У каждого из воевавших своя война. Была она и у моего отца летавшего на дальних бомбардировщиках. Остался его рассказ о первых днях, записанный на диктофон, страшно подумать, более 20 лет назад, в 1994 году. Может быть, он будет интересен и вам, читатель, ибо содержит штрихи, те незначимые на первый взгляд подробности, которые переносят в недосягаемое теперь время, для многих неизвестное, а для некоторых чуждое.
ЧУМАКОВ НИКОЛАЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ
Интервью внуку Глебу для школьной стенгазеты (апрель 1994)
Воевал я с первого дня войны, с 22 Июня. Наш вылет был единственный. Самолет, на котором я летал 22 июня, поднялся в воздух, остальные все стояли. А мы полетели на разведку. Нам надо было заснять 50 километров линии фронта. Вот мы значит летим. И ну там что? Колхозные все поля, а потом смотрю - маленькие такие начались деляночки. Это значит мы перелетели на ту сторону. Уже за границу. Не колхозные поля. Ну, тогда же мы захватили западную Украину, а у них еще колхозы не образовались и вот тут-то их земли и начались.
Вот там, значит, проходила линия фронта. И вот мы пролетели по линии фронта. Засняли все и вернулись обратно. Это первый вылет был. Ребята все прибежали: "Ну как? Ну что?" - ведь всем же интересно. А я говорю: "Ну, ничего не видел".
Ничего не видел. Мне как штурман сказал включить фотоаппарат - я включил. Потом он сказал выключить. Повернули и полетели обратно. На другой день... Ну поскольку мы летали 22-го, нас почему-то в вылет-то не включили на следующий день - 23.-го
А весь полк полетел бомбить линию фронта, Линию фронта. Несмотря на то, что мы были дальние бомбардировщики и нам надо было летать, там черти знает куда. Но ведь штурмовиков не хватало и мы выполняли функции штурмовиков. И вот когда эти полетели... А как они летели? - Тесным строем, девяткой. Одна девятка, вторая, третья, целый полк. Как их начали чихвочтить! Только пух полетел! Потому что очень хорошая мишень для зенитной артиллерии. Ведь то, что не смогла сделать зенитная артиллерия – они, конечно, все разлетелись, - их стали истребители настигать. И на свой аэродром вернулся один единственный самолет. Стрелок радист стал за этот вылет седой. Поседел... Он блондин, правда, был, но вернулся седой. И давай рассказывать. Их говорит невозможно сбить! Я говорит, стрелял, Но ничего, никакого впечатления... Они все бронированные. У него глаза вот такие! А остальные - не то что их всех посбивали - сели на вынужденные. Потом-то полк все-таки как такое собрался, но было сбито, по крайней мере, 50 процентов наших самолетов.
Вот так началась война. После этого наученные горьким опытом стали летать уже мелкими группами. Мелкая группа, причем не строем, а один, потом второй где-то, чтобы не так легко было зенитке нас достать, И вот тут мы как раз, наше звено попадало так. Перед нами летали - встретили зенитки, но зенитки-то и нас все время встречали. Потому что они видят летят вон издалека. Ну и свои били и чужие били. Потому что немцы захватили наши самолеты и на наших же самолетах летали. Так что били, лишь бы только был самолет. Но наши, как правило, мазали, а немцы стреляли точней. У немцев разрывы были черные, а у наших - белые. Разный порох.
И вот мы летали значит. День проходит, второй, третий, - летаем. И вот какого это было? Седьмого по-моему. Там в газете сказано. Но надо было сказать, где я служил. На Украине. Наш полк стоял под Житомиром. Станция Скоморохи. Аэродром назывался Скоморохи. А мы, нас война застала в лагерях, а лагеря были под Бердичевым. Недалеко совсем от Бердичева. Вот с этого аэродрома я все время летал. Потом, когда немцы нащупали наш аэродром, мы переместились в Умань. Вот это вот случай, который я рассказываю, был как раз, когда мы летали уже из Умани.
