
остаться независимой и бедной.
А для меня, нашедши вас столь вредной,
мир с вами предпочтительней войны.

Я, к сожаленью, был самонадеян,
надеясь, что  полюбите  меня.
Жаль, не наступят эти времена –
рост вашей неприязни запределен.

Привязывать вас  силою  к себе
не входит в мои правила нисколько.
Пусть расставаться с вами мне и горько,
но жаль мне дней, сгораемых в борьбе.
 
Вы оценить нисколько неспособны
ни мой размах, ни ждавший вас уют»…
Я думала, меня сейчас убьют,
а он сказал: «Вы будете свободны».

– Не думайте, – вскипела я в ответ,
что стану я молчать о преступленьях,
о коих до сих пор не слышал Свет.
Быть может, речь пойдёт о поколеньях

насилуемых вами тут девиц.
Вы высоко стоите от рожденья,
но не поможет вам происхожденье,
когда пред  королём  паду я ниц!

Всё зло, что вы несли невинным девам,
и женщинам, вернётся к вам же вспять.
Вам Божьих кар черпать – не исчерпать.
Тут мой мучитель разразился гневом:

– Тогда пеняйте только на себя
за то, что вы не  выйдете  отсюда.
– Ну, значит, Смерть придёт за мной сюда.
– А чтоб вы над собою самосуда

не совершили, нож вам не дадут, –
решил гад доконать меня издёвкой.
– А нож мне и не нужен, ибо тут
сама себя убью я голодовкой.

Вам мало не  покажется  тогда.
Преследовать вас примется мой призрак.
Всего один. Не десять. Не орда.
Час вашего безумства будет близок.

– Как к собственной победе не стремись,
я понял, не всегда она реальна.
Необходим разумный компромисс.
Чтоб наша репутация кристальна

осталась бы по-прежнему в глазах
общественности, раструбить готов я,
что вы – сама невинность. Вы же, в знак
согласья, откажитесь от злословья

в мой адрес и… навеки я – ваш друг.
– Прибегли к обольщению пустому.
Ни слабости мои, ни мой недуг
меня вовек не вынудят к такому

блажному компромиссу. Вам конец!
– Посмотрим. Зарекаться рановато.
Конечно же, вы – личность средь овец,
но вам нажить врага во мне чревато.

Вам сутки на  раздумья  я даю.
Артачиться вам вновь – себе дороже.
Заранее я вас благодарю
за то, что вы  одумаетесь  всё же.

Я завалю вас вкусною едой –
вкушайте или просто обоняйте.
Но если вам по нраву ваш пустой
желудок, на  себя  потом пеняйте.

Всю ночь просила Бога я простить
рабу свою за грех самоубийства,
ведь я держала слово: есть и пить
отказывалась напрочь. Силы быстро

покинули меня – я на полу
лежала, а когда пришёл мой недруг,
я думала, что тут же и умру
от ненависти к графу. Он в двух метрах

от тела моего гремел, как гром,
сурово и ехидно вопрошая:
– Мне было б не обидно, экономь
на вашем я питании, но края

упрямству пуританскому всё ж нет –
вы чахнете тут, всем пренебрегая.
Для пуританской ереси сюжет
вы дали бы отличный, но другая

история не лучше ли для всех?
Согласны ль вы купить себе свободу?
Одно лишь слово и – вас ждёт успех,
богатство, даже почести, в угоду

лишь вашему молчанью обо мне.
Клянитесь на распятии – вас буду
лелеять я с собою наравне,
к тому ж и  прославлять  ещё повсюду.

Сил придала мне  ненависть  моя.
Я кукиш гаду выставила –  на вот!
– Я обещала: грозная молва
о ваших преступленьях вас задавит!

Вы рта мне не  сумеете  закрыть.
– Замок я уберу. Берите замок.
Как вы, столь миловидных пуританок
терплю я, несмотря на вашу прыть.

Общаться было трудно из-за гула,
стоявшего тогда в моих ушах:
– Поклясться на распятии  могу я
лишь в том, что проклинать ваш каждый шаг

я стану, повсеместно вас позоря,
коль мне удастся всё же уцелеть.
– Заверю вас, что вам  самим  позора
тогда не избежать, решись посметь

  со мной вы потягаться оголтело.
  Вы проклянёте собственное тело!
  Одумайтесь – я вновь даю вам шанс!..
От слабости я снова впала в транс.

Три дня я изнывала в крайних муках
без пищи и воды, порой в бреду.
И вот однажды, как всегда без стука,
ко мне явились, на мою беду,

два подлых негодяя в чёрных масках.
Со страху я очнулась и в одном
из них узнала графа.  – Вот при  нас как
распутно тут  валяться  ей ни в лом.

Шалава! – я узнала голос графа. –
Ну, что не образумилась ли ты?
– Нет, – глухо отвечала, как из шкафа,
я голосом, что сел до хрипоты. –

Дала своё я слово, что в итоге
вы пред людским предстанете судом.
Пока на  этом  свете вы, о Боге
не забывайте тоже.   – Поедом,

со всем пренебреженьем к нашим яствам,
меня  уж съела ты своим упрямством.
Не хочешь по-хорошему, без драк,
пусть будет всё по-твоему. Итак,

публичная ты женщина и будешь
клеймом позора ты заклеймена.
Посмотрим, как, в расчёте на  толпу, дашь
ты показанья супротив меня!

Впоследствии хоть всех  собак  ты вешай
безумно на меня. Всё, дело швах!
Преступницей иль даже сумасшедшей
ты всюду будешь выглядеть в глазах

всего тобою призванного света.
Все просто  отвернутся  от тебя.
– Подлец! Вы не  осмелитесь  на это!
– Тебя я не желаю впредь добра.

Сама ты закусила удила.
Дошла твоя враждебность до предела.
Палач, скорее делай своё дело
и заклейми навеки это тело!

