Москва. Сорок первый. Тревогой объятый,
по улице мчится трамвай.
Бормочет тихонько вагоновожатый:
- Давай же, родимый, давай!
Осенним дождем заливает окошки,
ни зги не видать на пути,
а надо успеть до начала бомбежки
людей до метро довезти.
и нужно, да страшно дать волю колесам,
когда столько душ за спиной.
А ну как возникнет из тьмы перед носом
стоящий вагон прицепной?
Из памяти вычеркнуть взорванный дом бы,
да вбок не свернет колея.
Вот так вот уедешь на линию – бомба,
проспишь на работу – статья.
Он мог бы шагать по дорогам с пехотой,
вести по фашистам огонь.
Просился на фронт, но сказали – работай! –
и шлепнули в карточку: «бронь».
Работай! Сирена орет, завывая –
не бросить вагон, не уйти.
Вчера лишь обломки другого трамвая
при нем убирали с пути.
И пятится, пятится фронт под напором,
а сколько еще до Москвы? –
Помалкивай лучше, а то паникёрам
теперь не сносить головы!
Но терпит народ, на площадке зажатый -
озябший, голодный, смурной.
Седой и угрюмый вагоновожатый,
и ты вместе с ними не ной,
терпи и надейся – на каплю, на чудо,
на мудрость безумных вождей…
Как жаль, что нельзя докричаться отсюда
о будущей доле твоей!
Еще предстоят и дела, и заботы,
удач и невзгод грузовик –
и это, саднящее долгие годы,
словечко-клеймо:
«тыловик».