И вот лежим мы под плоскостью. Жара была страшная. Плоскость - это тень от крыла самолета. Вот мы там лежим. У меня был люковый стрелок. Я считался старший стрелок - радист, а он люковый стрелок . Его место внизу, мое - вверху, в турели . А он внизу, него пулемет тоже. Турель это - у нее радиус обстрела. Ну, в общем, образуется только внизу мертвый конус, где я не могу достать. А то я и так, и так, и так, и так - всюду могу достать, она вся крутится. Она там на шарнирах. Турель вместе со стеклом крутится. Я стою и вместе со стеклом поворачиваюсь. Но есть мертвый конус, И немцы, конечно, быстро расчухали, что есть этот мертвый конус. И с конуса залетит, я его достать не могу, он подлетает вплотную - ну и стреляет. Значит для того, чтобы охранять этот самый конус, туда положили еще одного. Самолет-то был предназначен для трех человек, а тут волей-неволей пришлось четвертого положить. Он лежал грудью, как в корытце таком. Ну и, собственно, это нижнее обозрение мертвого конуса.
И у меня был люковый стрелок Иван Иванович Шевченко. Иван Иванович... флегматичный такой, Он скажет так : "Ты меня разбуди, когда что,"- и сам спит. Далеко мы летали, и в разведке летали. Я очень много в разведке летал. Очень много. Но принимал участие и в боевых вылетах. Вот этот вылет, который мне запомнился больше всего. Лежим. Я говорю: "Иван Иванович, смотри, как здорово получается, перед нами полетели - их встретили истребители и все такое, кое-кого сбили. После нас полетели - опять истребители. Мы, я говорю, еще истребителей не видали, не видали истребителей. Только зенитки обстреляют и все, Я говорю: "Так наверное всю войну провоюем и не увидим" Он говорит: "Зачем ты сказал? Вот сегодня встретят и сегодня собьют". Я говорю: "Брось ты бабушкины сказки". Ну и так на этом дело кончилось.
В четыре часа, в шестнадцать с чем-то, команда лететь, бомбить линию фронта. Эскадрилья, наша эскадрилья шестая, летит, значит, бомбить. А поведет эскадрилью командир первой эскадрильи. Считался самый такой заядлый, хороший. Поднялись, полетели. Ему дали три истребителя, охрану на первое звено, а на всех-то не хватило. Ну, вот мы летим. Я наблюдаю. Вон далеко показалась маленькая птичка. Начинает расти, расти, расти. А если сравнить, то у нас скорость была максимальная 450 км/час, а у Мессершмита - 527. Значит разница-то какая. Ну он нас конечно догонял как хотел. Вижу точка показалась. Точка начинает расти, расти, расти - смотрю самолет. Я говорю: "Сзади самолет противника, по-моему." А этот штурман говорит: "Чумаков, только не открывай раньше времени огонь, подпусти поближе". Я говорю: "Конечно". Вот я его в прицел ловлю. Вот он растет, растет. Вот уже за прицел вышли эти крылышки. Я еще немножко. Ну, думаю: "Теперь хорош!" Раз, и у него точно под брюхом проходит очередь, а он все летит. Тогда я делаю маленькую поправочку и стреляю очередью. Смотрю вон он идет, потом переходит в отвесное пикирование и так летел, пока не взорвался. Вот так я его сбил. Думаю, что я попал в летчика. Потому что самолет не задымил даже. Отвожу части пулемета назад, у меня одиночный выстрел и больше пулемет не работает. Эти пулеметы (шкасы) все время выходили из строя - перегревались, их потом сняли с вооружения потому что они не годятся - очень скорострельные - 1800 выстрелов в минуту, Потом поставили пулемет Березина, не такой скорострельный. Он работал хорошо.
Да и вот я значит с этим заклиненным пулеметом. Что делать? Ведь не станешь же снимать пулемет. Они сразу же поймут, что пулемет вышел из строя. Поставил пулемет в походное положение. Как только подходит немец, я на него направляю пулемет, он отворачивает. Они же видели, как сбил, думают - патронов мало. Впрочем, не знаю, что они там думают. И вот так атак шесть отбивал. А их много - истребителей. Они друг за дружкой летят. Не кучей. Один отстрелялся, другой на его место. И вот потом я уже направляю, а он видит, что я направлять то направляю, а стрелять - не стреляю. Тогда подходит он метров на 50. Как трахнул. У нас правый мотор загорелся, Горим. Я штурману говорю: "Что прыгать будем?" Он говорит: "Нет, постараюсь сорвать пламя".