Ужасным криком боли и стыда
я вынудила  вздрогнуть  живодёров,
когда мне наложили вот сюда
калёное железо. Жирный боров

палач не церемонился со мной.
– Да назовите ж  имя  негодяя! –
крик Фельтона пронёсся над тюрьмой. –
Я, имени его ещё не зная,

немедля сам  убить  его готов!
– ваш гнев намедни я хлебнула вдосталь.
Задумайтесь на будущее. Просто
ведь наломать поспешно сдуру дров,

невинность голословно обвиняя.
– Мне  имя  назовите поскорей
и от него лишь  каша  кровяная
останется, клянусь, за пару дней!

Мне мало будет просто слать проклятья.
За вас я отомщу ему, да-да!
Миледи распахнула сверху платье,
краснея от смущенья и стыда.

Образчиком людской моральной грязи
прекрасное плечо обезобразив,
вдавилось в кожу странное пятно.
– Доверием я тронут вашим, но…

тут лилия – французское клейменье! –
Джон выразил своё недоуменье,
нервозную нарушив тишину.
– Вот в этом-то и подлость! Поясню.

Спросили вы, какое отношенье
ко мне имеет  Франции  печать.
Но строгое судебное решенье
ведь как-то ещё надо доказать.

Ведь разослать могла бы я запросы
легко во все английские суды,
и ложный приговор почил бы в бозе.
Отделавшись потерей красоты

плеча, восстановила бы в итоге
свою я репутацию, на страх
озлобленному недругу. Но плохи
дела мои – надежды мои в прах

разбил подлец французскою уловкой.
Упавши на колени пред плутовкой,
Джон взором пожирал плечо и грудь
там, где из платья выбился чуть-чуть

сосок нежнейший, и за красотою
роскошных форм не видел страж уже,
миледи представляя в неглиже,
позорное клеймо. Как Гектор Трою,

он вызвался красотку защищать
от всяческих превратностей планиды.
Не смея о любви своей вещать,
просил он лишь простить ему обиды.

– Простите! – повторял герой, в полу
торча, как гвоздь. Век не сошёл бы с места!
А взор его сверкал: люблю, люблю!
В признаниях амурных он был бездарь,

но, от аффекта собственного пьян,
он преклонил пред дамою колени.
Ему отвесив ласковый шелбан,
когда на грудь он несколько мгновений

таращился, младенчески сопя,
миледи разыграла удивленье:
– За что, брат во Христе,  простить  тебя?
– За то, что подвергал я вас гоненью,

за то, что к вашим я примкнул врагам!
Она свела всё к недоразуменью,
и, вняв её всплеснувшимся рукам,
поверил Джон её недоуменью.

«Простите» прошептав в последний раз,
добавил он: – О, как вы совершенны!
А я тут в  караулах  весь погряз.
Но вы в моих глазах теперь блаженны!

Джон хлюпал носом, словно был соплив –
в глазах стояли слёзы умиленья.
«Люблю, люблю»! – достигли исступленья
его мужские взоры.  Одарив

безумца, в свою очередь, тем взглядом,
что делают раба вмиг королём,
миледи протянула, как в награду,
с улыбкой свою руку.  Бурелом

всех противоречивых представлений
его об этой женщине в момент
сменился жаждой пылких откровений.
Его же виртуальный оппонент

лорд Винтер со своим авторитетом
забылся, отошёл на задний план.
Джон даму обожал и лишь об этом
и  думал  он сейчас, без рома пьян.

Вся дьявольская суть миледи, внешне
задёрнутая ангельской игрой,
была неуловима.  Как сестрой,
Джон дамой упиваться мог безгрешно,

но всё, что  осязать  мог, осязал.
Протянутую кисть  таким Макаром
без устали безумец лобызал.
А взором обогрет, к её  ногам он

склонился с поцелуями стремглав:
– Поверить трудно мне, что вы земная.
Признайтесь, ангел, в том, что я неправ.
Миледи, только чудом не зевая,

смущенье разыграв, сокрыла вновь
все прелести свои, поправив платье.
Конечно, пуритане – сёстры, братья,
но слишком уж взыграла в Джоне кровь.

«Виват! Ну, наконец-то  по-мужски он
все прелести мои воспринял сам!
Дрессировать его подобным стилем
продолжу и – всё встанет по местам», –

подумала с восторгом затаённым
миледи, застегнувши воротник.
– Так кто же ваш палач? – не посторонним
участьем Джон по замыслу «проник»

в глубь сокровенных тайн «несчастной жертвы»
и вправе был всё знать, вплоть до имён.
Само собой, недолго были тщетны
усилия его: – …Так это он!?

– Сначала не могла никак  раскрыть я
ни имени, ни титула, но всё ж
в душе моей он право на укрытие
иметь не может.  Я пошла на ложь,

умышленно назвав мерзавца графом,
чтоб не смекнул ты, брат, о ком шла речь.
– Друг другу обоюдно мы потрафим,
мерзавца осудив. Он должен лечь,

во благо всей страны, скорей в могилу!
Умрёт  проклятый герцог Бекингем!..
Миледи, взяв острейшую из тем,
мышленье Джона лепит, словно глину,

к чему уж приложила уйму сил,
но Джон в недоумении спросил,
по части коменданта безутешен:
– А как же мой  хозяин  тут замешан?

Мой покровитель – честный человек!
Он честью не поступится, в угоду
мерзавцам. Разве он горазд на шкоду!?
Его вопрос вдову в дрожь не поверг –

она импровизировала сходу.
Как прежде, связным был её рассказ:
– Как только предоставил мне свободу
палач мой и мучитель, в тот же час

я муки свои вынесла наружу,
в подробностях зловещих изложив
всё, что случилось, будущему мужу.
Как он меня любил, пока был жив!

