Фото: Б.А. Садовской. Рисунок И.Е. Репина. 1914
Нынешнему поколению еще только предстоит по достоинству оценить этого писателя «Серебряного века». В прошлом столетии его забыли, потому что он не вписывался в идеологию советской власти. Более того - был ей, если можно так выразиться, онтологически ненавистен. И то, что она не размолола его в своих репрессивных жерновах (откатилось зернышко!) и не «пустила в распыл», можно сказать, счастливая случайность. А можно сказать и по-другому: такова о нем воля Божья.
Имя Бориса Садовского* (1881 – 1952) часто мелькает в мемуарах о той поре, хотя и не таким «сплошным блеском», как, например, имя Александра Блока. «Скромно остающийся стихослагателем, - писал о нем Блок, - тем самым он оказывается иногда больше самого себя». (1) То есть – поэтом. Но гораздо выше Блок ставил историко-литературные изыскания Садовского. «Для этого мало любви к истории только или любви к архивам и библиографии, - писал ему Блок, откликаясь на его книгу «Русская Камена» (1910), - но необходима живая любовь… Оценки Ваши в большинстве случаев должны стать «классическими». Меня эта книга и научила, и вдохновила, и многое мне напомнила». (2)
Видимо, в том же 1910 году Садовской посвятил Блоку стихотворение, сочиненное им в Одессе:
КРЫЛЬЯ (3)
Александру Блоку
В груди поэта мертвый камень
И в жилах синий лёд застыл,
Но вдохновение, как пламень,
Над ним взвевает ярость крыл.
Ещё ровесником Икара
Ты полюбил священный зной,
В тиши полуденного жара
Почуяв крылья за спиной
Они взвились над бездной синей
И понесли тебя, храня.
Ты мчался солнечной пустыней,
И солнце не сожгло огня.
Так. От земли, где в мёртвом прахе
Томится косная краса,
Их огнедышащие взмахи
Тебя уносят в небеса.
Но только к сумрачным пределам
С высот вернешься ты, и вновь
Сожмётся сердце камнем белым,
И льдом заголубеет кровь.
Исследователи обходят стороной тот факт, что одно время Садовской входил в круг приятелей Блока, и довольно близких. Например, зашедшему поутру (весна 1911) Садовскому он мог запросто предложить:
«Садитесь, будем пить коньяк». (4) Им было о чем поговорить, а точнее – что услышать друг от друга. Блок записывает в дневнике (13.11.1912):
«С 4-х часов обедает, до 10-го - Борис Александрович Садовской, значительный, чёткий, странный и несчастный». (5) Эпитеты уважительные. Но почему «несчастный»?
Двадцати трёх лет Борис Садовской заразился сифилисом (тогда уже могли его излечивать), усиленно лечился, но грозные признаки спинной сухотки появлялись всё чаще. «Страх и уныние овладели мной, - вспоминает он в своих «Записках» о весне 1908-го. – В уши громко кричала неизбежность (…) – «Ты должен умереть, - твердили голоса. – Смотри, как пуста и бесцельна жизнь» (…) Мне стало казаться, что я схожу с ума (…) Я был недалек от самоубийства». (6)
Спасла поездка на юг. Сначала Садовской побывал в Пятигорске, где профессор Анфимов его вполне успокоил: «Ничего особенного (…) Не пить, не курить, вести жизнь германских мудрецов и абсолютно ничего не бояться». «Но я себя чувствовал одиноким, - пишет Садовской. – Иногда на музыке в толпе на меня набегал знакомый ужас и хотелось закричать на весь парк: погибаю, спасите!». (7)
Он поехал искать спасения в Крым. Бог послал ему встречу с Лидией Михайловной Саранчевой… Вскоре они обвенчались в московском храме Воскресения на Остоженке. У них родился сын Александр. Однако недолго Садовской поддерживал огонь в «семейном очаге» - семья все больше тяготила входившего в моду литератора. И очень скоро дело закончилась тем, что Лидия Михайловна вместе с младенцем воротилась в Ялту (развод они оформили позже). Несколько раз Садовской навещал бывшую жену и сына. В Гражданскую войну, следы их затерялись невозвратимо.
Входивший в славу Борис Александрович, конечно же, далек был от того, чтобы «вести жизнь германских мудрецов», что не могло не обострить его болезни. В 1912 году она вспыхнула с новой силой: пальцы отказывались служить, ноги теряли подвижность. В эту пору он время от времени видится с Блоком, открывает ему душу, и в одну из таких встреч поэт посвящает ему свое стихотворение «Шар раскаленный, золотой…».