Но пламя не срывается, высота теряется, а со скоростного самолета прыгать меньше 200 метров уже бесполезно - разобьешься. Я посмотрел, а у нас этот прибор показывает - 200 метров. Я думаю: "Так ну что, рискнуть надо". Я к люку, смотрю, батюшки мои, лежит мой Иван Иванович, пуля ему прямо в лоб попала. Я его отодвинул и сам вниз головой. Я знал, что прыгать надо вниз головой, ногами - нельзя, Ноги занесет и ударит об дутик - заднее колесо. Оно не убиралось. Я значит вниз головой. Высота то все теряется, заранее схватился за кольцо, потому что в воздухе кольца уже не найдешь. А высота-то маленькая. И вот только отделился от самолета - дергаю кольцо, раз, и тут же раскрылся парашют и тут же и земля. Но настолько у меня как-то нервы так сработали, я даже на задницу не сел, прямо на ноги встал, отстегнул лямки и в пшеницу. Потому что два истребителя заметили, что я спускался с парашютом. Поскольку расстояние было очень маленькое, они не успели подлететь. Когда они подлетели, я уже колосья надломал над собой и меня не было видно. Вот так вот домиком, наломал. Пролежал. Они пролетели, постреляли, конечно, прострочили и улетели. А самолет наш пошел дальше. С командиром и со штурманом и со всем.
Я значит провел так по лицу - черный. Закоптел весь, когда вылезал. Думаю, черт возьми, какой же у меня страшный вид. Ну ладно, ничего. Пошел к деревне. К деревне, к околице к женщине, что с ладошки кормит теленка. Подхожу, спрашиваю: "Что у вас немцы или русские". - "Нимцы! Нимцы!" Я назад в эту пшеницу. И думаю, как же здесь пробираться.
Нет, думаю, из пшеницы я не буду выходить. Вышел на дорогу. Вижу парень такой вот как ты идет по дороге в мою сторону. Я затаился в пшенице. Его подпустил вплотную, потом цап! Убежит ведь. Мне его не догнать. Схватил. Говорю: "Ты не бойся, видишь я же в форме. Я с советского самолета".
"Да, - говорит - там упал ваш самолет на лес и из него два летчика. Не разбились. И вот у них один выпал". Я говорю: "Вот это я и есть". "А там, - говорит- еще два с другого самолета. Тоже они там вместе". Ну, как они сошлись - не знаю, там ведь всех посбивали. Ну, вместе упали. И они вот ждут. "А у вас немцы есть?" - "Нету. А в этой деревне есть».
По дороге прямо бегом догоняю своих. Они на перекрестке дорог как раз стоят.
"А, Чумаков, ну, - говорят - ты в рубашке родился. Самолет разломился пополам как раз на твоей кабине и если б ты в кабине остался все. Лепешка бы была."
Ну и так вот потом выбирались трое суток. Поскольку я учился в медицинском институте, а этот командир другого самолета Пистер весь обгорел, И лицо и руки и колени. Самое же главное - лицо.
«Ты, - говорят - в медицинском институте учился? Вот ты теперь и лечи.» А как? Как лечить то ? Ну, - думаю - его надо в первую очередь каким-то маслом намазать. Пошел к бабке, говорю: «Постное масло есть?» - «Есть». «Давай сюда!».
Квачь, которым мажут сковородки, перо, которое только не использовано. Вот измазал его этим квачом и забинтовал, парашют разорвали. Такого вот его и везли. Увезли. У него вся голова только вот глаза нос и рот немножечко - так щелочка для рта… (на этом запись обрывается).
За этот эпизод отец был представлен к ордену Красного Знамени. Однако вскоре он был сбит, ранен, отправлен в госпиталь в Казань, наградные документы затерялись и только позднее благодаря заметке в Известиях и настойчивости бабушки Чумаковой Евгении Фоминичны ему вручили-таки орден, но уже Отечественной войны II степени, что в те времена было менее почётно.
А теперь? – Как знать.