Немедля опоясался он шпагой
и к герцогу помчался во дворец –
помериться с ним силой и отвагой.
– По храбрости он – явно молодец,

но к герцогу пошёл бы я с кинжалом.
Уж если не отравленным, то ржавым.
– Увы, мерзавец в качестве посла
в  Испанию  был послан – жизнь спасла

ему непредсказуемо случайность.
Я вышла замуж. Мужнина же рьяность,
питая год отсроченную месть,
до цели не дошла.  Как только весть

про возвращенье герцога достигла
его ушей, таинственная хворь
супруга моего не вдруг постигла.
Вдову же графа Винтера изволь

в моём лице увидеть – то не новость.
Не новость, как  могущество  его,
весь образ его  жизни  волевой,
так и ко всем врагам его суровость.

А новость то, что в  тайне  граф держал
факт нашего супружества от брата
и вообще от всех, чтоб задрожал
обидчик мой внезапно в день возврата,

узнав, чья я супруга.  Но, увы…
– Пусть Божьего суда он избегает,
но я не пожалею головы,
чтоб час суда приблизить. Он играет

давно уже со смертью, как с огнём.
Но жить ему недолго, ибо в нём
нет силы, чтобы противопоставить
себя народной ненависти – память

живёт в сердцах обиженных.  Их гнев
не вычистить, как от навоза хлев.
Что ж было с вами?   – Плохо всё…  меня ведь
никто не  прославлял  тут нараспев.

Ваш покровитель был в ужасном шоке.
С досадой он узнал, что старший брат
меня взял в жёны.  В этой подоплёке
он мною пренебрёг сто раз подряд.

Со смертью графа Винтера я стала
единственной  наследницей  его.
Дальнейший ход мой многоцелевой
привёл меня в Париж, где непрестанно

скучала я по Англии. И вот,
преодолев сто миль дорог и вод,
намедни я вернулась.  Но мой деверь,
зол оттого, что в родословном древе

брат поместил безродную меня
и этим самым род свой обесславил –
вдова, мол, в нём жиреет на халяве –
лишился навсегда покоя, сна.

Барон в мой адрес принял благосклонно
навет от Бекингема. Тот назвал
меня публичной женщиной, чьё лоно
закон уже однажды предавал

во Франции суду, о чём бесстрастно,
мол, скажет заклеймённое плечо.
Доверчивый мой деверь полугласно
меня арестовал.  Он привлечён

к преступному деянию обманом,
но мне  немногим  легче оттого.
Для герцога ж мой случай – рядовой.
Меня отправят завтра утром ранним

в изгнание, где я обречена
влачить жизнь средь отверженных навеки.
Настолько моя будущность черна,
что вправе навсегда закрыть я веки.

Джон, дайте же мне нож! Меня ждёт Смерть!
С притворным, как и всё, изнеможеньем
ей впору на  руках  его висеть,
и, совпадая с ней телодвиженьем,

плоть подхватить не  мог  он не успеть.
В его объятья пала и уютно
устроилась в них стерва.  Обоюдно
на тот свет не  хотелось  им хотеть.

Кипя любовью, гневом, наслажденьем,
неведомым доселе, лейтенант
теперь был сам невольный арестант
своих к миледи чувств:  – Куда ж мы денем

надежды и мечты, и нашу месть?
Жить нужно! Вы достойны жизни яркой!
Бог вас не выдаст, а свинья не съест.
Я – ваш заступник! – долго  бы так якал

безумец опьянённый, но лиса,
по-прежнему смотря ему в глаза,
ладошкой парня мягко отстранила,
а в переглядки – что ж не поиграть!

– Нет, Смерть мне – избавление! – уныло
пророчила миледи, но смыкать
объятья он, однако, наловчился,
себя в её  защитники  зачислив.

– Не надо, Джон, мне даже намекать
на жалкий шанс ужиться мне с позором.
Пусть после  смерти  Божья благодать
мне станет утешеньем, не укором.

– Нет-нет, живите и сейчас и впредь!
Смерть Бекингему! Где бы он не шастал.
– С моим позором только умереть!
Оставь  меня! Я всем несу несчастья!

– Ну, если так, то  вместе  мы умрём,
но так, чтоб прежде  герцог  дал бы дуба! –
воскликнул Джон и вмиг сомлел нутром,
целуя обольстительницу в губы.

Но поцелуй был прерван стуком в дверь,
довольно оглушительным по силе.
– Наверно, Джон, нас выследили или
подслушивали  только  что.  – Не верь

в плохое. Это мой солдат –  меня он
заранее спешит предупредить,
что кто-то к нам идёт.  Спешу открыть.
– Твой ход, Джон Фельтон, просто гениален!..

За дверью Джон столкнулся с часовым.
– Я сделал, сэр, как вы мне приказали.
Услышав  крик  ваш, я, сверяясь с ним,
хотел прийти на помощь, но едва ли

в том преуспел бы. Вы не дали ключ,
а дверь-то изнутри была закрыта.
Ломать дверь – не настолько я могуч,
и потому позвал сержанта Пита.

Как подтвержденье слов стоял сержант,
глазами поедая лейтенанта,
и Джон в его глазах прочёл азарт
усердного служаки и педанта.

Свидетель нежелательный возник
нежданно, словно  кит  на мелководье.
У Джона, пребывавшего на взводе,
не то чтобы совсем отсох язык,

но Джон был больше всех обескуражен.
Из ступора исход был не отлажен.
Единственным спасеньем быть могла
находчивость миледи. Из угла

она к столу метнулась, восклицая:
«Да кто давал вам право мне мешать
убить  себя!? Лишь  мне  принадлежать
должна жизнь от рожденья»!  Потрясая

захваченным ножом, миледи, в знак
решимости, указывала пальцем
под  грудь  себе. Мол, вот сюда, вот так
ударю я ножом. Без вариаций.

Удачно удалось ей завладеть
мгновенно, как ножом, так и вниманьем:
опешили все трое и лишь треть
свидетелей прониклась состраданьем.

«О, Боже»! – побледнел в испуге Джон.
Рождая вместо фраз какой-то клёкот
в сведённом спазмой горле,  клял  бы он
себя за ротозейство, но злой хохот

оповестил: лорд Винтер тоже тут.
Он шёл на шум со шпагой, но в халате:
– Вольны вы нас пугать, но этот труд
пустой. И уберите нож от платья.