К.И.Чуковский никак не мог взять в толк, почему Блок написал посвящение Садовскому, которому, как ему казалось, «он так чужд». Корней Иванович однажды спросил об этом Блока. «Он помолчал, - читаем в дневнике Чуковского (1 апреля 1920 года), - и ответил: - Садовской попросил, чтобы я посвятил ему, нельзя было отказать». Чуковский с возмущением поясняет: «Обычный пассивизм Блока». (8)
Нет, вовсе не обычный! Деликатная «безотказность» Блока была отнюдь не безвольна, какой она показалась Чуковскому. В этом «астрономическом» стихотворении не могла не тронуть «несчастного» Садовского неожиданная, но им не раз переживаемая концовка:
Ужасней дня, страшнее ночи
Сияние небытия.
Гениальный Блок оказался сердечно чуток, о чем, конечно же, не «похвастал» Чуковскому.
Между прочим, Корней Иванович сам достаточно близко был знаком с Садовским, который, по его совету, даже жил некоторое время в Куоккале и ходил к нему обедать. «Б.А.Садовской очень симпатичен, архаичен, - записывает Чуковский в дневник (8 июня 1914 года), - первого человека вижу, у которого и ВПРАВДУ (подчеркнуто Чуковским – Ю.К.) есть в душе старинный склад, поэзия дворянства». Однако, спохватившись, он спешит принизить неожиданную «вправду»: «Но все это мелко, куцо, без философии». (9)
Философия либерала не могла не противиться «поэзии дворянства», что, впрочем, не помешало Садовскому попасть в знаменитую «Чукоккалу». Вот как это случилось. «Потом мы с Садовским, - записывает Чуковский 15 июня 1914 года, - читали пьесу Садовского «Мальтийский Рыцарь», и Репину очень нравилась, особенно вторая часть. Я подсунул альбомчик, и он нарисовал пером и визитной карточкой, обмакиваемой в чернила, - Шкловского и Садовского». (10)
В ту либеральную, если не сказать разнузданную предреволюционную эпоху такой старинный склад души (пусть даже и стилизация!) и влюбленность в царскую Россию мало кому из интеллигентов могли понравиться. «Монархизм в эпоху 1905-1917 годов был слишком непопулярен и для писателя не мог пройти безнаказанно, - писал о своем друге Борисе Садовском поэт Владислав Ходасевич. – Садовской же еще поддразнивал. То в богемное либеральнейшее кафе на Тверском бульваре являлся в дворянской фуражке с красным околышем; то правовернейшему эсеру, чуть-чуть лишь подмигивая, расписывал он обширность своих поместий (в действительности – ничтожных); с радикальнейшей дамой заводил речь о прелестях крепостного права». (11) Навряд ли богемная публика принимала эти замашки всерьез: дескать, куражится поэт, да и только. «Построил, - шутит он, вспоминая известный персонаж Гоголя, - серую николаевскую шинель с бобрами». Но в каждой шутке, как говорится, есть доля шутки.
Поэт Георгий Иванов в своих «Петербургских зимах» (12) едва ли не самую колоритную главу (9-ю) посвятил Борису Садовскому. Услыхав, что «мэтр» Садовской не прочь с ним познакомиться, он «был польщен» и не преминул воспользоваться приглашением на дружескую вечеринку.
Георгий Иванов предполагал увидеть «благообразного господина, на всей наружности которого отпечатлена его профессия – поэта-символиста». Но встретил совсем другое «отпечатление». «На кровати, развалясь, - вспоминает Георгий Владимирович, - сидел тощий человек, плешивый, с желтым потасканным лицом. Маленькие ядовитые глазки его подмигивали, рука ухарски ударяла по гитаре. Дрожащим фальцетом он пел:
Русского царя солдаты
Рады жертвовать собой,
Не из денег, не из платы,
Но за честь страны родной.
На нем был расстегнутый… дворянский мундир с блестящими пуговицами и голубая шелковая косоворотка. Маленькая подагрическая ножка лихо отбивала такт…
Я стоял в недоумении – туда ли я попал (…)
- Иванов! – громко прогнусавил хозяин дома, делая ударение на о. – Добро пожаловать, Иванов! Водку пьете? Икру съели, не надо опаздывать! Наверстывайте – сейчас жженку будем варить!..
