Он попусту скитался – и устал,
достал этюдник, карандаш и ластик:
распались глубина и высота,
два близнеца сиамских, синей масти
под грифельным заточенным ножом,
и между ними, на черте разреза,
был нарисован сад, а после – дом,
заполненный приятным и полезным.
Когда же становилось на душе,
когтисто по-кошачьему и голо,
он наспех делал из папье-маше
гостей любого возраста и пола,
вязал табачным дымом кружева
в гостиной под каминными часами,
и сам за всех придумывал слова –
и отвечал чужими голосами,
потом, наскучив болтовнёй, бросал
в печной огонь докучливых болванов –
и отводил старательно глаза
от сморщенной обуглившейся раны.
Истёрся ластик до лохмотьев, и
сточился карандаш до самых дёсен.
Он тщетно рисовал портрет любви
по памяти – не вышло, сдался, бросил,
и, твёрдо зная: всё предрешено,
давно уже привыкший спать при свете,
из-за гардин заглядывал в окно –
а там всё то же.
Ночь. Пустыня. Ветер.