Джон, вот вам заключительная часть
всей драмы – до трагедии  дошли мы.
Чтоб демон взять не мог над нами власть,
мы будем перед ней неумолимы –

к миледи снисхождения ни-ни!
Ты как на иглах должен в эти дни
быть в пику её ангельским ужимкам.
Эх, сбагрим мы её отсюда с шиком! –

Язвительный лорд Винтер наотрез
отказывался верить интриганке. –
На жалость давит враз, но только чрез
коварство и обман.  А для приманки

есть ангельская внешность, как с небес.
Ей на коварство – времени в обрез.
Нам головы морочить не устанет,
но убивать себя она не станет.

Вновь на миледи вылили ушат
помоев. Выжить – дело непростое:
ей до зарезу нужно удержать
сознанье Джона, словно поле боя.

Барон язвил: – Бравада! Всё равно
свою кровь проливать ей не дано.
Терять не вправе инициативу,
миледи развязала спор ретиво:

– Вы лжёте! Кровь прольётся! Пусть она
на тех прольётся, кто тому виною!
Джон чуть не погрузился в паранойю.
Пред ним как будто выросла стена,

а ноги стали ватными, чужими…
– Все мои связи с жизнью расторжимы.
Так наслаждайтесь  зрелищем,  скоты! –
казалось, что сейчас на лоскуты

в запальчивости резать она станет
саму себя, коль кто-нибудь не встрянет.
Миледи вызывающе клинком
грудь подпирала, словно целиком

его вонзит в себя по рукоятку.
Всё принимало скверный оборот.
Джон, оценив настрой её и хватку,
в испуге крикнул, прыгая вперёд.

«Нет, котик, не  успеть  тебе»! – с издёвкой
подумала миледи, нанося
удар себе рассчитанный и ловкий.
Лиса и в суициде есть лиса.

Всё – пыль в глаза влюблённому кретину.
Ему Амур и  так  уж застил свет.
Под платьем нож наткнулся на корсет,
но не пробил железную пластину –

скользнул, вошёл под кожу вдоль ребра,
открыл горячей крови путь наружу.
Не понарошку этого добра
сочилось много, собираясь в лужу.

Миледи распростёрлась на полу,
прикинувшись лежащей без сознанья,
«успев» сказать: «Ну, вот я и помру.
Храните обо мне воспоминанья»…

Трагично опоздал несчастный Джон
вмешаться в акт отчаянья «бедняжки»,
но продолжал накапливать промашки –
у лорда на глазах лезть на рожон.

Джон, извлекая нож, промолвил мрачно:
– Та женщина, которая была
тут под моей охраной, однозначно
хотела умереть и умерла.

– Идите, Фельтон, и займитесь делом, –
цинично усмехнулся комендант. –
Из жизни не  уходит  быстро демон,
но всё ж отправьте за врачом солдат.

Да что вы, Джон, тут топчитесь!?  Приказ вам
был дан для исполнения! Прикинь,
таких баб приговаривают к казням
и нечего  сочувствовать  таким!

Ногами заплетавшийся влюблённый,
перечить благодетелю не склонный,
сам прочь убрался с мыслью о враче.
Когда бы кровь бежала, как ручей,

лорд  тоже  б волновался за миледи,
мол, мучилась лишь  чуть  на этом свете.   
Джон, уходя, унёс с собою нож –
простак порой  рачительней  вельмож.

Скучавший комендант дождался тётку –
прислуживала  узнице  она.
За плату это делала в охотку,
но караулить смерть!? – не та цена!

Поёживаясь, ибо был в халате,
лорд Винтер начал речь издалека:
– Побудьте  тут с убогой, Бога ради.
Тут даме  нездоровится  слегка.

У тётки глаз-алмаз: – Я тут побуду,
но врач ей тут  нужнее  всё ж, чем я.
Сейчас в ней крови  меньше, чем вчера.
Ещё и на  полу  лежит – простуду

получит, даже если не помрёт.
Мы, женщины – выносливый народ,
И Бог нам в этом – явная подмога.
Но… лишней крови не бывает много.

Очнётся – уложу её в постель.
«Ещё бы демон – и не оклемался»! –
комбат зевнул и  досыпать  убрался.
Ух, как достала эта канитель!

Как только лорд ушёл, миледи встала.
Ей на полу врача ждать не резон.
Превозмогая боль, она упала
в постельный холод – уж какой тут сон!

Служанка помогла стянуть ей платье
и в кресле прохрапела до утра,
но раненую сон не  брал  в объятья,
а боль, хоть и была не из нутра,

но силы рассчитать ей не давала
на завтрашний ответственный момент.
На утро себя чувствовала вяло,
а тут ещё и горький ей презент

лорд приготовил, всю сменив охрану
и  Фельтона  куда-то отослав…
Был врач. Похерив докторский устав,
лишь щупал пульс. Промыть бедняжке рану

его заставил лишь её укор.
Скажи он: «Заживёт, как на собаке», –
она б его схватила за вихор,
а так… рассталась с доктором без драки.

Ей надо набираться больше сил
для бегства (даже, может быть, для схватки),
пока, в конце концов, не огласил
злорадно час отъезда  деверь  гадкий.

Врач успокоил: рана у неё,
по счастью, затянулась очень быстро.
Не понял, глубока ли рана, но
укол ножом – не огнестрельный выстрел.

Барона ей ничем нельзя пронять:
скептически настроен и предвзято.
Она вкруг пальца братца-супостата
всё ж обведёт. Но что ж ей предпринять?

А вскоре плотник, слишком шумный в деле,
занялся поутру окошком двери.
Оберегая стражников покой
от узницы, он щель забил доской.

Но это – только  часть  цепи событий,
подстроенных бароном ей назло.
Братишка в своей злобе первобытен.
Тюремщик – это хобби, ремесло?

План действий, что и прежде был нечётким,
теперь стал вовсе  по всем швам трещать.
Освободившись от опеки тётки,
мол, надо же и  мне  теперь поспать,

миледи задремала беспокойно.
Ни Фельтона не стало, ни ножа.
И где-то в коридоре – пост конвойный –
ей чуждые солдаты-сторожа.