Он сделал приглашающий жест в сторону стола, уставленного всевозможными бутылками, и снова запел:
Эх, ты, водка,
Гусарская тетка!
Эх, ты, жженка,
Гусарская женка!..
- Подтягивай, ребята! – вдруг закричал он, уже совершенно петухом. – Пей, дворянство российское! Урра! С нами Бог!..
Я огляделся – «дворянство российское» было пьяно, пьян был и хозяин. Варили жженку, проливая горящий спирт на ковер, читали стихи, пели, подтягивали, пили, кричали «ура», обнимались. Недолго был трезвым и я (…) Как сквозь сон, помню надменно-деревянные черты Николая 1, глядящие со всех стен, мундир Садовского, залитый вином, его сухой, желтый палец, поднесенный к моему лицу, и наставительный шепот:
- Пьянство есть совокупление астрала нашего существа с музыкой (ударение на ы) мироздания…».
Довелось Георгию Иванову взглянуть и на трезвого Садовского, и трезвым глазом. «Та же комната, - вспоминает он. – Тот же голос… Те же пронзительно ядовитые глазки под плешивым лбом. Но в комнате чинный порядок, и фальцет Садовского звучит чопорно-любезно. В чопорном долгополом сюртуке он больше похож на псаломщика, чем на забулдыгу гусара.
На стенах, на столе, у кровати – всюду портреты Николая 1. Их штук десять. На коне, в профиль, в шинели, опять на коне. Я смотрю с удивлением.
- Сей муж, - поясняет Садовской, - был величайшим из государей, не токмо российских, но и всего света».
Престарелый мемуарист, будучи уже сам «мэтром», сколько ни «подкусывает» Садовского, а все же справедливо оценивает собрата по перу: «Две книжки Садовского «Озимь» и «Ледоход», право, стоят многих «почтенных» критических трудов. «Цепная собака «Весов» звали Садовского литературные враги – и не без основания (…) Но за ругательствами – был острый ум и понимание стихов насквозь и до конца. За полемикой, счетами, дворянскими придурями, блаженной памятью Николая 1 были страницы вполне замечательные». Не забыл Георгий Иванов назвать и «статью о Лермонтове», по его мнению, «может быть, лучшую в нашей литературе».
В ночь под Новый, 1912-й год в Санкт-Петербурге открылся кабачок «Бродячая собака» - излюбленное место встреч поэтов, художников, актеров… Борис Садовской становится завсегдатаем этого «артистического» подвала. Он посвятит ему шуточный «экспромт» (13), в котором есть строки о первой поэтессе того времени:
Прекрасен песий кров, когда шагнуло за ночь,
Когда Ахматова богиней входит в зал.
«Садовской вообще, - вспоминает о нем критик Константин Локс, - был знаком со всеми теми местами, где откупоривали бутылки и читали стихи». В одном из таких мест Локс услышал, а позже записал рассуждения Садовского о модернистской поэзии: «Заниматься так называемыми «исканиями», - говорил он, как-то дерзко и презрительно отчеканивая слова, - дело не нужное. Это подмена жизни праздными словами. Чего искать? Уже все найдено. В стране, где были Пушкин и Фет, раз навсегда установлено, что такое поэзия». (14)
По этим мемуарным отрывкам может показаться, что Садовской только и знал оглушать себя вином и красоваться перед богемной молодежью. Однако он умел и работать. Помните у Блока:
Под утро их рвало. Потом, запершись,
Работали тупо и рьяно.