День миновал, пустой, но напряжённый.
И Джон не  объявлялся  до сих пор,
но с ног до головы вооружённый –
отсутствовал, пожалуй, лишь топор –

явился лорд – воистину, тюремщик,
придирчивый и злобный, как всегда.
– Что маетесь?! Пакуйте свои вещи!
Вам не  претит  такая суета.
 
Удачи вам, в  побеге  воплощённой!
Но знайте, волей Божьего суда,
Джон, вами уж отчасти развращённый,
        отныне к вам не  явится  сюда.

Наш час разлуки с вами я ускорю.
Вы отплывёте  завтра,  так и быть,
и вашему сочувствую я горю:
вам не суметь кого-то тут убить.

Приказ о вашей ссылке завтра в полдень
иметь я буду счастлив на руках,
с надеждою, что нравственных уродин,
таких, как вы, всегда бить в пух и прах.

За первым вами высказанным словом
последует немедля пуля в лоб.
Сержант отсель вас выведет с суровым
приказом быть безжалостным к вам, чтоб

не тратили вы слов на обольщенье.
        У капитана будет разрешенье
вас в море за попытку болтовни 
вышвыривать на произвол волны.

Так что  рискните,  ежели угодно.
Для вас период  кончился  бесед.
– Ещё не вечер! – огрызнулась гордо
красавица обидчику во след.

Миледи раскидала свои вещи –
владела дамой ярость, не каприз.
Довеском к  ситуации  зловещей
погода приготовила сюрприз.

Свирепый ветер, гневу моря вторя,
деревья норовил согнуть в дугу.
Кичился силой шторм на берегу
и так же страшен был на лике моря.

Ночь принесла убойную грозу,
но узницу не брали страх и дрёма.
Треск жутких молний и раскаты грома
лишь вызвали умильную слезу.

Дыханьем шторма надышавшись вволю,
она закрыла ставни у окна.
Кого молить, не ведала она,
чтобы её дела пошли бы в гору.

От грёз её отвлёк оконный стук.
Миледи с Джоном встретилась нос к носу.
– Я спасена?  – Мой верхолазный трюк
ответом будет к вашему вопросу.

– О, это наша лучшая из встреч!
Вы как там, Джон, под ливнем не простыли?
– Из коридора могут нас засечь.
– Они окно в двери заколотили.

– Видать, лишил их разума Господь.
Я прутья подпилю и раскурочу.
Не только вашу душу, но и плоть
мы им тут не оставим этой ночью.

Готовы вы к побегу?  – Да, давно.
– А как же ваша рана!  – Не опасна.
– От молний недостаточно темно.
Для бегства же – достаточно ненастно.

Для нас такие тучи – Божий дар.
Купеческая шхуна ждёт на рейде.
Я нанял капитана. Всё отдал.
Всё золото, что было. Вам, миледи,

дальнейший обеспечить  нечем  путь.
– Есть у меня, и даже не чуть-чуть,
запасец золотой. Не изымали.
– Не долго оставаться вам в кошмаре.

Отплытие во Францию не миф…
Тянулось для миледи время долго.
И вот окно готово. Устранив
преграду, Джон позвал.  Но без восторга

миледи из окна смотрела вниз.
Джон на верёвке вдоль  стены  болтался.
Но как  сыграть  ей, лучшей из актрис,
вдруг скалолазку!?    – Вот чего боялся

не зря я – ваших страхов высоты.
Не то чтобы ступеньки тут круты –
их нету вообще. Взбирался     вверх     я
по клиньям, мною вбитым. Не помеха

всё это для меня, однако спуск
возможен по  верёвке  лишь. Свет тускл –
патрульные внизу не слишком зрячи,
что оставляет шанс нам для удачи.

  Нас ждут гребцы и лодка. Дождь и мрак
надежно рейд укроют наш от взоров.
У леди был не просто жёсткий норов.
Собрав, как полагается, в кулак

всю волю, дама молвила без дрожи:
– Всё в норме. Я в порядке. Вот вам мой
куль, полный золотых. Мне нужно тоже
спускаться по верёвке?   – Вам со мной

не надо утруждаться. Дайте руки.
Бестрепетной миледи кисти рук
Джон увязал (чтоб преуменьшить муки)
сперва платком, потом – ремнём от брюк

с просторным хомутом – петлёй для шеи.
Зажав котомку с золотом в зубах
(цена интриги против Ла-Рошели),
Джон, пожелав себе и даме благ,

подвесил себе  за спину миледи –
груз самый дорогой ему на свете.
Пасть в бездну хуже, чем в терновый куст,
зато тюремный зал остался пуст.

Сплошная авантюра, а не спуск!
И что ей в заключенье не сиделось!?
Как непередаваемо хотелось
ей влезть сейчас в ракушку, как моллюск!

От грома им закладывало уши,
и ливень холодил со всех сторон.
Вися на молодце пассивной тушей,
свою жизнь тоже ставила на кон

беглянка, часто жмурясь не от ливня –
от нежеланья вглядываться вниз.
Хотелось очень  выругаться длинно,
но не оценит Джон, не скажет «бис»!

При нём остаться нужно деликатной,
а сам он не  уронит её честь,
тем паче её тело. Аккуратный,
вниз без  потери  вызвался он слезть.

Когда её соломинкой последней
предстал способный на безумство Джон,
был каждый нерв миледи обнажён,
в надежде вновь увидеть луч рассветный.

Верёвочная лестница была
предметом исключительно вертлявым.
Грудной бельчонок, выпав из дупла,
рискует  меньше  весом своим малым.

Понять, насколько ветер был свиреп,
способствовал кошмар аттракциона,
но в бегстве из-под крова пансиона
расчёт на возвращенье был нелеп.

Мотало на ветру их, как пушинку.
Чтоб небо не казалось ей с овчинку,
миледи утыкала в спину лик
и сдерживала свой невольный крик.

Чтоб Джон не напрягал хотя бы челюсть,
она перехватила кошелёк.
Закончится ли спуск хотя бы через
кошмарных полчаса!? Убойный срок!

Внезапно Джон, ещё и не усталый,
завис столбом и нервно  прошептал ей:
– Патруль уж близко. Надо замереть.
– Они нас снизу  могут  усмотреть?

– Они сейчас как раз идут под нами.
Коль молния нас высветит, то да.
– На лестницу наткнутся – что тогда?
– Едва ль её заденут головами –

шесть футов не хватает до земли…
Дозорных в эту ночь грязь под ногами
от неба отвлекла – они прошли
с расслабленными, сонными мозгами.

Руками ловко Джон перебирал
на лестнице ступеньки до последней.
Спуск выдался опасным, но финал
отпразднован был  пляскою  победной.

Но это лишь на краткий миг-другой.
Потом миледи рухнула со стоном.
Ей от затекших рук шок болевой
ступенькой стать  мог и к другим препонам.

Бедняжку усадив спиной к стене,
у рук её Джон выпросил прощенье.
Сейчас она нуждалась в утешенье,
как никогда, в безжалостной стране,

ну, словом, себя чувствовала скверно.
Последняя  ли дань тюремным дням?
Джон кисти ей растёр благоговейно.
В своих руках по скользким валунам

пронёс её до лодки с моряками.
И как бы шторм их шлюпку не трепал,
наёмники гребли без нареканий,
держа курс на корабль. Окончен бал,

остались в замке гаснущие свечи.
Пропал и  замок  в ливне и во мгле.
Побег, никем, по счастью, не замечен,
прошёл второй этап на корабле.

– Поскольку море явно штормовое,
а дама краше всех островитян, –
косился на миледи капитан, –
я цену увеличиваю вдвое.

– Когда преодолеем мы пролив,
я сверх цены  ещё  пятьсот накину, –
восторг беглянки разорвал плотину
рачительности,  щедрость  отворив.

– Сперва мы поплывём отсюда в Портсмут, –
подал команду капитану Джон.
Отжавши ливнем залитые космы
(каскад волос для шеи был тяжёл),

миледи встряла: – Что мы там забыли?
Быть может, там на море тишь и гладь?
– Лорд Винтер, перестав мне доверять
охрану вашу, думать стал о тыле

всецело самолично, без меня.
Меня отправил он в начале дня
с письмом о вашей ссылке к Бекингему
за подписью.  – Да как такую тему

он мог доверить вам!? Вам роль гонца
он поручил неумно и поспешно
и мы дадим  понять  ему, конечно,
что тут он  промахнулся  слегканца.

– Да кто ж, гонца напутствуя в дорогу,
с ним смотрит содержание письма!?
Посланье ни по смыслу, ни по слогу,
со мной не обсуждали. Ночь без сна

сегодня проведу, но утром буду
у  Бекингема  я, неотвратим,
как гнев небес. С его служеньем блуду
покончу я навеки сам один.

  Мне нужно торопиться, ибо завтра
наш герцог отплывает в Ла-Рошель.
– Коль с ним пойдёт и вся его эскадра,
французам не  прогнать  его взашей.

Опаснее не ведаю  врага я,
чем он. Его боится весь народ.
– Могу вас успокоить, полагая,
что герцог никуда не поплывёт.

Фанатика подстёгивать не нужно:
всё сделает, чтоб герцог был убит.
Миледи ликовала, но наружно
по-прежнему хранила скорбный вид:

– Отважный Джон, я буду  ожидать вас
у пристани до десяти часов.
На всякий случай, дам французский адрес.
Запомнить постарайтесь с устных слов…

В решении суров и непреклонен,
но лживым обещанием согрет,
сойдя один на берег, храбрый воин
уж через час сошёлся тет-а-тет

с милордом, посвятившим утро сборам.
К отплытию готов военный флот,
а тут стал приставать с каким-то вздором
безумец лейтенант. Едва милорд

потребовал перо – поставить подпись,
для дамы равносильную судьбе,
как вдруг гонец сказал, что этот опус,
преступный и бессовестный вдвойне,

стать попросту не должен приговором.
– Милорд, вы не посмеете! – с укором
почтарь премьер-министра прессовал,
когда милорда  зуд  одолевал

скорее подписать и кончить дело.
– Кто право вам давал тут выступать!?
Вы, лейтенант, бестактны до предела!
Ваш жалкий чин и ваши двадцать пять

зелёных лет прибавили вам веса!? –
воскликнул возмущённо Бекингем. –
В делах и приговорах ни бельмеса,
вы стали дискутировать! И с кем!!!

Я доводов не слышал несуразней.
Да этой даме мало смертной  казни
по мере  злодеяний  всех её!
И тут не только мнение моё.

– Милорд, свод обвинений сфабрикован.
Вы знаете, о чём веду я речь,
и в вашей власти даму уберечь
от приговора, что ей уготован.

– Что-что!? Не забывайтесь, лейтенант!
Лорд Винтер честно следует закону.
Не избежит расплаты арестант,
будь даже он и дамой. По любому!

– И хватит у вас совести, милорд,
вершить свой приговор над невиновной!?
– Преступницы, увы, особый сорт
бесчестных женщин. А какой зловонный

шлейф преступлений тянется за сей
Шарлоттой Баксон не секрет для всей
компании моих больших друзей.
К чертям её уловки и ужимки!

  Трясутся ль за неё у вас поджилки?
Подписывая ей приказ о ссылке,
я всё равно, что взял и оправдал
преступницу, оставив жизнь ей в дар.

Но наказаньем будет неизбежным.
– Тут, в тексте, она значится под прежним,
забытым всеми, именем, а вам
известно настоящее?   – Мадам

имён имеет много и с последним
я тоже обстоятельно знаком.
Собою представляю я Закон
и остаюсь лицом авторитетным.

– Да, но кому, однако, как не вам,
знать, что графиня Винтер невиновна!
Прислушайтесь, милорд, к моим словам,
чтоб мы расстались с вами полюбовно.