Кого-то, возможно, и покоробит, что Борис Садовской, походивший в «вечных студентах» (чуть ли не десять лет!), высшего образования так и не получил. Но у него на то было свое оправдание: «В январе 1911 года, - читаем в «Записках», - оставил я наконец университет, бывший для меня охранительным щитом. Он обеспечил мне досуг для художественного труда и не дал стать ни вьючным животным, ни коптителем небес». (15)
Садовской дружил с престарелым издателем «Русского архива» Петром Ивановичем Бертеневым, о котором оставил теплые слова воспоминаний. «Старичок на костыле» уже мало общался с внешнем миром, о себе говорил: «У меня знакомых больше теперь под землей, чем на земле». Но юного коллегу «последний славянофил» приветил («Ах, вы милый, милый!»), и оценил по достоинству. «Мой рассказ в стиле ХУ111 века, напечатанный в «Весах», - вспоминает Садовской, - очень понравился Петру Ивановичу. Долго не хотел он верить, что это сочинено. – «Какой подлог: в Англии вам бы за это руки не подали». Насилу я убедил его. Старик захромал к шифоньерке, достал автограф Пушкина (вариант к «Русалке»), отрезал огромными ножницами последние два с половиной стиха и подарил мне. – «Вот вам за вашу прекрасную прозу». (16)
Садовской водил знакомство и с Розановым, «бывал у него по воскресеньям». «За чайным столом у В.В. дышало провинцией, уездным уютом, - пишет о своем земляке (по нижегородской гимназии) Борис Александрович, - казалось, сидишь не в Петербурге, а в Ардатове (родина Б.А.Садовского – Г.К.), не у литератора, а у педагога или чиновника». «В.В. очень любил меня, - пишет Садовской. – Однажды обнял и с нежностью сказал: «Какой тоненький, настоящий поэт!». (17) Однако в свои короба «Опавших листьев» Василий Васильевич «тоненького поэта» не вписал. Можно сказать, лишил при жизни «вечности»! Блок, например, угодил во «2-й короб» (18) (за свое, непостижимое для Розанова «смиренномудрие») и, конечно же, прочел об этом. А Садовской так и не узнал, что «случайно» залетел в другую «вечную» книгу Розанова («Мимолетное. 1915») (19), опубликованную лишь в наши дни. Что же интересного нашел в нем Розанов? В отличие от Блока, ничего непостижимого. У «богемного» Садовского «домашний» Розанов, как сказали бы сегодня, черпал информацию о тайнах богемы из первых рук.
В известном смысле, за пристрастие к ней Садовской и поплатился. Осенью 1916 года его поразила спинная сухотка (tabes dorsalis). Парализованный, почти лишенный движений, он теперь до конца своих дней будет прикован к инвалидной коляске. «Садовскому посчастливилось, - замечает исследователь С.В.Шумихин, - избежать слепоты, глухоты, безумия (призраки умерших в мучениях Языкова, Гейне, Мопассана, Ницше, Гогена, Верлена стояли перед ним)». (20) Бог сохранил ему не только ясность ума, но и способность к творчеству.
С помощью родных и друзей Садовской перебирается в Нижний Новгород, под родительский кров. Там он переживет падение Самодержавия, а «партийную свободу», подаренную Февральской «безкровной» революцией, «поприветствует» таким четверостишием:
Так Вышний повелел Хозяин,
Чтоб были по своим грехам
Социалистом первым Каин,
И первым демократом Хам.
В 1917 году Садовской опубликует сборник (авторское издание) своих новых стихов «Обитель смерти». Он его разошлет друзья и коллегам. Сохранился отклик М.О.Гершензона (11 декабря 1917 года): «Милый Борис Александрович, сердечно благодарю Вас за книжку. Хочется сказать Вам: «О, милый брат, какие звуки!». Я твержу себе на память Ваши стихи к сыну и «Памятник», не могу насытится ими. Не узнаю Вас в них, так удивительно выросла в Вас душевная сила и мощь дарования». (21)
Борис Садовской, пожалуй, единственный из поэтов ХХ века посмел после Пушкина изваять и установить на той же аллее, где красуются «памятники» Горация, Ломоносова и Державина, свой «скромный памятник» «надменного юноши», который
…глядит с улыбкой дерзкой
На ликование толпы.
Если здесь Садовского распирает гордыня, то в стихах, обращенных к сыну, его начинает уязвлять разбуженная совесть:
И вот, измученный калека,
К могиле ковыляя вспять,
Я вновь увидел человека,
Каким я был и мог бы стать.
(…)
Мой сын, нет в мире зла опасней
Дремоты полумертвеца.
Нет унижения ужасней:
Краснеть за своего отца.
Отсюда уже открывается путь к осознанию того, что «житие на земли блудно пожих и душу во тьму предах». Но прежде надо ступить на него, и только потом уж пройти, как он позже шутливо заметит, этот путь «от Фета до Филарета». Но как сделать верный шаг? Кто подскажет?