– Не вижу ни единой из причин,
что мне бы помешали ставить визу.
Вам рано, лейтенант, ваш дали чин,
и я такому вот Судьбы капризу

могу легко задать обратный ход.
– Сейчас не обо мне речь, а о даме.
Милорд, не добавляйте ей невзгод
в судьбе, что усложнили ей вы сами!

Задумайтесь, милорд, о небесах
и опасайтесь вновь превысить меру.
Свои поступки взвесьте на весах
по совести и Божьему примеру.

– Займитесь своим делом! Вы – гонец!
– Я требую от вас, пока что втуне,
милорд, исправьте  сами,  наконец,
то зло, что совершили накануне!

– Выслушивать я вынужден ваш бред
и всё ж моё терпение не вечно.
– Учтите, для меня уж не секрет:
вы с ней себя вели бесчеловечно.

Вы обрекли бедняжку на позор,
её же обесчестив накануне.
– Опять вы тут несёте всякий вздор!
Вас не простил бы, будь вы на трибуне.

Сам удивляюсь, почему я к вам
излишне  снисходителен  пока что.
– Милорд, освободите леди!  – Впрямь
вы крайне невменяемы. Что мачта,

что вы – прямолинейностью равны.
Но мачта управляемей намного.
– Милорд, вы – узурпатор всей страны
и, если что, народ вам не подмога!

– Подите прочь!   – Я с места не сойду
до полного отмена приговора.
Желаете ли вы гореть в аду
за ваши преступленья очень скоро?

– Ты смеешь  угрожать  мне тут, подлец!?
Пшёл вон! Тут кабинет премьер-министра!
Эй, все сюда! – воскликнул герцог. – Быстро!
Карьере, лейтенант, твоей конец!

Я позабочусь – дело за бумагой!
Ответом лорду был похабный жест.
Взбешённый Бекингем полез за шпагой:
– Марш, офицер, отсюда под арест!

Дух Джона не пришел отнюдь в упадок.
Джон прыгнул к Бекингему. В этот миг
бессменный секретарь милорда Патрик
в дверях с последней  новостью  возник:

– Милорд, вам тут посланье из Парижа.
Лорд, обо всём на свете позабыв,
позволил подобраться Джону ближе,
а сам, к секретарю взор обратив,

с горячностью спросил: – От королевы?
Скорей давайте, Патрик, я прочту!
Все острые возникшие проблемы
лорд видеть стал последними в ряду.

На первом месте – страсть к Австрийской Анне.
Хватило Джону  мига  одного,
чтоб сократить до лорда расстоянье.
И всё, что Джон накапливал давно,

всю ненависть к милорду, хладнокровно
вложил вояка в свой удар ножом.
Нож в бок по рукоятку вероломно
вонзил Джон, извернувшийся ужом.
 
И это был тот самый нож, которым
миледи отворила себе кровь.
Клинок вполне б гордиться мог столь скорым
кровопусканьем, проводимым вновь.

На сей раз  нож не просто покарябал…
– Ах ты, мерзавец!  Ты ж меня убил! –
воскликнул лорд, заваливаясь  на пол.
Отважный террорист, но не дебил,

Джон, огибая Патрика и прочих,
помчался без задержки в вестибюль,
мечтая избежать всех проволочек,
уйти и от погони, и от пуль.

Джон, прикрываясь лейтенантским званьем,
легко прошёл толпу – скорей бы в порт…
Милорд, ещё владеющий сознаньем,
успел спросить про Анну, и Ла Порт,

посыльный королевы, для хозяйки
кладя в шкатулку извлечённый нож,
пообещал доставить без утайки
всё Анне – самому,  мол, невтерпёж.

А дело было так. Когда посланец
вбежал в покои с пёстрою толпой,
милорд ему посетовал с тоской:
– Меня убил таинственный засранец.

Не то безумец он, не то сам чёрт.
– Милорд, вы оклемаетесь! – Ла Порт
закатывал глаза, бледнел от стресса.
Слабея, не терял лорд интереса

к письму от королевы: – Поскорей,
прочтите мне, Ла Порт. Изнемогаю.
– Посланья королев из-за морей –
большая ваша слабость, понимаю, –

в испуге озираясь, прошептал
Ла Порт, – но вслух я сроду не читал
секретов Анны, да ещё публично.
По меньшей мере, это неэтично.

Она спешила вас предупредить
о том, что угрожает вам опасность.
Меня не пропустили первым… Частность,
но… враг ваш проявил не  даром  прыть.

Лорд тоже не посмел ломать регламент
секретной переписки и молчком
воззрился в распечатанный пергамент:
речь о войне. Не синим ли чулком

она пред умирающим влюблённым
предстанет, о любви с ним ни гу-гу?
Лорд жалобным, хоть и горячим, тоном
пытал вновь королевского слугу:

– А что же передать просила в  тайне
мне Анна, кроме строчек о войне?
– Она меня напутствовала:  «Дай мне
уверенность в счастливом новом дне,

чтоб я была за герцога спокойна
при всём том, что не станет он врагом,
и чтобы ни в лицо, ни за углом
ему б не угрожали смертью».   – Больно…

Ла Порт, но что же Анна на словах
ещё  передала?  Все вон немедля!
Мне тет-а-тет с посланцем о  делах
успеть поговорить бы…
                Крайне бледно
уже в тот  миг  смотрелся властелин.
По сути, все прощались с ним навеки.
Рыдали, уходя, все, как один.
У лорда тяжелели быстро веки,

но лорд ещё шептал: – Я  жду,  Ла Порт.
Оказанным ему почётом горд,
посланец оправдал его надежды:
– Вас королева любит, как и прежде.

– Ну, слава богу! Значит моя смерть
ей будет далеко небезразлична.
Жизнь для меня б пустой была, не встреть
я Анну. Моя страсть к ней безгранична!

В поступках был я дерзок, даже крут.
Пренебрегал основами Фен Шуя…
Заветная шкатулка, Патрик, тут?
Сюда её скорей, пока  живу я!

Ла Порт, подвески  Анне  вновь свези –
я на тот свет их взять с собой не в силах.
На курс мне предначертанной стези
я встал давно, но  ангелов  учтивых

увижу лишь сейчас. Не тороплюсь,
но час ухода моего уж пробил.
Мою страсть к Анне в минус мне иль плюс
запишет Бог? Шанс встречи с ней угробил

я  только  что, связавшись с дураком.
Иль, может, это Божье провиденье.
Поведай, Патрик, честно мне, о ком
в любви её мечты и сновиденья?

В последний  рАз  признался Анне лорд
в любви через надёжного посланца,
когда полы окрасив в цвет багрянца,
мечтал побить  живУчести  рекорд.

Но герцог знал: надежды  нет  на чудо.
Лишь дюжину минут тому назад
Он был здоров и царствовал, покуда
вдруг на учёт у  Смерти  не был взят.

А Фельтон, выбивающий чечётку
на лестнице, ведущей из дворца,
не  оглянулся  даже – роль гонца
исполнил креативно, за красотку

всю грязную работу произвёл.
Джон разметал последних, встреч бегущих,
и тут  его бескрайний произвол
внезапно завершил не всемогущий,

но власть над ним имеющий барон.
Лорд Винтер по донесшейся шумихе
и Фельтону, что лез из кожи вон,
всё понял.  Он один в неразберихе

схватить мог террориста за грудки.
Барон – его кумир и благодетель.
Пусть Джона сам комбат и не приветил,
с ним Джону было драться не с руки.

– Ну, негодяй! – барон воскликнул грозно,
успев в глазах убийцы всё прочесть. –
Я знал, что так и будет, да уж поздно
кого спасать. Ну, разве что лишь честь.

  Однако нет – себя я обесчестил
доверчивостью,  глупостью  своей!
А ты – кретин вдвойне! Тупой плебей!
Убийца и не ждал в свой адрес лести

и сдался сам с поникшей головой,
совсем не оказав сопротивленья.
В последний раз в глазах мелькнул живой
огонь и перешёл в недоуменье,

когда узнал Джон  парусник  вдали –
кораблик, уходящий к горизонту…
К орудьям поднесли уж фитили
артиллеристы порта, а к эскорту

у дерзкого убийца за спиной
толпа уже лепилась снежным комом,
и Джон, башкой мотавший, как хмельной,
взор повязал вдруг с  кораблём  искомым.
   
А порт уж обречён был на хаос.
Недружным залпом выстрелили пушки.
Ободранный от пяток до макушки,
не лейтенант, уж даже не матрос,

Джон встрепенулся, вопрошая жадно:
«Который час»? «Девятый  час  уже», –
ответ в ушах звучал так беспощадно,
что Джон, на судьбоносном рубеже

мучительно прозрев, поник навеки.
А тут уж масла  лорд  подлил в огонь:
«Вокруг тебя морпехи, как морпехи,
и только ты – дерьмо! Вороний корм!

Потенциальный висельник! Тупица!
Пусть черви поглотят твои мозги!
Ну,  понял  ты, что хитрая лисица
тобой, щенком,  крутила!?  Все круги

двоим вам уготовленного ада
пройдёшь ты, бесов прихвостень. Упрям
ты до  конца  был, возомнив, что надо
стоять горой за демона. Баран!

Укрыться с чувством выполненного долга
тебе, подлец, я всё же помешал.
Возмездия осталось ждать недолго.
В конце концов, ни хитрости, ни шарм

злодейку не спасут от казни тоже»…
Убийца шёл понуро, но без дрожи –
ему теперь уж было всё равно,
коль на душе всё пусто и черно.

Все в миссиях своих определились,
согласно отведённым им ролям.
Миледи запустила в Джона вирус
агрессии, и Джон, зол и упрям,

смешал кровь Бекингема и миледи
этапами, но на одном клинке.
И этот факт вошёл как лихолетье
в историю страны. Джон налегке

покинул под шумок пункт преступленья,
но шеф морпеха был уж начеку,
с утра узрев и сопоставив звенья
побега леди Винтер. Знатоку

милединых намерений не жалко
загнать со страху было двух коней.
Добилась своей цели парижанка
в Британии, в стране враждебной ей.

Злодейку оградили от забвенья
и бережно носили на руках
за то, что тварь дала благословенье
на смерть милорда, Англии на страх.

Злодейству поневоле потакая,
коварству предоставили карт-бланш.
Найти б тропу удачи! И такая
нашлась. Как тут вдове не взять реванш!?

Любить, лелеять собирались вечно,
по крайней мере, до последних дней.
Блаженно  преклоняясь  перед ней,
ей верил лейтенант, увы, беспечно.

Сбежавшей подстрекательницы хвост
увидели и лорд, и исполнитель.
А тело Бекингема на погост
спровадили в семейную обитель.

А вскоре и наивный легковер
был отдан жадной Смерти в виде дани.
Разжалованный храбрый офицер
казнён был так, что выли пуритане.

Достигнувши французских берегов,
миледи отошла от ликованья.
Она могла иметь все основанья
ждать мести многочисленных врагов.

Миледи доносила кардиналу:
мол, флот британский прочно сел на мель;
милорд, придя трагически к финалу,
навек оставил флот и Ла-Рошель.

Его желанье жить, как пережиток,
Смерть  высмеяла – ей бы лишь поржать.
Пусть  полчаса  аж этот недобиток
боролся (нужно должное отдать),

здоровьем оказался герцог  хлипок,
чтоб Смерть в её  правах  разубеждать.
В Бетюне монастырь есть кармелиток.
Укрывшись в нём, миледи будет ждать

дальнейших указаний кардинала.
Есть у неё самой двойная цель:
загнать гасконца в гроб или на нары,
но перед тем познает пусть кобель

страданья, пережив свою  подругу,
поскольку Бонасье обречена.
И к этому сама миледи руку,
как можно  раньше,  приложить должна.