Садовской обратится к одному из признанных в декадентском кругу «учителей жизни»: «Очутившись глаз на глаз со своею внутренней пустотой, - пишет он Андрею Белому (15 декабря 1918 года), - и вырванный из условий прежней внешней жизни, я стал искать спасения у мудрецов. Кант помог мне мало, а Шопенгауэр сделал то, что меня дважды вынимали из петли. Жажда смерти особенно мучила меня последнее время, и только в силу случайности я остался жив.
Пытался я прибегнуть к религии, но православие после 27 февраля 1917 года мне стало чуждо, а припасть к ногам Христа прямо от себя я не могу и не смею.
(…) Я Штейнера достал, но читать боюсь. И прошу Вас, дорогой Борис Николаевич, помочь мне: указать, как мне читать, в каком порядке и что именно. И Ваше слово хочу услышать обо мне. Мой страшный опыт дает мне на это право. Есмь ли я умершее для жизни зерно или погибшая душа, заживо обреченная геенне. Катарсис ли все это или только смерть?». (22)
Не знаю, услышал ли Садовской чаемое слово о себе, но в его собственном слове («Есмь ли я умершее для жизни зерно») уже таится свет Евангельской истины: «Аще зерно пшенично пад на земли не умрет, то едино пребывает; аще же умрет, то мног плод сотворит» (Иоанн, 12, 24).
Откроет же ему эту истину и духовно его уврачует викарный епископ Нижегородской епархии Варнава (Беляев), автор высоко ценимых ныне «Основ искусства святости», исповедник, пострадавший в узилищах ГУЛАГа. Игумен Дамаскин (Орловский) в своем капитальном труде «Мученики, исповедники и подвижники благочестия Российской Православной Церкви ХХ столетия» за подвиг юродства Христа ради называет его блаженным. Сначала владыка возвратит в лоно Церкви нижегородского спирита и мага, погрязшего в занятиях оккультизмом и достигшего в этом сатанинском деле высоких степеней младшего друга Бориса Садовского художника Рафаила Карелина. В мае 1921 года тот познакомит с владыкой своего парализованного друга.
«Позвали к одному больному, уже второй раз, - записывает в дневнике епископ. – Это известный наш поэт N (Садовской, который написал «Ледоход»). Прожил жизнь блудно и атеистом. Теперь расплачивается за прошедшую жизнь (впрочем, он молодой человек, лет 35-40), прикован к креслу и постели. Но хотя с виду он жалкий человек, душа же его раскаялась во всех своих прегрешениях, а болезнь его теперь является, с одной стороны, очищением от прежних грехов, а с другой – пособием и побуждением к духовной жизни. Господь не оставляет его Своим утешением». (23)
Борис Садовской возвращается к творчеству. В 1923 году он закончит книгу «Приключения Карла Вебера» - «замечательную художественно-мистическую притчу, - как пишет о ней биограф епископа Варнавы (Беляева) Павел Проценко, - притчу «о трагедии «русских мальчиков и девочек», искавших счастья в лабиринтах кровавой земной истории (и собственной греховности). В кульминационной точке этого повествования внезапно возникают тихий домик в райской Печерской слободе и отец игумен Варнава, умиротворяющий и исцеляющий раскаявшихся «блудных детей». Его образ не только излучает внутренний покой, но служит маяком для гибнущих в житейском море». (24) Удивительно (подлинно чудо!), что эту книгу через пять лет удалось издать.
В конце 1920-х годов Борис Садовской из родительского дома в Нижнем Новгороде переберется в Москву, где вместе со второй своей женой обретет пристанище в подвальном закутке Успенской церкви Новодевичьева монастыря. Здесь в тиши монастырского кладбища он будет доживать свой век.
Есть у Александра Блока одно тихое «могильное» стихотворение «Похоронят, зароют глубоко…», оно оканчивается такими раздумчивыми стихами:
Торопиться не надо, уютно;
Здесь, пожалуй, надумаем мы,
Что под жизнью безпутной и путной
Разумели людские умы.
В известном, можно сказать, спасительном смысле, оказался «заживо похороненным» и Борис Садовской. Что же он надумал в своей «могиле»? «Прежде я любил Розанова почти до обожания, - записывает в дневнике писатель, - Соловьева же не очень. Теперь наоборот. Соловьеву я многим обязан, особенно последнее время. Его могила видна из моих окон. Он действительно помогает мне. Rexpice finem / Оглядывайся на конец. – лат./. Сравни конец Розанова с концом Соловьева, и многое уяснится. (…) Да что Розанов – на пробном камне православия даже Пушкин оказывается так себе. Поэт – и только. Блестящий стиль у таких писателей, как Пушкин или Розанов, чешуя на змеиной коже. Привлекает, отвлекает, завлекает. А как в настоящий возраст войдешь, вся пустота их сразу и откроется». (25) Жестокие мысли! Но такова «правда вечности». «Я перехожу окончательно и безповоротно на церковную почву и ухожу от жизни, - «надумывает» Садовской, - Я монах… Православный монах эпохи «перед Антихристом».(26)
И, конечно же, «взлеты» культуры «Серебряного века» он воспринимает теперь не иначе, как духовную прелесть, как работу демоническую, готовящую приход антихриста. Соответственно он оценивает и самих работников. В январе 1934 года после похорон одного из столпов «Серебряного века» (когда-то он взывал к нему о духовной помощи!) Садовской запишет: « На днях умер А.Белый. Так и косит наших… Тело сожгли. «Пепел» и «Урна»… Ужасен конец всех символистов нашего поколения. Даже Ликиардопуло (переводчик, критик, секретарь редакции «Весов», умер в эмиграции в Англии – ред.) сошел с ума. Да, медитации до добра не доводят. Белый умер от склероза мозга. Хоронили его по-собачьи, с музыкой и гвалтом». (27)
Садовской называет себя монахом, но это вовсе не означает, что он забросил писательство. После своего духовного воскрешения он пишет мемуары («Не бойтесь старости – через неё, как через воду, всё видно»(28)), напишет несколько романов, пьес, «рассказов в стихах» и множество стихотворений.
В своем «монастырском сидении» писатель познакомится с будущим священномучеником о. Сергием Лебедевым, который перед отъездом в ссылку весною 1931 года подарит Садовскому «полного Филарета» (собр. соч. митрополита Московского и Коломенского Филарета (Дроздова), ныне прославленного Церковью). «Наставлениями «мудрейшего из мудрейших» он стал руководствоваться, встав на путь духовного обновления, - пишет о Садовском того времени Татьяна Анчугова, - и испещрил его афоризмами страницы романа, написанного в монастыре, - «Пшеница и плевелы» (о Лермонтове)». (29)
Садовской приведет в порядок свой богатейший архив и в конце 1930-х годов при посредничестве своего однокашника по Дворянскому институту, хорошо известного пушкиниста Мстислава Цявловского продаст его Государственному литературному музею. Вырученная сумма, конечно же, была ничтожна, но самим фактом передачи архива писатель как бы напомнил о себе. Кстати сказать, благодаря Садовскому сохранился архив Марины Цветаевой, который она привезла ему в монастырь перед своим отъездом в эвакуацию. Садовской разместил его в освободившемся сундуке, на котором была устроена его постель.
В 1940 году его неожиданно поздравил (какая ирония!) с 40-летием литературной работы К.И.Чуковский. «Мы не видались 25 лет, - пишет Садовской в ответном письме. – Это такой же примерно срок, как от Рюрика до 1914 года. Я все это время провел «наедине с собой», не покидая кресла, и приобрел зато такие внутренние сокровища, о коих и мечтать не смел». (30)
Каково жилось Садовскому в то время? Что представляла собою его кладбищенская жизнь? Её внешняя сторона, как на ладони, видна в саркастическом (а по сути – трагическом) стихотворении, посвященном посетившему нашу страну английскому драматургу Бернарду Шоу:
Сэр, мне грустно чрезвычайно,
Что в один из Ваших дней
Не попали Вы случайно
В монастырский наш музей.
Вы б увидели, как время
Ход усиливает свой,
Как растет живое семя
На равнине гробовой.
Как над мертвыми костями
Веселится детвора,
Ожидая вместе с нами
Радость светлого утра.
Но в огромном этом зданье
Лишь одно нехорошо,
И на это Вы вниманье
Обратите, Мистер Шоу.
За оградою музея
Третий год живет поэт.
Он, здоровья не жалея,
Проработал тридцать лет.
Дан ему чулан убогий,
Где ни печки, ни тепла.
И поэт больной, безногий
Просит теплого угла.
«Для тепла найдется вата.
Керосинку можно жечь!» -
Вот от здешнего собрата
Он какую слышит речь.
Право, было б интересно
Вам чуланчик этот снять.
И да будет Вам известно,
Что всего в нем метров пять.
Поучительно для мира
Заглянуть сюда зимой.
Тридцать пятая квартира,
Корпус, кажется, седьмой.
Мир, конечно, не откликнулся и не стал поучаться, никто поэту не помог, да и стихи эти навряд ли ушли дальше помянутого чуланчика.
«В «сороковые-роковые» тяжесть жизни Садовского обостряется до крайности, - пишет Татьяна Анчугова. – Он обращается за помощью в Союз писателей с такими словами: «Я буквально умираю с голоду… Жена моя тяжело больна, и я вынужден беспокоить Вас». Жена его – Надежда Ивановна – любящее сердце, верный друг и помощница, умела скрашивать житьё-бытьё в подвальном мраке. В 1942 году она умерла». (31)
Что мы знаем об этой самоотверженной женщине? Покуда только то, что скупо сказал о ней поэт все в том же (уже цитируемом выше) письме к Чуковскому: «Жена моя знала когда-то латынь и Канта, но теперь, слава Богу, все забыла». Ясно, что Надежда Ивановна из «недобитых буржуев», как и её сестра Анна, под присмотром коей Борис Садовской доживал последние десять лет. Поклонимся этим скромным христианкам!
Умер Борис Садовской 5 марта 1952 года. Его заброшенную могилу, без креста и надгробия, сегодня с трудом можно отыскать.
Когда-то, чтобы пресечь сомнения относительно «писательского имени» – Садовский или Садовской? – поэт вписал в альбом клуба «Медный всадник» двустишие:
МОЯ ЭПИТАФИЯ:
Под этой мраморной плитой
Лежит писатель Садовской. (32)
Хочется верить, что «пророчество» о мраморной плите непременно сбудется, а на могиле православного писателя будет установлен крест.
2006
ПРИМЕЧАНИЯ:
*Вообще-то фамилия его Садовский, «Садовской» - псевдоним, но так «вписал себя в историю» автор.
1)Блок А. Собр. соч. в 8 т. М.-Л.: «Художественная литература», 1963. Т.7, с.186
2)См. 1) Т.8, с.322
3)Литературное наследство, т.92, кн.3. М.: «Наука», 1982, с.551
4)Российский архив, т.1, М.: Студия «ТРИТЭ», «Российский архив», 1991, с.166
5)См. 1) с. 178-179
6)См. 4) с. 158
7)См. 4) с. 159
8)Чуковский К.И. Дневник, 1901-1929. М.: «Современный писатель», 1997, с. 143
9)См. 8) с. 65
10) См.8), с. 66
11) Ходасевич В. Колеблемый треножник. М.: «Советский писатель», 1991, с. 432
12) Иванов Г. Собр. соч. в 3-х т., М.: «Согласие», 1994, с. 76-84
13) Воспоминания о серебряном веке. М.: Издательство «Республика», 1993, с. 538
14) Минувшее (исторический альманах), 15. М. – С.-Петербург.: «ATHENEUM – ФЕНИКС», 1994, с. 56-57
15) См.4), с. 167
16) См. 4), с. 163
17) См.4), с.175
18) Розанов В.В. (Приложение к журналу «Вопросы философии»), т.2. М.: «Правда», 1990, с. 352
19) Розанов В.В. Мимолетное. М.: Издательство «Республика», 1994, с. 120, 295
20) Садовской Борис. Стихотворения. Рассказы в стихах. Пьесы. Санкт-Петербург.: Гуманитарное агентство «Академический проект», 2001, с.10
21) РГАЛИ.Ф.464.Оп.1.Ед.хр.42
22) Ходасевич В. Некрополь. Литература и власть. Письма Б.А.Садовскому. М.: СС, 1996, с.425
23) Проценко П.Г. Биография епископа Варнавы (Беляева). В Небесный Иерусалим. История одного побега. Нижний Новгород.: «Издательство Братства во имя святого князя Александра Невского», 1999, с.274
24) См.23), с.276
25) См.20), с.16
26) См.20), с.17
27) См. 20), с.15
28) Анчугова Т.В. Отзвуки серебряного века и другие впечатления жизни. М.: «СОЛО», 2005, с. 126 (Из письма Б.А.Садовского к О.Г.Шереметевой от 5 февраля 1923)
29) См. 28), с.127
30) Знамя. 1992, №7, с. 192
31) См.28), с. 129
32) См.13), с.472
Эссе опубликовано в журнале "Культурно-прочветительная работа" ("Встреча") №5, 2006. С. 38